Я какъ-то совсѣмъ позабыла объ этомъ господинѣ. У него еще такая странная фамилія… кажется, Жевердѣевъ… По-моему, есть такой парчевой магазинъ, а, можетъ быть, я и путаю. Но я помню навѣрное, что зовутъ его Анатолій Алексѣевичъ. Откровенно сказать, тоже не важно. Анатолій — довольно пошло, въ родѣ водевиля… Въ сущности, не все ли мнѣ равно!?
На выставкѣ я была одна и почти обрадовалась, когда онъ ко мнѣ подошелъ и напомнилъ, что лѣтомъ мы встрѣчались у Зины. Я съ утра была не въ духѣ и мнѣ было почти пріятно сдерживаться и вмѣстѣ съ тѣмъ безразлично, что онъ о васъ подумаетъ. Я знаю, что мнѣ къ лицу быть не въ духѣ, быть недовольной. Если бы меня полюбилъ какой-нибудь эстетъ, навѣрное, онъ постарался бы, чтобы съ моего лица не сходило выраженіе досады. Хорошенькая была бы жизнь!
Я спросила: „вамъ нравится?“, указывая на картину. Конечно, съ моей стороны это было приглашеніе, онъ такъ и понялъ и, пробормотавъ что-то, пошелъ за мною.
Выставка была мнѣ извѣстна, я просто будучи не въ духѣ, хотѣла куда-нибудь себя дѣть, и знала, что знакомыхъ изъ общества здѣсь не встрѣтишь. Я всегда хвалю „Міръ искусства“, — это даетъ независимый и опасный видъ въ гостиныхъ, и мужчины пожимаютъ вамъ руку какъ-то особенно, но одинъ портретъ меня удивилъ. Не столько самъ портретъ, сколько дама, согласившаяся выставить такое свое изображеніе. Я выше предразсудковъ, „по ту сторону тетушекъ и кузинъ“, какъ говоритъ дядя Андрей, но ни за что бы на это не рѣшилась. Да, по-моему, даже самый яркій футуристъ не нашелъ бы во мнѣ никакихъ зеленыхъ кубиковъ.
Странно, что, смотря на портретъ, я вспомнила, кто такой этотъ Анатолій Жевердѣевъ. Лѣтомъ я всегда его видѣла въ теннисовомъ костюмѣ. Конечно, это онъ и есть.
Довольно нелѣпо я спросила:
— Это съ вами я ѣздила на мельницу?
— Со мной, — отвѣтилъ онъ просто, ничего больше не прибавивъ.
Какой стыдъ не узнать сразу человѣка!
Сославшись на головную боль, я тотчасъ же оставила выставку, не позволивъ ему проводить меня, хотя бы до передней.
Я сама удивляюсь, какъ я могла забыть этого… ну, какъ его?.. Жевердѣева. Лѣтняя исторія была, вѣроятно, предчувствіемъ старости, потому что я до сихъ поръ люблю влюбленность, чувствительныя разсужденія о любви, прогулки, — вообще всю канитель, которую называютъ ухаживаньемъ. Я знаю, что это — глупо и тѣмъ не менѣе люблю это. Но Анатолій даже не дѣлалъ ничего этого, онъ только таращилъ глаза, вздыхалъ и краснѣлъ, краснѣлъ, да вдругъ взялъ и поцѣловалъ меня… Иногда робость трудно отличить отъ дерзости.
Онъ — очень стройный, я замѣтила это во время тенниса, — стройный и ловкій. Мнѣ нравится, что у него длинныя сильныя ноги и что онъ моложе меня лѣтъ на пять. Нѣтъ, положительно я начинаю старѣть! Почему „старѣть“? — умнѣть, это будетъ вѣрнѣе.
Анатолій не производитъ впечатлѣнія мѣшковатаго молодого человѣка, но страшно не развитъ, совсѣмъ не чувствуетъ искусства. Я даже не понимаю, зачѣмъ онъ явился на выставку? Я пробовала говорить съ нимъ, образовывать его вкусъ, а онъ меня поцѣловалъ безъ стѣсненья. Если бы мнѣ не стало смѣшно, я бы разсердилась, даже на Зину: что же она меня знакомитъ Богъ знаетъ съ кѣмъ!
Это случилось во время поѣздки на мельницу. Мельница верстахъ въ шести отъ Зининой усадьбы на рѣкѣ Воронѣ. Очень живописный уголокъ, тамъ есть и пчельникъ. Поѣхали послѣ обѣда, такъ какъ днемъ невѣроятная жара. Лошадей было достаточно, но кучеровъ мы взяли только двоихъ, правили сами. Случайно или нѣтъ, но мнѣ въ спутники достался именно Жевердѣевъ.
