Флоренція встрѣчала Филумену Барди не только какъ знаменитую артистку, но какъ свою уроженку, свою дочь, которая въ своемъ произношеніи, въ своихъ чертахъ, правильныхъ и прелестныхъ, съ легкой суховатостью, носила доказательство, что она — коренная флорентинка. И этотъ особенный, задушевно-отеческій оттѣнокъ оваціи, казалось, былъ понятъ и пріѣзжей актрисой, — никогда еще такъ свѣжо, такъ любовно, такъ привѣтливо не расцвѣталъ ея талантъ въ безсмертныхъ стихахъ Шекспировой „Ромео и Джульетта“; никогда съ большею радостью, почти дѣтской, не выходила она на вызовы; нигдѣ цвѣты, которыми ее забрасывали, не казались ей такими милыми, такими благоухающими, и толпа, наполнявшая театръ Пергола, представлялась ей многочисленнѣе и блестящѣе ньюіоркской и парижской публики; — никогда она не была такъ молода, даже при началѣ своей карьеры, двадцать лѣтъ тому назадъ, — такъ что крики „bambina benedetta“ (благословенное дитя!) не казались странными. Кажется, могла бы она привыкнуть къ восторженному неистовству зрителей, а между тѣмъ, у нея закружилась голова (не въ переносномъ смыслѣ, а въ буквальномъ, такъ что она даже остановилась, опершись на руку своего импрессаріо), когда она пробиралась черезъ толпу, словно праздничной церкви, къ автомобилю.
Машина могла итти только тихимъ ходомъ, шофферъ тщетно трубилъ нѣсколько разъ начало все той же мелодіи, народъ не разступался, руки съ цвѣтами и безъ нихъ цѣплялись за края экипажа, вдали бросали шляпы, носовые платки и скомканныя газеты. До собора ѣхали полчаса.
Наконецъ, можно было усилить скорость.
Филумена подняла лицо къ темному небу и молча слушала похвалы своего импрессаріо, своего друга, пожилого англичанина и маленькой Вероники Гибо, сопровождавшей ее во всѣхъ поѣздкахъ, играя небольшія роли и помогая одѣваться премьершѣ. Говорили, что импрессаріо, главнымъ образомъ, потому увѣрилъ Барди, будто она не можетъ обойтись безъ услугъ Вероники, что онъ самъ не переносилъ разлуки съ веселой статисткой.
— Никогда я не была такъ счастлива, какъ сегодня, — проговорила Филумена, — это оттого, что я — флорентинка. И я чувствую себя такой бодрой: ни малѣйшей усталости, ни лѣни! Сердце, голова, нервы — свѣжи, какъ въ шестнадцать лѣтъ.
— Да вамъ и есть всего шестнадцать лѣтъ, дивная наша Джульетта! — льстиво проговорила Гибо, цѣлуя Филумену въ плечо.
— Я охотно сейчасъ готова играть снова, скакать на лошади, отправляться въ Америку!
— Мы и такъ черезъ двѣ недѣли должны будемъ туда отправиться. Но я совѣтую вамъ не очень храбриться и не рисковать. Несмотря на вашъ геній, вы можете устать, какъ всякая женщина.
— Синьоръ Цампьери правъ, — замѣтилъ англичанинъ, — не слѣдуетъ бравировать.
— Какіе вы скучные, господа, будто няньки! Надѣюсь, я могу поужинать въ ресторанѣ, — это не будетъ „бравадой“ — не правда ли?
— Мы къ вашимъ услугамъ!..
Филумена снова задумалась, какъ вдругъ на ея колѣни упала роза. Почему-то актриса не вскрикнула, а ждала, что будетъ дальше. Моторъ шелъ полнымъ ходомъ. Въ полумракѣ изъ-за борта коляски показалась рука со вторымъ цвѣткомъ. Барди быстро схватила эту руку.
— Съ нами кто-то ѣдетъ!
