Какъ разъ противъ своего бинокля Екатерина Михайловна опять увидѣла такія же два стекла другого бинокля съ противоположнаго ряда ложъ и снова ей не удалось разсмотрѣть сидѣвшей тамъ дамы. Кажется, не только ея вниманіе привлекала эта женщина на первомъ представленіи новаго балета. Она сидѣла въ ложѣ почти одна, потому что маленькая скромно одѣтая старушка все время скрывалась въ аванложѣ и высаживалась впередъ только тогда, когда гасили въ залѣ свѣтъ. Въ мѣру нагримированная, въ ярко желтомъ, экстравагантнаго покроя, платьѣ, она смотрѣла робко и вызывающе, замѣчая нелестное вниманіе публики и порывисто хватаясь за бинокль въ отвѣтъ на любопытные взгляды. Нѣсколько мужчинъ заходило къ ней, говорили стоя, не присаживаясь, смѣялись и подталкивали другъ друга. Въ фойэ она не выходила, а съ порога аванложи смотрѣла на гуляющихъ по коридору, не обращая вниманія на нескрываемое шушуканье. Представленіе, повидимому, не интересовало ее, ея присутствіе въ театрѣ носило исключительно характеръ вызова, отъ котораго она сама изнемогала.
Екатерина Михайловна Лобанчикова не могла объяснить себѣ, почему ее такъ интересуетъ эта женщина. Впрочемъ, ею интересовался и Катинъ братъ, Сережа, и женихъ Лобанчиковой, Алексѣй Ивановичъ Туринъ. Послѣдній интересовался не столько самой дамой, сколько вниманіемъ Кати къ противоположной ложѣ. Онъ все говорилъ, что молодой дѣвушкѣ нельзя такъ лорнировать людей, въ чемъ его поддерживала и будущая теща. Сережа громко засмѣялся, а Катина мать сказала:
— Я даже удивляюсь, какъ на первомъ представленіи балета могутъ быть такія особы!
— Развѣ ты ее знаешь, мама? — живо обернулась къ ней Екатерина Михайловна.
Та пожала плечами и промолчала.
Въ антрактѣ Катя, несмотря на отговоры старой Лобанчиковой, вышла съ женихомъ пройтись по коридору. Можно было подумать, что дѣвушка имѣетъ опредѣленную цѣль: такъ прямо и быстро она направилась впередъ, почти увлекая за собою Алексѣя Ивановича.
На порогѣ аванложи стояла желтая дама, напряженно, робко и нагло щуря глаза. Катѣ показалось, что она смотритъ прямо на нее, или на Алексѣя Ивановича. Слегка повернувшись къ жениху, она замѣтила досадливую и какую-то извиняющуюся улыбку на его лицѣ, вдругъ сдѣлавшемся непріятнымъ и надутымъ. Екатерина Михайловна внимательно взглянула на лицо женщины, такъ что та слегка улыбнулась, замѣтивъ этотъ взглядъ. Можетъ быть, она улыбнулась просто такъ, независимо отъ Катинаго взгляда.
Они уже шли обратно мимо той же ложи, когда Алексѣй прижалъ плотнѣе Катину руку, прошептавъ:
— Катя, я прошу васъ не смотрѣть на эту женщину. Это неприлично, понимаете?..
— Почему? — спросила было дѣвушка, но въ эту минуту въ публикѣ произошло какое-то волненіе. Дама въ желтомъ платьѣ вдругъ отклонилась, схватясь рукою за косякъ. Она тихо выгибалась назадъ, межъ тѣмъ какъ пожилая дама тщетно силилась втащить ее въ аванложу, отдирая руку, впившуюся въ дверь. Проходившіе недоумѣвали, пересмѣиваясь. Лобанчиковой почему-то показалось, что незнакомка была взволнована шопотомъ Алексѣя Ивановича, который она могла какимъ-то чудомъ услышать.
Если она и не слышала, то отлично могла видѣть, что Туринъ что-то говорилъ невѣстѣ и что эти слова относились къ ней. Между тѣмъ старуха все тащила свою спутницу внутрь ложи и ей никто не помогалъ. Екатерина Михайловна вдругъ освободила свою руку изъ-подъ руки жениха и бросилась вверхъ по лѣстницѣ.