Сначала все шло, какъ полагается: „пыль золотилась отъ косыхъ лучей заката, тѣни на лугахъ мягко удлинялись“, но потомъ… потомъ я говорила изъ вѣжливости о чемъ-то, а мой кавалеръ взялъ обнялъ меня и поцѣловалъ. Это было такъ неожиданно, что я даже не нашла, что отвѣтить, такъ минутъ пять проѣхали молча. Онъ смотритъ на дорогу, я — въ сторону. Наконецъ, я говорю:
— По-моему, вамъ слѣдовало бы извиниться.
— Ахъ, я не только извиниться, я сквозь землю провалиться готовъ!
— Ну, сквозь землю, пожалуй, лучше не проваливайтесь (иначе, какъ же я одна явлюсь?), а извиниться не мѣшаетъ. И чтобы больше этого не было.
Извинился. Но мнѣ интересно все-таки было знать, почему онъ это сдѣлалъ. Ну, понравились мои щеки, губы — взялъ и поцѣловалъ… дико, но до нѣкоторой степени понятно. Нѣтъ, отвѣчаетъ, что любитъ меня. Признаться, это удивило меня еще больше. Жду, какъ онъ будетъ объясняться. Ничего. Повторилъ еще разъ: „Я васъ очень люблю, Елена Евгеньевна“ — больше ничего. Будто нѣмой или кретинъ!
Вѣдь если такъ все молчать и не умѣть говорить о своихъ чувствахъ, то можно дойти Богъ знаетъ до чего, до Геркулесовыхъ столповъ!..
Онъ уѣхалъ черезъ три дня, не говоря мнѣ больше ничего о своей любви. Все-таки странно, что онъ такъ вылетѣлъ изъ моей головы, изъ памяти! Только, смотря на портретъ, я вспомнила точно его и весь лѣтній случай, довольно смѣшной въ сущности.
Сегодня онъ былъ у меня съ визитомъ. Кажется, я не говорила ему своего адреса. Посидѣлъ минутъ двадцать и ушелъ, ничего не сказавъ, т.-е. не сказавъ про свою любовь. А между тѣмъ, очевидно, онъ меня любитъ, — иначе, зачѣмъ бы ему и приходить ко мнѣ? Разговоръ вела больше я, онъ кое-какъ отвѣчалъ, все краснѣлъ и былъ печаленъ.
Я живо представляю себѣ его жизнь, скромную, ни богатую, ни бѣдную, очень буржуазную и извѣстную заранѣе до самаго конца. Одна мысль о подобномъ существованіи наводитъ на меня уныніе и грусть. Я понимаю, что можно полюбить человѣка не равнаго себѣ, другого круга, воспитанія, — „не пару“, но тогда долженъ быть романтизмъ, тогда хочется прелести контраста. Можно полюбить бѣднаго поэта, акробата, даже, скажемъ, шоффера, но мелкаго чиновника — безъ будущаго, безъ нищеты, средняго маленькаго обывателя, — это немыслимо. Въ старину, когда были разныя смѣшныя названія: „титулярный совѣтникъ“, „коллежскій регистраторъ“, это могло быть еще забавно, но теперь всѣ эти чины существуютъ только на бумагѣ, такъ что повтореніе романса: „Онъ былъ титулярный совѣтникъ, она — генеральская дочь“, было бы лишено почти всякой поэзіи.
Однако, я такъ много пишу о Жевердѣевѣ, будто это для меня имѣетъ большое значеніе. Но это объясняется очень просто: сегодня не случилось ничего, что стоило бы записывать. Мнѣ не хотѣлось ни выходить, ни пѣть, ни принимать кого-нибудь. Анатолій проникъ какъ-то воровскимъ манеромъ, я не дала еще достаточно яснаго распоряженія служанкѣ. Не хотѣлось ничѣмъ заниматься. Стала приводить въ порядокъ свой книжный шкафъ. Попалась „Франческа“ д’Аннунціо. Я зачиталась ею среди разбросанныхъ книгъ, стоя, почти забывъ объ обѣдѣ. Оказывается, я еще помню итальянскій. Воспоминанія о Раминѣ, Равеннѣ, Флоренціи такъ набѣжали на меня, что закружилась голова. Все-таки, это — какая-то общая, сладкая родина всего прекраснаго. И какъ, какъ въ этой книгѣ говорится о любви!! Послѣ этого жизнь дѣлается вдвое милѣе.
Написала записочку Викентію Петровичу.
Ложась спать, вспомнила о Жевердѣевѣ и вслухъ разсмѣялась. Полюбить его — все равно, что спрашивать мнѣнія о французской музыкѣ у моей горничной.
Сегодня отвела, какъ говорится, душу. Мнѣ было жалко, что Викентій Петровичъ не влюбленъ въ меня, хотя бы слегка. Это было бы восхитительно. Конечно, онъ не очень молодъ и нельзя сказать, чтобы былъ очень красивъ, особенно когда наклоняетъ голову (у него откуда-то берется длинный-предлинный носъ), но какой умница и какъ говоритъ!