Всѣ посмотрѣли на нее, не понимая, въ чемъ дѣло.
— Тамъ кто-то есть: вотъ его рука, вотъ цвѣты.
Англичанинъ, посмотрѣвъ въ окно, произнесъ:
— Это не хулиганъ. Успокойтесь. Вѣроятно, поклонникъ.
Экипажъ остановился. На подножкѣ сидѣлъ скрючившись, безъ шапки, молодой человѣкъ.
— Кто вы?
— Меня зовутъ Карло д’Орсо.
— Почему же вы такъ странно ѣдете, такъ ведете себя?
— Я хотѣлъ вамъ передать эти розы. На подножкѣ не такъ удобно, какъ я это думалъ.
— Представляю себѣ! Нужно быть спеціалистомъ… не для того, чтобы передать розы такимъ образомъ, нужно быть очень милымъ молодымъ человѣкомъ. Я вамъ благодарна за цвѣты, я принимаю ихъ, но съ условіемъ: вы поѣдете съ нами ужинать. Конечно!
— Милая дѣвочка! — прошептала Гибо.
— Простите, но я безъ шляпы.
— Ничего, мы пойдемъ въ кабинетъ, васъ никто не увидитъ. Ну, что же, согласны, синьоръ Карло? А то берите ваши розы обратно.
— Согласенъ?! Я умру отъ счастья.
— Можетъ быть, и не умрете! — говорила Филумена, усаживая д’Орсо между собой и Вероникой.
— Сегодня Джульетта рѣзвится, — замѣтилъ импрессаріо.
— Сегодня ей шестнадцать лѣтъ! — продолжала Гибо, — не правда ли, синьоръ Карло?
— Она — божественна! — отвѣтитъ тотъ.
При болѣе яркомъ свѣтѣ незнакомецъ оказался почти мальчикомъ съ открытымъ, простымъ лицомъ, хорошими манерами, застѣнчивымъ и милымъ. Филуменѣ было пріятно видѣть его глаза, влюбленно прикованные къ малѣйшему ея движенію, но она все болѣе убѣждалась, что новый гость почти стѣсняетъ ихъ компанію. Вообще неразговорчивый англичанинъ, совсѣмъ онѣмѣлъ, импрессаріо заученно разсуждалъ объ океанской поѣздкѣ, Вероника льстила и восхищалась молодостью Филумены, которая уже не чувствовала себя дѣвочкой, а будто исполняла какую-то не особенно любимую роль. Карло былъ влюбленъ, почтителенъ и молодъ, т.-е. обладалъ тремя свойствами, вполнѣ оцѣнить которыя можно только въ довольно зрѣломъ возрастѣ. А такъ, онъ казался милымъ ребенкомъ, не будучи даже забавнымъ.
На слѣдующее утро онъ былъ съ визитомъ, когда Барди еще спала; вечеромъ принесъ цвѣты въ уборную, ужинать не ѣздили. Онъ бывалъ въ театрѣ всякій разъ, какъ играла Филумена; къ этому привыкли и считали въ порядкѣ вещей. Артистка привыкла также почти всякій разъ, какъ выходила на балконъ, видѣть идущаго мимо по улицѣ Карло, который приподымалъ соломенную шляпу, улыбался и проходилъ.
Однажды случилось такъ, что она сидѣла одна съ легкой мигренью, представленія вечеромъ не было, д’Орсо куда-то пропалъ, дня три его не было видно. Она только сейчасъ обратила на это вниманіе, разсѣянно наигрывая неаполитанскія пѣсни. Чувство къ Флоренціи, какъ къ родному городу, охладѣло и Барди думала уже о близкой поѣздкѣ тоже не очень радостно. Какъ-то однообразна жизнь въ своей пестротѣ.