— Катя, куда вы? — спросилъ было Туринъ, но та, ничего не отвѣчая, продолжала подниматься. Вернулась она почти сейчасъ же, держа въ рукѣ стаканъ воды. Увидя воду, всѣ будто поняли, что съ барыней просто дурно и, успокоившись, стали расходиться. Тѣмъ болѣе, что звонокъ уже звонилъ конецъ антракту.
Дама въ желтомъ полулежала на диванѣ, старуха разстегивала ей лифъ сзади, ворча и трясясь.
— Пусть она выпьетъ воды! Не бойтесь, это — простой обморокъ, она, навѣрное, утомилась, въ театрѣ такъ душно!.. — говорила Екатерина Михайловна, разсматривая молодую женщину. Небольшое лицо съ острымъ носомъ и большими темными вѣками было просто и какъ-то изысканно. Оно могло бы принадлежать свѣтской дамѣ и простой крестьянкѣ, — очень русское, несмотря на черные, вѣроятно, глаза, черные, но не синеватые, волосы и продолговатый овалъ.
— Что это за выходки, Екатерина Михайловна? Идемте въ нашу ложу… Что подумаетъ ваша матушка! — раздалось за Лобанчиковой.
— Выходки? Мнѣ не нравится вашъ тонъ, Алексѣй Ивановичъ! — начала было дѣвушка, но сдержалась, взяла упавшій на полъ свой ридикюль и вышла, сопровождаемая униженными благодарностями старухи, между тѣмъ какъ незнакомка только что, можетъ быть, на звукъ мужского голоса, медленно открыла огромные, томно замерцавшіе глаза.
Вернулись домой въ нѣкоторомъ разстройствѣ, хотя Катина мать и не замѣтила, что Екатерина Михайловна заходила въ ложу къ незнакомкѣ. Алексѣй Ивановичъ былъ вѣжливъ и ласковъ, но извѣстная досада не сходила съ его не особенно выразительнаго лица. Кажется, это былъ первый вечеръ съ тѣхъ поръ, какъ двѣ недѣли тому назадъ Туринъ сдѣлался объявленнымъ женихомъ Екатерины Михайловны, что они разстались не то что поссорившимися, а какъ-то не совсѣмъ любовно. Невѣста не обратила на это особеннаго вниманія, все еще не оправившись отъ происшествія въ балетѣ. Въ сущности никакого происшествія не было и во всякомъ случаѣ оно никакимъ образомъ не касалось, даже не могло касаться Лобанчиковой и ея жениха, но у нея не выходило изъ памяти простое и изысканное лицо дамы, лежавшей въ обморокѣ, ея робкій стѣсненный и вмѣстѣ съ тѣмъ вызывающій видъ, ея богатое, нѣсколько смѣшное платье и мерцающіе глаза. Екатерина Михайловна хотѣла было даже спросить у брата Сережи, не знаетъ ли онъ, кто эта женщина, но побоялась его насмѣшекъ.
Заплетая косы на ночь, она опять вспоминала то лицо и внимательно взглянула въ зеркало. Въ ночномъ туалетѣ она еще больше казалась деревенской барышней. Да, Екатерина Михайловна и въ самомъ дѣлѣ проводила большую часть времени въ имѣніи, мѣсяца на четыре только пріѣзжая въ Петроградъ, да и то только послѣдніе два года. До семнадцати лѣтъ была въ Смольномъ и тоже не видѣла города, выѣзжая на праздникъ въ деревню.
— Какъ у меня блеститъ носъ! Нужно попудрить! — подумала дѣвушка, сама не зная, зачѣмъ на ночь пудрить носъ, — и протянула руку къ ридикюлю, гдѣ была тетрадочка съ пудреной бумагой. Въ ридикюлѣ тетрадки не оказалось, Тамъ, была крошечная пудреница съ вѣночкомъ на крышкѣ, карандашъ для губъ, сильно надушенный платокъ въ мелкихъ синихъ цвѣточкахъ, полумужское портмонэ и связка ключей.
— Боже мой, кто же это мнѣ все сюда наложилъ?
