Я как-то совсем позабыла об этом господине. У него ещё такая странная фамилия… кажется, Жевердеев… По-моему, есть такой парчовой магазин, а, может быть, я и путаю. Но я помню наверное, что зовут его Анатолий Алексеевич. Откровенно сказать, тоже не важно. Анатолий — довольно пошло, в роде водевиля… В сущности, не всё ли мне равно!?
На выставке я была одна и почти обрадовалась, когда он ко мне подошёл и напомнил, что летом мы встречались у Зины. Я с утра была не в духе и мне было почти приятно сдерживаться и вместе с тем безразлично, что он о вас подумает. Я знаю, что мне к лицу быть не в духе, быть недовольной. Если бы меня полюбил какой-нибудь эстет, наверное, он постарался бы, чтобы с моего лица не сходило выражение досады. Хорошенькая была бы жизнь!
Я спросила: „вам нравится?“, указывая на картину. Конечно, с моей стороны это было приглашение, он так и понял и, пробормотав что-то, пошёл за мною.
Выставка была мне известна, я просто будучи не в духе, хотела куда-нибудь себя деть, и знала, что знакомых из общества здесь не встретишь. Я всегда хвалю „Мир искусства“, — это даёт независимый и опасный вид в гостиных, и мужчины пожимают вам руку как-то особенно, но один портрет меня удивил. Не столько сам портрет, сколько дама, согласившаяся выставить такое своё изображение. Я выше предрассудков, „по ту сторону тётушек и кузин“, как говорит дядя Андрей, но ни за что бы на это не решилась. Да, по-моему, даже самый яркий футурист не нашёл бы во мне никаких зелёных кубиков.
Странно, что, смотря на портрет, я вспомнила, кто такой этот Анатолий Жевердеев. Летом я всегда его видела в теннисовом костюме. Конечно, это он и есть.
Довольно нелепо я спросила:
— Это с вами я ездила на мельницу?
— Со мной, — ответил он просто, ничего больше не прибавив.
Какой стыд не узнать сразу человека!
Сославшись на головную боль, я тотчас же оставила выставку, не позволив ему проводить меня, хотя бы до передней.
Я сама удивляюсь, как я могла забыть этого… ну, как его?.. Жевердеева. Летняя история была, вероятно, предчувствием старости, потому что я до сих пор люблю влюблённость, чувствительные рассуждения о любви, прогулки, — вообще всю канитель, которую называют ухаживаньем. Я знаю, что это — глупо и тем не менее люблю это. Но Анатолий даже не делал ничего этого, он только таращил глаза, вздыхал и краснел, краснел, да вдруг взял и поцеловал меня… Иногда робость трудно отличить от дерзости.
Он — очень стройный, я заметила это во время тенниса, — стройный и ловкий. Мне нравится, что у него длинные сильные ноги и что он моложе меня лет на пять. Нет, положительно я начинаю стареть! Почему „стареть“? — умнеть, это будет вернее.
Анатолий не производит впечатления мешковатого молодого человека, но страшно не развит, совсем не чувствует искусства. Я даже не понимаю, зачем он явился на выставку? Я пробовала говорить с ним, образовывать его вкус, а он меня поцеловал без стесненья. Если бы мне не стало смешно, я бы рассердилась, даже на Зину: что же она меня знакомит Бог знает с кем!
Это случилось во время поездки на мельницу. Мельница вёрстах в шести от Зининой усадьбы на реке Вороне. Очень живописный уголок, там есть и пчельник. Поехали после обеда, так как днём невероятная жара. Лошадей было достаточно, но кучеров мы взяли только двоих, правили сами. Случайно или нет, но мне в спутники достался именно Жевердеев.
Сначала всё шло, как полагается: „пыль золотилась от косых лучей заката, тени на лугах мягко удлинялись“, но потом… потом я говорила из вежливости о чём-то, а мой кавалер взял обнял меня и поцеловал. Это было так неожиданно, что я даже не нашла, что ответить, так минут пять проехали молча. Он смотрит на дорогу, я — в сторону. Наконец, я говорю:
— По-моему, вам следовало бы извиниться.