Она съѣла конфету, поправила цвѣты въ вазѣ, тоскливо взглянула на толстую рукопись молодого поэта, — „Пурпурная дѣвственность“, — сыграла тихохонько еще пѣсенки двѣ и вышла на балконъ. Послѣ комнаты съ жалюзи горячіе камни мостовой казались бѣлыми, сѣрые листья сквера не шевелились и на безлюдной площади такъ замѣтно шла фигура Карло въ бѣломъ. Онъ шелъ медленно, держа шляпу въ рукѣ и отирая лобъ голубымъ платкомъ.
— Синьоръ д’Орсо! — окликнула его Филумена, — если вы не торопитесь, зайдите ко мнѣ на минуту! Не слѣдуетъ такъ забывать друзей!
Мальчикъ надѣлъ шляпу и вошелъ въ подъѣздъ.
Актриса закрыла балконную дверь и въ комнатѣ сразу стало темно и прохладно; сильнѣе запахло цвѣтами, пудрой и шоколадными конфетами.
Карло, пришедшій съ солнца, не сразу замѣтилъ Филумену, и шелъ скорѣе на ея голосъ къ дивану.
— Ничего, что я васъ зазвала? Я васъ давно не видѣла и мнѣ скучно сегодня.
Д’Орсо поклонился.
— Вы шли не на свиданье?
— Нѣтъ.
— Кстати, куда вы ходите мимо меня, если это не секретъ?
Мальчикъ чуть слышно отвѣтилъ:
— Никуда. Я хожу въ надеждѣ увидѣть васъ.
Филумена протянула съ дивана руку, такую блѣдную въ полумракѣ.
— Благодарю васъ, д’Орсо, — сказала она серьезно. Потомъ замолкла, задумавшись, не отнимая руки и словно не замѣчая, что молодой человѣкъ гладитъ эту тонкую руку.
— Какъ вы прекрасны сегодня! Именно сегодня!
Филумена, ничего не отвѣчая, продолжала молчать; наконецъ, начала медленно, будто сама себѣ:
— Любовь! Вы любите меня, д’Орсо, я это знаю! И вы любите не такъ, какъ другіе. Я ничего не говорила, боясь себя, боясь нарушать ваше чувство. Оно — какъ свѣжій утренній вѣтеръ въ такой вотъ комнатѣ! Я сама себя чувствую около васъ молодой и простой… Ваша любовь дѣлаетъ чудо! Боже мой! Я молчала, ждала, опасалась, но теперь я вижу свою ошибку. Я люблю васъ, д’Орсо, люблю такою любовью, которой сама удивляюсь, какую знала только на сценѣ!..
Филумена говорила все это, не двигаясь; потомъ, умолкнувъ, закрыла глаза, словно въ ожиданіи. Карло осторожно поцѣловалъ ея темныя вѣки и тоже молчалъ, тихонько гладя ея руки, будто не зналъ или позабылъ другія ласки. Наконецъ, началъ, останавливаясь, словно, подбирая слова:
— Я не могу вѣрить своему счастью! Если для васъ моя бѣдная любовь представляетъ что-то новое, то для меня она — совсѣмъ небывалая, будучи первой и, надѣюсь, единственной. Не только вашъ талантъ, вашъ геній меня поработилъ. Съ той минуты, какъ я увидѣлъ это поблекшее лицо, эти усталые (словно отъ собственнаго огня усталые) глаза, эти слѣды страстей и желтоватыя, прозрачныя руки…
Барди открыла глаза и хотя не мѣняла положенія, но внимательно слушала, слегка нахмурясь, слова д’Орсо, который теперь уже не запинался.
— … и желтоватыя, прозрачныя руки, — я понялъ, что это пришло мое счастье или моя гибель, пришло, какъ молнія, какъ пожаръ, какъ вихрь. Мнѣ стало стыдно своей молодости, неопытности, будто я не жилъ, еще не родился. И вмѣстѣ съ тѣмъ, такая гордость, такая радость, что я такъ долго буду молодъ, силенъ, живъ, чтобы все это отдать вамъ, вамъ!.. Я понялъ, что я давно уже мечталъ о такой женщинѣ, о такомъ чудѣ, какъ вы, хотя бы и лишенной вашего генія. Мнѣ казалось сладкимъ отдать себя этой прелести, усталой, увядающей, вечерней. Если бы Шекспиръ видѣлъ такую Джульетту, онъ написалъ бы…
— „Даму съ камеліями“? — вдругъ рѣзко прервала его Филумена, продолжая лежать неподвижно.