Катя замкнула ридикюль и посмотрѣла на него снаружи. Синій штофъ, вздернутый на синіе же шнурки, былъ ей такъ знакомъ! Она обвела комнату глазами и вдругъ быстро подошла къ сдѣланной уже постели. На ночномъ столикѣ лежалъ совершенно такой же ридикюль, гдѣ находилась и тетрадка съ пудрой и всѣ другія Катины вещи. Екатерина Михайловна поднесла одинъ мѣшочекъ къ другому — всякій бы спуталъ! Навѣрное, она своего не брала… но чей же этотъ? той дамы?.. Катя, очевидно, ошиблась и захватила его изъ чужой аванложи… Она снова открыла его и съ любопытствомъ перебирала каждую вещь, будто онѣ могли что-нибудь сказать о своей хозяйкѣ… Понюхала сильные духи… не очень хорошіе! Въ портмоне была мелочь, пятирублевая бумажка и нѣсколько карточекъ: Зинаида Евгеньевна Солнцева. Казанская, № такой-то.
— Такъ вотъ какъ ее зовутъ! Зинаида Евгеньевна. Подходитъ! Отчего же съ ней случился обморокъ?..
Въ первый разъ Катя не замѣтила маленькой записной книжки со сломаннымъ карандашомъ, изъ которой почти всѣ листики были выдраны. На уцѣлѣвшихъ было написано:
Сторожу на кладбищѣ — 15 рублей.
Въ два часа придетъ Анна Евграфовна.
Въ переплетную послать.
И потомъ двѣ даты: 17 марта и 2 октября.
Эти даты были поставлены вверху страницы, а подъ ними карандашемъ нарисованы въ безпорядкѣ головы, лошади, домикъ, корабликъ, дерево. Рисунокъ былъ неумѣлый, будто художникъ не стремился къ искусству, а чертилъ въ задумчивости, что придется, думая, можетъ быть, тяжело, можетъ быть, влюбленно о верхнихъ двухъ числахъ.
Лобанчикова тоже задумалась.
— 2 октября и 17 марта, что это за числа? знакомыя какія-то!.. День рожденія и именины Алексѣя Ивановича… Они тѣ же. Вотъ странное совпаденіе.
Екатерина Михайловна никому не сказала о чужомъ ридикюлѣ, рѣшивъ отнести его на Казанскую самой. Она надѣялась увидѣть Солнцеву, сама не зная точно, для чего ей это нужно. Выбрала воскресное утро, сказавъ, что пойдетъ къ обѣднѣ съ Сережей, — и потомъ, отпустивъ его до двѣнадцати часовъ, чтобы тогда снова сойтись въ соборѣ и вернуться вмѣстѣ, — сейчасъ же сама, торопясь и оглядываясь, наняла извозчика на Казанскую.
Обстановка передней и маленькой гостиной, куда Екатерину Михайловну ввела та же старуха, опять ничего не говорили Лобанчиковой о хозяйкѣ квартиры. Комнаты были темны и грязноваты, мебель производила впечатлѣніе старой (не старинной, а старой) съ отставшей въ нѣсколькихъ мѣстахъ фанеркой. Затѣмъ у окна стоялъ комодъ, покрытый вязанной скатертью, въ углу сіяла лампада передъ образомъ. Странными казались совершенно новенькіе кушетка и три пуффа въ яркихъ розахъ, поставленные у китайскихъ ширмъ, сплошь утыканныхъ фотографіями. Отворила двери ей старуха и недовѣрчиво смотрѣла на гостью, пока та объяснила о ридикюлѣ. Повидимому, эта женщина была и прислугой, потому что больше никто не появлялся. Поблагодаривъ Лобанчикову, старуха стояла, не приглашая Екатерину Михайловну войти и будто дожидаясь, когда та уйдетъ.
— Мнѣ нельзя было бы видѣть г-жи Солнцевой?
— Вы не безпокойтесь, я мѣшочекъ передамъ.
— Ея нѣтъ дома?
— Я право не знаю… Сейчасъ спрошу. Вамъ по дѣлу?
— По дѣлу.
— Зайдите въ комнату. Я сейчасъ узнаю.
Старуха говорила шепотомъ и съ видимой неохотой. Въ залѣ было необыкновенно тихо. Вдали пробило одиннадцать. Среди фотографій не было изображенія Алексѣя Ивановича; были какія-то мелкія артистки съ открытой сцены, мѣщанки, молодые люди съ усами, два-три юнкера и молоденькій дьяконъ. Дверная ручка брякнула, повернутая съ другой стороны двери, но никто не вошелъ. Тихо, тихо ручка приняла прежнее положеніе, а старуха вернулась черезъ переднюю.
— Простите, барышня, Зинаида Евгеньевна еще спитъ.
— Не скоро встанетъ? Я бы подождала…
Вы не безпокойтесь, я мѣшочекъ передамъ, а когда встанетъ, это неизвѣстно.