— Ах, я не только извиниться, я сквозь землю провалиться готов!
— Ну, сквозь землю, пожалуй, лучше не проваливайтесь (иначе, как же я одна явлюсь?), а извиниться не мешает. И чтобы больше этого не было.
Извинился. Но мне интересно всё-таки было знать, почему он это сделал. Ну, понравились мои щёки, губы — взял и поцеловал… дико, но до некоторой степени понятно. Нет, отвечает, что любит меня. Признаться, это удивило меня ещё больше. Жду, как он будет объясняться. Ничего. Повторил ещё раз: „Я вас очень люблю, Елена Евгеньевна“ — больше ничего. Будто немой или кретин!
Ведь если так всё молчать и не уметь говорить о своих чувствах, то можно дойти Бог знает до чего, до Геркулесовых столпов!..
Он уехал через три дня, не говоря мне больше ничего о своей любви. Всё-таки странно, что он так вылетел из моей головы, из памяти! Только, смотря на портрет, я вспомнила точно его и весь летний случай, довольно смешной в сущности.
Сегодня он был у меня с визитом. Кажется, я не говорила ему своего адреса. Посидел минут двадцать и ушёл, ничего не сказав, т. е. не сказав про свою любовь. А между тем, очевидно, он меня любит, — иначе, зачем бы ему и приходить ко мне? Разговор вела больше я, он кое-как отвечал, всё краснел и был печален.
Я живо представляю себе его жизнь, скромную, ни богатую, ни бедную, очень буржуазную и известную заранее до самого конца. Одна мысль о подобном существовании наводит на меня уныние и грусть. Я понимаю, что можно полюбить человека не равного себе, другого круга, воспитания, — „не пару“, но тогда должен быть романтизм, тогда хочется прелести контраста. Можно полюбить бедного поэта, акробата, даже, скажем, шофёра, но мелкого чиновника — без будущего, без нищеты, среднего маленького обывателя, — это немыслимо. В старину, когда были разные смешные названия: „титулярный советник“, „коллежский регистратор“, это могло быть ещё забавно, но теперь все эти чины существуют только на бумаге, так что повторение романса: „Он был титулярный советник, она — генеральская дочь“, было бы лишено почти всякой поэзии.
Однако, я так много пишу о Жевердееве, будто это для меня имеет большое значение. Но это объясняется очень просто: сегодня не случилось ничего, что стоило бы записывать. Мне не хотелось ни выходить, ни петь, ни принимать кого-нибудь. Анатолий проник как-то воровским манером, я не дала ещё достаточно ясного распоряжения служанке. Не хотелось ничем заниматься. Стала приводить в порядок свой книжный шкаф. Попалась „Франческа“ д’Аннунцио. Я зачиталась ею среди разбросанных книг, стоя, почти забыв об обеде. Оказывается, я ещё помню итальянский. Воспоминания о Рамине, Равенне, Флоренции так набежали на меня, что закружилась голова. Всё-таки, это — какая-то общая, сладкая родина всего прекрасного. И как, как в этой книге говорится о любви!! После этого жизнь делается вдвое милее.
Написала записочку Викентию Петровичу.
Ложась спать, вспомнила о Жевердееве и вслух рассмеялась. Полюбить его — всё равно, что спрашивать мнения о французской музыке у моей горничной.
Сегодня отвела, как говорится, душу. Мне было жалко, что Викентий Петрович не влюблён в меня, хотя бы слегка. Это было бы восхитительно. Конечно, он не очень молод и нельзя сказать, чтобы был очень красив, особенно когда наклоняет голову (у него откуда-то берётся длинный-предлинный нос), но какой умница и как говорит!
