Муаръ подъ лампой горѣлъ китайской розой, онъ былѣ ужъ такъ розовъ, такъ розовъ, что, казалось, еще минута, и по комнатѣ разольется вялый и сладкій запахъ. Дальше розы чехла смягчались золотистымъ газомъ, словно закатный шафранъ тронулъ алую щеку. Ниже, къ краю платья, розовое неистовство слабѣло, меркло и словно стекало неровно бисерными кружевами, розово-золотыми, гдѣ, казалось, медлило и застыло коралловое мерцанье, какъ послѣдній взглядъ зимней зари гаснетъ на звѣздахъ инея.
Собственно говоря, и костюмъ-то Авроры затѣянъ былъ Катериной Петровной Быковой только ради старинныхъ бисерныхъ кружевъ, оставшихся еще послѣ бабушки. Она ждала этого маскарада, этого вечера, въ который многое должно было рѣшиться.
Вѣроятно, не только бабушка, но и мать Катерины Петровны любила подолгу смотрѣть на розовый бисеръ, особенно, когда носила подъ сердцемъ послѣдняго ребенка, — оттого на щекахъ дочери осталось какое-то розовое мерцанье, словно заблудившееся, удивленное, то разгорающееся, то меркнущее, вовсе не похожее на румянецъ.
Теперь же сіяющая матерія освѣщала розовымъ блескомъ простую мастерскую и пять наклонившихся дѣвушекъ надъ столомъ. И было неизвѣстно, отчего горѣли ихъ щеки: отъ волненья, или пришли всѣ онѣ сейчасъ только съ мороза, или заревомъ ложился на ихъ лица отсвѣтъ розоваго шелка.
Швейка Ксюшка только что кончила этотъ костюмъ и молча высасывала кровь изъ уколотаго пальца. Она боялась, какъ бы не капнуть на изготовленное платье, хотя врядъ ли на этихъ розахъ осталась бы замѣтной капля Ксюшкиной крови. Она гордилась, что заказъ достался ей, и вмѣстѣ съ тѣмъ ей было жаль, что костюмъ готовъ, уже нашитъ авроринъ бисеръ, и придется разстаться съ этою прелестью, въ которую она была влюблена десять дней, покуда шила.
Счастливая барышня Быкова! Ксюшка ее видѣла, когда ходила примѣрять. Ничего себѣ: высокая, тоненькая, голова маленькая, только носъ… будто все время что-то подозрительно нюхаетъ. Или это ужъ отъ важности?
Передъ праздниками работы было по горло, оттого дѣвушки посмотрѣли немного на костюмъ и сейчасъ же принялись за шитье, кто за что, только Ксюша сидѣла въ задумчивости, словно не замѣчая, что картонку уже давно закрыли, и комната освѣщается только лампой. Ужъ такъ ей нравилось это платье, что не знаю, чего бы она ни дала, чтобы имѣть его!
Ксюша будто не могла даже сидѣть на мѣстѣ, накинула платокъ и вышла. Холодно, въ небольшомъ квадратѣ неба, виднаго высоко надъ дворомъ, горитъ большая звѣзда („Рождественская!“ — подумала дѣвушка), кто-то кличетъ двухъ мопсовъ въ ваточныхъ попонкахъ, изъ отворенныхъ дверей прачешной валитъ паръ: торопятся къ праздникамъ.
Вдругъ ее окликнули:
— Ксеніи Петровнѣ наше почтеніе!
По двору проходилъ мужчина въ передникѣ поверхъ теплой, длинной куртки и въ котелкѣ. Ксюша даже не сразу узнала приказчика изъ сосѣдней фруктовой, который уже давно за ней ухаживалъ. Мастерицы смѣялись надъ невзрачнымъ кавалеромъ, но дѣвушка справедливо думала, что такой скорѣе женится, и потомъ, Евграфъ Семеновичъ казался человѣкомъ, хотя нѣсколько и смѣшнымъ, но солиднымъ и добрымъ.
Не получивъ отвѣта на свое привѣтствіе, Евграфъ снова заговорилъ:
— Воздухомъ дышете?
— Да, вотъ вышла немного, — неохотно сказала Ксюша.
— Такъ. А я думалъ, не меня ли грѣхомъ поджидаете.
— Была нужда! И съ чего это вы, Евграфъ Семеновичъ, такъ о себѣ воображаете, что я васъ буду на холоду ждать?
— Давно не видались.