И опять остановилась, выжидая.
— Это ихъ спальня? — спросила вдругъ Лобанчикова, указывая на закрытую дверь.
— Чего это? — встрепенулась старуха.
— Я спрашиваю — эта дверь въ спальню Зинаиды Евгеньевны?
— Нѣтъ. Это просто такъ комната.
И какъ будто въ подтвержденіе своихъ словъ она широко распахнула дверь въ сосѣдній покой.
Екатеринѣ Михайловнѣ показалось, что въ ту же минуту, какъ дверь открылась, кто-то хлопнулъ другой дверью той же комнаты, торопливо выходя. Тутъ ничего не стояло кромѣ большого сундука у стѣны и лампы на подоконникѣ. Комната была узенькой и проходной. Надъ сундукомъ висѣлъ увеличенный круглый портретъ. На фонѣ морской декораціи сидѣли Зинаида Евгеньевна и Туринъ, оба читали одну книгу, обнявшись. Лобанчикова быстро подошла къ фотографіи, сразу узнавъ жениха. У Солнцевой было необыкновенно милое и молодое лицо, безъ малѣйшей стѣснительности и таинственности.
— Давно Зинаида Евгеньевна снималась?
— Года два тому назадъ.
— Вы знаете Турина?
— Турина? нѣтъ, не знаю.
— Но Зинаида Евгеньевна съ нимъ знакома?
— Можетъ быть. Я не знаю всѣхъ ея знакомыхъ.
— Ну вотъ этого господина вы знаете?
Катя указала на группу. Старуха долго изъ-подъ руки смотрѣла на фотографію, будто видѣла ее въ первый разъ. Наконецъ, произнесла:
— Этого знаю. Я только не знала, что это — Туринъ.
— Туринъ, Алексѣй Ивановичъ, — подтвердила Лобанчикова и хотѣла прибавить, — мой женихъ… — до остановилась.
— Все можетъ быть! — согласилась старуха.
— Вы давно служите у Зинаиды Евгеньевны?
— Я не служу у нихъ. Я — родственница.
Лобанчикова, выйдя на улицу, перешла на другую сторону и обернулась, чтобы посмотрѣть снаружи на домъ, гдѣ жила Солнцева. Въ форточку виднѣлось лицо Зинаиды Евгеньевны, которая, вставъ колѣнями на подоконникъ, слѣдила, очевидно, за ушедшей посѣтительницей. Она была совсѣмъ одѣта и причесана, такъ что, повидимому, давно встала. Увидѣвъ, что Екатерина Михайловна обернулась, та быстро захлопнула форточку и отошла отъ окна.
Сережи еще не было въ церкви, такъ что Екатерина Михайловна поспѣла пробраться на свое прежнее мѣсто. Визитъ на Казанскую оставилъ смутное впечатлѣніе неопредѣленной загадочности, серьезности и вмѣстѣ съ тѣмъ чего-то родного, полузабытаго, будто она побывала у старой няни. Конечно, это могло быть оттого, что Лобанчикова увидѣла тамъ портретъ своего жениха… Странно, что Алексѣй Ивановичъ ничего не говорилъ ей объ этомъ знакомствѣ. А знакомство, очевидно, было не мимолетное, разъ снялись даже вмѣстѣ. Нужно будетъ спросить его.
Катя взглянула искоса на брата и, мелко перекрестившись въ послѣдній разъ, вышла изъ церкви. Видно было, что она хочетъ что-то сказать, но началъ Сергѣй; началъ задумчиво, почти элегически, что было совсѣмъ не въ его характерѣ:
— Я завидую тебѣ, Катя. Есть какой-то пріятный идеализмъ въ твоей жизни: сначала институтъ, семья, жизнь въ имѣніи, теперь ты — невѣста, Алексѣй тебя любитъ, будете счастливая пара, потомъ дѣти, семья.
Замѣтивъ, что сестра улыбается, онъ продолжалъ:
— Это смѣшно, конечно, отъ меня слышать, но, право же, я говорю серьезно. Можетъ быть, достанься мнѣ такое счастье, я на третій день повѣсился бы, но мнѣ надоѣло мое болтанье! Всегда какой-то невыспавшійся… даже иногда самъ не знаешь, съ кѣмъ у тебя романъ!..