Мы вспоминали Италию, и мне казалось, что я снова брожу по золотым пустыням Римской Камлании, вижу зелёную Лукку, гордую, тёмную Геную и навсегда драгоценную Флоренцию.
Я помню… были сумерки, я шла около Палатина, и маленькие девочки, лет по пяти, взявшись за руки, тихонько пели и кружились хороводом. И они даже были торжественны — эти малютки, — и как печальны! Эти пустыри в двух шагах от шумных улиц, катакомбы, белые акации и вдали тень акведуков!.. Как бы мне хотелось опять увидеть всё это с кем-нибудь, кто бы меня любил!
Будто в насмешку над моим желанием, сейчас же, как ушёл Викентий Петрович, является Жевердеев.
Спрашивает: „Можно?“
Я говорю: „Пожалуйста“, но жду, что он объяснит свой визит. Ничуть не бывало. Сидит, говорит о погоде. Я смотрю на часы, звоню служанку, распоряжаюсь насчёт обеда… Наконец, понял.
— Я вас задерживаю? Я понимаю, что делаю бестактность, но мне трудно провести день, не видя вас.
Я молчу.
— Вы мне позволите иногда заходить к вам?
Я всё молчу. Помялся и говорит:
— Я приду завтра, можно?
— Знаете, не совсем удобно встречаться каждый день. Я выше всяких пересудов, но в данном случае хотела бы их избежать.
— Вы боитесь сплетен?
— Иногда я не люблю их.
— Да… до свиданья… я так люблю вас!
Я взяла его за руку и сказала ласково:
— Бросьте эту мысль! Это — безумие!..
— Может быть, вы и правы. До свиданья. Я постараюсь последовать вашему совету.
И ушёл. Я была взбешена. Хоть бы (ну, не бросайся на колени, не обнимай), хоть бы руку поцеловал или заплакал! Ничего! И смеет ещё что-то мямлить о любви! Никогда я так не сердилась!
Не утерпела и всё рассказала по телефону Викентию Петровичу. Он говорит: „Смотрите, не пройдите мимо настоящей любви!“ Благодарю покорно! Ещё бы меня глухонемой паралитик полюбил… Но Викентий Петрович серьёзен и слишком поэт, притом он не видел Жевердеева.
С досады поехала на острова и расстроилась ещё больше. Грязь, никуда не пускают, везде рогатки!.. Ах, укатить бы в Рим!
На обратном пути моё внимание привлекла какая-то фигура у решётки одной из дач. Она стояла неподвижно, заложив руки за спину, словно что-то внимательно разглядывая. Я велела ехать тише, почти совсем остановилась, как вдруг узнала в этом странном наблюдателе Анатолия Алексеевича. Он всё продолжал стоять. Меня это так заинтересовало („не сошёл ли он с ума?“ мелькнуло не без приятности у меня в голове), что я рискнула даже окликнуть. Он обернулся, взгляд рассеян, на губах улыбка, меня будто не узнаёт.
— Чем это вы так увлеклись, Анатолий Алексеевич?
— Я? Да глупости… Я смотрел, как сохнет земля… земля без мостовой, на которой вырастет трава… я люблю это. Она так пахнет!.. И ночное небо! Будто жаворонки запоют… Весной у меня часто бывают… такие слабости…
— Но как же вы добрались сюда?
— Я пришёл пешком.
Ну, не чудак ли? Я довезла его до Марсова поля, где он простился. По-моему, он просто хотел меня видеть ещё раз. Но как он мог знать, что я вздумаю кататься? Стоит ли, впрочем, об этом думать?
Вечером опять читала „Франческу“, но была рассеянна и как-то всё вспоминала: „как сохнет земля, на которой вырастет трава… она так пахнет… и какое небо! будто жаворонки запоют!“
Иногда вот такие пустяки забьются в голову и ничем их не выгонишь!
Нужно позвонить Викентию Петровичу. Впрочем, нет… он всё так серьёзно принимает, что, пожалуй, и тут найдёт что-нибудь поэтическое!