Д’Орсо замолкъ.
— Вы разсердились? Я говорю, можетъ быть, не умно, не понятно, но искренне. Я могу любить только васъ и другой Джульетты не хочу себѣ представлять!
Актриса отстранила его руки, встала и вышла въ сосѣднюю комнату, ничего не говоря.
Карло остался сидѣть все такъ же на кончикѣ дивана, будто передъ нимъ продолжала лежать та, которую онъ такъ любитъ.
— А такъ я вамъ нравлюсь? — вдругъ раздалось за нимъ.
Филумена стояла на порогѣ. На ней было то же платье, она только перемѣнила прическу, собравъ волосы подъ легкую діадему и, повидимому, наложивъ гримъ, отъ котораго еще болѣе выступила чувственная усталость, такъ плѣнившая Карло, и еще болѣе свѣтились темные, теперь мрачные глаза, словно она изнемогала въ тяжелой борьбѣ.
— Божественно, несказанно! — прошепталъ молодой человѣкъ.
— Я буду Федрой! — для васъ, моя любовь! — прощай, Джульетта!
— Зачѣмъ, зачѣмъ?
— Такъ надо. — И она обняла его, будто въ крѣпкихъ объятіяхъ ища опоры и подтвержденія чего-то.
Въ дверь постучали. Вошелъ импрессаріо, жалуясь на жару.
— Вы пришли очень кстати, синьоръ Цампьери. Я хотѣла вамъ звонить. Нужно отмѣнить завтрашній спектакль и ускорить поѣздку. И вотъ еще что — распорядитесь поскорѣе назначить репетиціи „Федры“.
— Постойте! Что за перевороты, милая синьора Филумена? Почему отмѣняется спектакль? Это немыслимо.
— Хорошо, не отмѣняйте, только я не буду играть. Я нарушу контрактъ.
— Капризы?
— Можетъ быть, и капризы. Я не хочу играть Джульетты. Я вполнѣ согласна съ синьоромъ д’Орсо — я стара для Джульетты (импрессаріо подымаетъ руки къ небу и опускается въ кресло). Я буду играть Федру, а лѣтъ черезъ пять леди Макбетъ. Сценическое искусство старѣется скорѣе другихъ искусствъ.
Когда Цампьери ушелъ, Филумена подошла къ Карло и спросила:
— Вы довольны?
— Зачѣмъ, зачѣмъ? — началъ было тотъ, но актриса прекратила его рѣчь поцѣлуемъ.
Но на слѣдующій день спектакль отмѣненъ не былъ, а д’Орсо получилъ письмо.
„Милый синьоръ д’Орсо, простите за все, что произошло вчера. Мнѣ горько васъ разочаровывать, но, какъ старшая, я яснѣе вижу и нахожу, что оба мы много надумали и, во всякомъ случаѣ, преувеличили наши чувства. Для васъ же лучше не видать меня больше. Вы еще такъ молоды, что я позволю себѣ дать вамъ одинъ совѣтъ. Никогда не говорите даже самой умной женщинѣ, что она — стара, изъ этого ничего хорошаго не выходитъ. Итакъ, безъ обиды.
Послѣ спектакля было устроено факельное шествіе въ честь артистки. Она была блистательна и молода въ этотъ вечеръ, лишь временами сжимала руку Вероники, шепча:
— Говори, говори, Вероника!
— Милая малютка, благословенное дитя, всегда шестнадцатилѣтняя Джульетта!..
— Говори, говори еще! — шептала Филумена, опуская темныя вѣки.