Молодой человѣкъ какъ-то окончательно закисъ и смолкъ. Екатерина Михайловна неожиданно спросила совершенно яснымъ голосомъ, даже будто безъ тревоги:
— Скажи, Сережа, у Алексѣя Ивановича былъ романъ съ Солнцевой?
— Съ какой Солнцевой?
— Съ Зинаидой Евгеньевной.
Лобанчиковъ даже остановился, глядя на сестру.
— Да откуда ты ее знаешь?
— Не все ли равно, откуда я ее знаю. Ты мнѣ отвѣть на вопросъ.
— Ну какой же съ ней можетъ быть романъ?
— Отчего же съ ней не можетъ быть романа? Я ее видѣла. Она очень интересная по-моему.
— Нѣтъ, я не могу придти въ себя! Катя, — и заводитъ разговоръ о такихъ особахъ! Или ты это отъ чрезмѣрной невинности?
— Брось, пожалуйста! Ну, что ты думаешь, что я ничего не знаю, никакихъ словъ… ну, что бываютъ падшія женщины, камеліи, содержанки?
— Фу!
— Видишь: я говорю и не краснѣю…
— Во-первыхъ, — началъ Сережа докторальнымъ тономъ, — теперь никто не говоритъ „падшія женщины“, „камеліи“ — это устарѣло. Ты бы еще „погибшее созданіе“ вытащила изъ архива! Теперь онѣ называются совсѣмъ иначе. Что же касается „содержанки“, то это страшно грубо. Кто тебя научилъ такимъ словамъ? И все-таки ты ничего не доказала, ты, навѣрно, не понимаешь смысла этихъ словъ.
— Ты ужасно глупъ, Сережа! Глупый и грубый! Я тебя спрашиваю серьезно, а ты говоришь со мною, какъ съ подросткомъ. Это нехорошо съ твоей стороны.
— Да мы, кажется, сердимся?
— Ну, конечно!
— Но что ты хочешь, чтобы я разсказалъ тебѣ?
— Что было между Солнцевой и Алексѣемъ.
— Самая обыкновенная исторія, которой никто не станетъ придавать значенія.
Екатерина Михайловна долго шла молча, наконецъ сказала:
— А она, можетъ быть страдаетъ!
— Кто это страдаетъ?
— Эта женщина.
— Зинаида-то? Ну, какъ же съ тобой говорить серьезно, когда ты въ состояніи думать только глупости, что „камелія“, скажемъ, страдаетъ. Вѣдь, это бываетъ только въ старыхъ драмахъ.
— Мнѣ даже стыдно, что ты, мой братъ, и такъ пошлъ!
Теперь молодой человѣкъ надулся и умолкъ.
— Какъ это все сложно! — будто про себя проговорила Лобанчикова.
— Удивительно сложно! пять разъ въ день случается.
— Тѣмъ хуже!
— Но Зинаида во всякомъ случаѣ утѣшилась и никакихъ сентиментовъ не заслуживаетъ. Такая же, какъ и всѣ. Устроилась и прекрасно живетъ… ты меня заставляешь дѣлать безтактности! Не могу же я тебѣ всего разсказывать! Однимъ словомъ, твоя протеже чувствуетъ себя прекрасно.
— Отчего же она падаетъ въ обморокъ при встрѣчѣ съ Алексѣемъ?
— Кто ее знаетъ! это не въ счетъ абонемента! Подойдя къ дому, Екатерина Михайловна обратилась къ брату:
— Хотя ты мнѣ ничего не открылъ, но лучше не говори о нашемъ разговорѣ Алексѣю Ивановичу. Все обойдется!
— Конечно, все обойдется! Умныя рѣчи пріятно и слышать. Хотя стоило бы тебѣ въ наказанье все разсказать Турину, да не хочется путаться въ исторію.