Мы вспоминали Италію, и мнѣ казалось, что я снова брожу по золотымъ пустынямъ Римской Камланьи, вижу зеленую Лукку, гордую, темную Геную и навсегда драгоцѣнную Флоренцію.
Я помню… были сумерки, я шла около Палатина, и маленькія дѣвочки, лѣтъ по пяти, взявшись за руки, тихонько пѣли и кружились хороводомъ. И онѣ даже были торжественны — эти малютки, — и какъ печальны! Эти пустыри въ двухъ шагахъ отъ шумныхъ улицъ, катакомбы, бѣлыя акаціи и вдали тѣнь акведуковъ!.. Какъ бы мнѣ хотѣлось опять увидѣть все это съ кѣмъ-нибудь, кто бы меня любилъ!
Будто въ насмѣшку надъ моимъ желаніемъ, сейчасъ же, какъ ушелъ Викентій Петровичъ, является Жевердѣевъ.
Спрашиваетъ: „Можно?“
Я говорю: „Пожалуйста“, но жду, что онъ объяснитъ свой визитъ. Ничуть не бывало. Сидитъ, говоритъ о погодѣ. Я смотрю на часы, звоню служанку, распоряжаюсь насчетъ обѣда… Наконецъ, понялъ.
— Я васъ задерживаю? Я понимаю, что дѣлаю безтактность, но мнѣ трудно провести день, не видя васъ.
Я молчу.
— Вы мнѣ позволите иногда заходить къ вамъ?
Я все молчу. Помялся и говоритъ:
— Я приду завтра, можно?
— Знаете, не совсѣмъ удобно встрѣчаться каждый день. Я выше всякихъ пересудовъ, но въ данномъ случаѣ хотѣла бы ихъ избѣжать.
— Вы боитесь сплетенъ?
— Иногда я не люблю ихъ.
— Да… до свиданья… я такъ люблю васъ!
Я взяла его за руку и сказала ласково:
— Бросьте эту мысль! Это — безуміе!..
— Можетъ быть, вы и правы. До свиданья. Я постараюсь послѣдовать вашему совѣту.
И ушелъ. Я была взбѣшена. Хоть бы (ну, не бросайся на колѣни, не обнимай), хоть бы руку поцѣловалъ или заплакалъ! Ничего! И смѣетъ еще что-то мямлить о любви! Никогда я такъ не сердилась!
Не утерпѣла и все разсказала по телефону Викентію Петровичу. Онъ говоритъ: „Смотрите, не пройдите мимо настоящей любви!“ Благодарю покорно! Еще бы меня глухонѣмой паралитикъ полюбилъ… Но Викентій Петровичъ серьезенъ и слишкомъ поэтъ, притомъ онъ не видѣлъ Жевердѣева.
Съ досады поѣхала на острова и разстроилась еще больше. Грязь, никуда не пускаютъ, вездѣ рогатки!.. Ахъ, укатить бы въ Римъ!
На обратномъ пути мое вниманіе привлекла какая-то фигура у рѣшетки одной изъ дачъ. Она стояла неподвижно, заложивъ руки за спину, словно что-то внимательно разглядывая. Я велѣла ѣхать тише, почти совсѣмъ остановилась, какъ вдругъ узнала въ этомъ странномъ наблюдателѣ Анатолія Алексѣевича. Онъ все продолжалъ стоять. Меня это такъ заинтересовало („не сошелъ ли онъ съ ума?“ мелькнуло не безъ пріятности у меня въ головѣ), что я рискнула даже окликнуть. Онъ обернулся, взглядъ разсѣянъ, на губахъ улыбка, меня будто не узнаетъ.
— Чѣмъ это вы такъ увлеклись, Анатолій Алексѣевичъ?
— Я? Да глупости… Я смотрѣлъ, какъ сохнетъ земля… земля безъ мостовой, на которой вырастетъ трава… я люблю это. Она такъ пахнетъ!.. И ночное небо! Будто жаворонки запоютъ… Весной у меня часто бываютъ… такія слабости…
— Но какъ же вы добрались сюда?
— Я пришелъ пѣшкомъ.
Ну, не чудакъ ли? Я довезла его до Марсова поля, гдѣ онъ простился. По-моему, онъ просто хотѣлъ меня видѣть еще разъ. Но какъ онъ могъ знать, что я вздумаю кататься? Стоитъ ли, впрочемъ, объ этомъ думать?
Вечеромъ опять читала „Франческу“, но была разсѣянна и какъ-то все вспоминала: „какъ сохнетъ земля, на которой вырастетъ трава… она такъ пахнетъ… и какое небо! будто жаворонки запоютъ!“
Иногда вотъ такіе пустяки забьются въ голову и ничѣмъ ихъ не выгонишь!
Нужно позвонить Викентію Петровичу. Впрочемъ, нѣтъ… онъ все такъ серьезно принимаетъ, что, пожалуй, и тутъ найдетъ что-нибудь поэтическое!