— Захотѣла бы, въ магазинъ бы забѣжала!
Помолчавъ, приказчикъ снова началъ:
— Холодно-съ! А на третій день обязательно на балъ приходите. Я себѣ ужъ костюмъ приготовилъ.
— Воображаю!
— Хорошій костюмъ! Обязательно приходите: у меня съ вами разговоръ серьезный будетъ.
— Да какъ же я васъ узнаю, разъ вы будете въ костюмѣ?
— Узнаете, пари держу, что узнаете! Кто другой не узнаетъ, а вы узнаете.
— Что же вы карточку на спину пришпилете, что ли, что я васъ узнаю?
— Нѣтъ, вы однѣ узнаете, только приходите.
— Ладно, ужъ слышала!
— Такъ придете?
— Можетъ быть.
Евграфъ вздохнулъ. Дѣвушка вдругъ громко разсмѣялась.
— Только вѣдь, если я приду, то такъ одѣнусь, что вы меня ни за что не узнаете. Я-то васъ узнаю, а вы меня нѣтъ! Ну, прощайте, замерзла совсѣмъ!
Ксюша было позабыла о сшитомъ костюмѣ, а теперь разговоръ съ Евграфомъ Семеновичемъ опять ей о немъ напомнилъ. Было трудно удержаться, чтобы не открыть картонки и не посмотрѣть еще разъ на розовое сіянье, но она превозмогла себя, отгоняя разныя мысли.
Ксюша и жила при мастерской, будучи племянницей и крестницей хозяйки. Спала она отдѣльно отъ прочихъ мастерицъ, за шкапомъ въ коридорѣ, даже не на кровати, а на сундукѣ. Но она вовсе не оттого не могла заснуть, что ей было жестко или душно, нѣтъ, она все не могла забыть текучій нѣжно-бѣлый блескъ костюма Авроры. Если бы Евграфъ Семеновичъ увидѣлъ ее въ такомъ платьѣ, съ ума бы сошелъ!
Ксюша осторожно встала со своего сундука, прислушалась: всѣ спятъ спокойно. Хотя всѣ находились въ разныхъ комнатахъ, но квартирка, за исключеніемъ мастерской, была такъ мала, что изъ коридора было слышно, что дѣлается во всѣхъ концахъ помѣщенія.
Дѣвушка тихонько открыла дверь въ мастерскую. Темно. Лампадка въ углу чуть теплится, въ окнахъ какая-то бурая темнота. Тамъ, на небѣ, навѣрное, звѣзда-то горитъ; если присѣсть на полъ, пожалуй, ее даже видно! Но Ксюшу занимало что-то другое. Быстрымъ окомъ она нашла картонку, повернула штепсель, открыла крышку, минуту стояла словно въ нерѣшительное, и, потомъ вдругъ быстро-быстро стала надѣвать на себя приготовленное для Катерины Петровны Быковой платье, не попадая крючками въ петельки, громко щелкая кнопками. Только совсѣмъ уже готовою она повернулась къ зеркалу и нѣсколько минутъ стояла, будто съ ума сошла.
По правдѣ сказать, трепаная, со сна, Ксюшка не очень была похожа на Аврору, костюмъ даже совсѣмъ не шелъ къ ней, но едва ли что-нибудь и различала въ поверхности зеркала, кромѣ неопредѣленной розовой прелести, зная при томъ, что это она, Ксюша.
Подойдя къ комоду, дѣвушка порылась въ верхнемъ ящикѣ и, доставъ карточку Евграфа Семеновича безъ передника уже и безъ котелка, поставила ее на вѣнскій стулъ, чтобы и приказчикъ могъ полюбоваться, какъ нарядна та, которую онъ любитъ. Но фотографія, прислоненная къ полированной, круглой спинкѣ, все скользила и падала, будто не желая смотрѣть, такъ что Ксюша скоро снова убрала ее даже съ нѣкоторой досадой въ комодъ, а сама потушила огонь и, какъ была въ Аврориномъ костюмѣ, долго стояла передъ иконами, изрѣдка крестясь и неизвѣстно о чемъ думая, о чемъ молясь. Одно можно сказать, что только что сшитое платье было очень при чемъ въ этой молитвѣ.
На слѣдующее утро дѣвочка, посланная къ Быковымъ, вернулась съ неразвязанной картонкой и сказала, что господа за работу заплатили, а заказа не берутъ, — дарятъ его Ксюшкѣ.