А исторія дѣйствительно, поднималась, т.-е. не столько поднималась, сколько сама Лобанчикова раздувала и растравляла собственныя чувства. Брошенныя на вѣтеръ Сергѣевы слова о завидномъ положеніи невѣсты принесли совершенно неожиданный плодъ. Катѣ такъ самой понравилось быть чистой, идеалистически, нѣсколько по-старомодному, настроенной, что ей было тягостно перенести что бы то ни было, что хотя бы малѣйшимъ образомъ могло нарушить то идеальное состояніе, ту позицію счастливой невѣсты, которая теперь стала казаться ей необыкновенно привлекательной. Не вполнѣ выясненная исторія съ Солнцевой томила Катину душу, и Лобанчикова захотѣла сама развязать этотъ послѣдній узелъ, притомъ развязать такъ, чтобы не выйти изъ взатаго тона, т.-е. возвышенно, идеально и благородно. Видя, что Зинаида Евгеньевна не очень-то ее принимаетъ, Екатерина Михайловна написала ей письмо, прося придти въ Лѣтній садъ. Но помимо того, что ей хотѣлось прочно утвердиться въ положеніи безоблачной невѣсты и похвастаться этимъ передъ таинственной, опасной женщиной, имѣющей какія-то связи (можетъ быть, права?) съ Алексѣемъ Ивановичемъ, — кромѣ этого ее какъ-то странно влекло къ Зинаидѣ Евгеньевнѣ, такъ что не приди та на ея записку, Лобанчикова не только обидѣлась бы, но ей было бы больно, почти какъ если бы ею манкировалъ самъ Алексѣй Ивановичъ.
Она пришла первой и начинала уже безпокоиться, какъ увидѣла издали приближающуюся къ ней Зинаиду. Сначала она хотѣла остаться на мѣстѣ, но сообразивъ, что, можетъ быть, та не помнитъ ее въ лицо и можетъ не узнать, пошла поспѣшно къ той навстрѣчу.
— Зинаида Евгеньевна, спасибо, что пришли.
— Это вы писали ко мнѣ?
Голосъ у пришедшей былъ нѣсколько глухой и низкій, говорила она какъ-то „въ себя“, отчего многихъ словъ не было слышно.
— Да, да. Пойдемте вотъ сюда, тутъ никого нѣтъ! — твердила Катя и пошла въ боковую аллею, не выпуская изъ рукъ тонкой, сухой и горячей руки Солнцевой. Ея лицо было не такимъ, что въ театрѣ, и ужъ совсѣмъ другимъ, чѣмъ на той увеличенной фотографіи.
— Вы — невѣста Алексѣя Ивановича Турина? — спросила просто и прямо Солнцева.
— Да. Вотъ о немъ-то я и хотѣла васъ спросить.
— Что же я могу вамъ сказать?
— Вѣдь вы любили его?
Зинаида промолчала. Катя повторила свой вопросъ.
— Какая тамъ любовь! — Нѣтъ… любили, любили! — настаивала Лобанчикова.
— Ну, хорошо. Ну, скажемъ, любила, но, вѣдь, Алексѣй Ивановичъ меня уже не любитъ.
— Вы думаете?
— Разумѣется, думаю, разъ онъ на васъ женится.
— Это еще ничего не значитъ!
— Положимъ, кое-что значитъ.
Дѣвушка вдругъ крѣпко сжала руку своей сосѣдки и радостно воскликнула:
— Ну вотъ видите! я говорила вамъ, что вы его любите!..
Невольно, улыбнувшись, Солнцева замѣтила:
— Вамъ, повидимому, очень этого хочется!
Катя встала, сдѣлала нѣсколько шаговъ, и снова сѣла въ видимомъ волненіи. Объясненіе выходило какъ-то совсѣмъ не такимъ, какимъ она его ждала. Зинаида сидѣла серьезная, не то усталая, не то сердитая, полузакрывъ глаза. Днемъ она казалась гораздо старше, чѣмъ въ театрѣ.
Лобанчикова заговорила взволнованно, почти капризно, какъ ребенокъ:
— Ну, что же это такое! я ждала этого объясненія, какъ какого-то большого событія, была готова на жертвы, на благородство — и вотъ ничего не выходитъ!.. Замѣтивъ ридикюль у Зинаиды такой же, какъ у нея самой, она живо добавила:
— А знаете? если-бъ я не захватила тогда вашей сумочки, я бы ничего, ничего не узнала!
Не обративъ вниманія на Катины слова, Солнцева начала медленно, словно отвѣчая на молчаливые вопросы собесѣдницы:
— Вы угадали: я его очень любила, и онъ меня тоже… Хорошее было время! потомъ все прошло…
— Ничего не прошло! Милая Зинаида Евгеньевна, все вернется! я вамъ его уступаю!
— Благодарю васъ, но Алексѣй Ивановичъ не вещь, которую можно передавать изъ рукъ въ руки. Едва ли онъ согласится, чтобы вы мнѣ его уступили.
— Нѣтъ. Я поговорю съ нимъ, — и онъ пойметъ, онъ же чуткій человѣкъ! Я не хочу никому причинять страданія. Мое счастье не должно быть омрачено ничьей слезой, ничьимъ вздохомъ.
Катя такъ волновалась, что почти не замѣтила, какими общими, избитыми фразами она говоритъ. Солнцева слушала, какъ старшая, безъ гнѣва, слегка умиленно и снисходительно.
— Милая барышня, — начала она ласково, слегка привлекая къ себѣ Лобанчикову, — я вѣрю, что вы искренне хотите сдѣлать, какъ можно лучше; можетъ быть, даже помочь мнѣ, но право же, нужно раньше поговорить съ вашимъ женихомъ.
— Да. Вы позволяете мнѣ? Я это сдѣлаю сегодня же. Онъ меня послушается. Нельзя же такъ страдать, какъ вы страдаете! Онъ мнѣ ничего не говорилъ, считаетъ меня за малолѣтку… и братъ мой, Сережа (вы знаете его?), тоже такъ же ко мнѣ относится, но увѣряю васъ, я все могу понять! Клянусь вамъ, я не хочу ничьего страданія. Милая Зинаида Евгеньевна, я найду въ себѣ, въ своей любви достаточно силы, чтобы все вынести!..
Зинаида Евгеньевна долго слушала восторженный лепетъ Лобанчиковой, при-чемъ устало-ласковое выраженіе на ея лицѣ смѣнялось какой-то досадой.
— Все это прекрасно! — рѣзко начала она, — но вы, кажется, совершенно забыли про меня! Что-жъ вы думаете, я приму вашего уступленнаго жениха? Владѣйте сами! Вы думаете, что я… что я не могу быть его невѣстой, такъ меня можно оскорблять, потому что это — оскорбленіе, весь вашъ разговоръ со мною. Сплошная насмѣшка! Вы — чистая дѣвушка, а я — дрянь, которой, можетъ быть, нельзя подавать руки, — и вы со мной гуляете, разговариваете, собираетесь уступить жениха… Скажите, какая честь! Да я плюю на эту честь! понимаете? плюю! Я — простая ярославская мѣщанка, а вы — барышня, да мнѣ васъ не надобно! ни вашихъ разговоровъ, ни жалости, ни участья не надобно! И жениха вашего не надобно, пользуйтесь! Одно только знайте, что никогда онъ васъ любить не будетъ, какъ меня любилъ!
— Вы врете! — закричала вдругъ Лобанчикова, — никогда онъ васъ не любилъ, а просто увлекался, какъ съ каждымъ можетъ случиться!
Зинаида только махнула рукой, ничего не отвѣчая. Умолкла и Катя. Наконецъ, старшая начала снова ласково, но какъ-то равнодушно:
— Видите, милая барышня, всю эту исторію надо бросить. Вамъ — своя дорога, мнѣ — своя. Не стоитъ подымать разстройства. Мой совѣтъ: не разспрашивайте ни о чемъ Алексѣя Ивановича и выходите за него, не сомнѣваясь. Все равно, ничего вы въ моемъ сердцѣ не поймете, да и не надо вамъ этого. Если хотите быть счастливой, не касайтесь этого, — не то у васъ сердце. Я думала это, когда сюда ѣхала, хотѣла прямо вамъ сказать, да не пришлось. Идите прямо домой, выходите замужъ и живите съ Богомъ, а всякія исторіи оставьте, — это будетъ для всѣхъ лучше: и для васъ, и для Алексѣя Ивановича, и для меня.
— И для васъ?
— Да, и для меня.
Еще разъ взглянувъ на синій мѣшочекъ, Катя сказала:
— Зинаида Евгеньевна, давайте, по крайней мѣрѣ, помѣняемся сумочками.
— Давайте! — отвѣтила та серьезно. Она молчала, пока дѣвушка перекладывала вещи изъ одного ридикюля въ другой, затѣмъ тихо молвила:
— Ну Господь съ вами! — и вдругъ перекрестила Екатерину Михайловну. Та тихо пожала ей руку и пошла, не оборачиваясь. Ей казалось, что она обидитъ Зинаиду, даже если только посмотритъ на ея печальное, такое милое и снова таинственное лицо. Да, этой области не слѣдуетъ ей касаться. Ея судьба быть невинной, чистой невѣстой, но какъ-то эта судьба перестала казаться ей такой завидной.