Ксюша выскочила изъ кухни, гдѣ она умывалась, набросилась на ученицу, думая, что та насмѣхается и всѣхъ дурачитъ, но дѣвочка указала На дѣйствительно нераспакованную картонку; кромѣ того, было и письмо, въ которомъ г-жа Быкова писала, что посылаетъ деньги за работу, но чтобы костюма ни въ какомъ случаѣ ей не отправляли, а передали, какъ подарокъ, той мастецирѣ, которая его шила.
Ксюша думала, что она во снѣ все это слышитъ.
Какъ сквозь воду, доходили до нея поздравленія, восхищенія и совѣты подругъ. Платье уже безъ церемоніи вытащили и разглядывали и со всѣхъ сторонъ смотрѣли на свѣтъ, щупали, мяли. Наконецъ, хозяйка спросила:
— Что же, Ксюша, продавать его будешь?
Та смотрѣла молча.
— Платье-то, говорю, продавать будешь? Куда же тебѣ его, а тутъ за одинъ бисеръ сколько дадутъ!
— Нѣтъ, нѣтъ! — отвѣтила, наконецъ, дѣвушка, — я его продавать не буду, его продавать нельзя!
— Куда жъ тебѣ его? сама, что ли, будешь носить?
— Можетъ быть, и сама.
— По маскарадамъ ѣздить будешь?
— Я его въ церковь надѣну.
— Въ церковь въ такомъ платьѣ и не пустятъ еще.
— Почему не пустятъ?
— Неприлично потому что.
— Богу все равно, въ чемъ придешь.
— Про это я не знаю. Богу, можетъ быть, и все равно, а народъ осудитъ, да и просто, если сторожъ увидитъ, какой у тебя нарядъ, такъ не пропуститъ. А продать — другое дѣло. Я бы сама у тебя купила, хоть сегодня же четвертной бы дала, къ праздникамъ и пригодились бы, на землѣ не валяются.
Но Ксюша наотрѣзъ отказалась продавать новое платье и даже спрятала его въ комодъ, сама отпросившись въ церковь, такъ какъ былъ сочельникъ.
Хотя она совершенно обыкновенно шла по улицѣ и ничѣмъ не отличалась отъ остальныхъ людей, бывшихъ въ церкви, она тѣмъ не менѣе все время находилась въ какомъ-то столбнякѣ. Лишь къ концу службы она вдругъ поняла, что произошло, и заплакала не столько отъ радости, что ей достался желанный нарядъ, сколько отъ благодарности за то, что вотъ ея молитва, ея желаніе (на первый взглядъ, казалось бы, такое суетное, неважное) исполнено Богомъ.
Ей захотѣлось сейчасъ пойти поблагодарить и тѣхъ людей, черезъ которыхъ къ ней пришла эта радость.
Къ Быковымъ она почти летѣла и черезъ минуты двѣ была у нихъ, такъ какъ они жили тутъ же на Моховой.
Въ кухнѣ была еще уборка, что-то стряпали, гладили… Казалось даже, что суеты какъ-то еще больше, чѣмъ полагается, и притомъ она какая-то не праздничная. На Ксюшу не обратили особеннаго вниманія: горничная все бѣгала съ уксусомъ, кухарка исчезала въ чаду, а толстая нянька гладила и ворчала:
— Господи, прости, что праздникъ, что будни — имъ все одно. Могли бы отложить свои иллюзіи, не маленькія, слава Богу! Будто и не для нихъ поется: „съ нами Богъ, разумѣйте языцѣ!“ Гдѣ ужъ тутъ разумѣть, покоряться, когда у насъ не Богъ въ головѣ, а глупости однѣ!
Ксюша посидѣла, посидѣла и, видя, что къ ней никто не обращается, наконецъ спросила:
— Барыня дома?
— Дома, — отвѣтила горничная и убѣжала на высокихъ стоптанныхъ каблукахъ.
— А ты, милая, барыни, что ли, ждешь? — спросила нянька.
— Барыни или барышни Катерины Петровны, мнѣ все равно.
— Не во время пришла, зайди въ другой разъ какъ-нибудь.
Въ эту минуту лавочный мальчикъ изо всей силы дернулъ дверь, рванувъ цѣпочку. Изъ облачка чада кухарка крикнула:
— Ты что ломишься, выпуча глаза? У насъ барышня помираетъ, а онъ тутъ стучитъ, какъ лошадь.
— Развѣ Катерина Петровна нездорова? — спросила Ксюша.
Нянька только махнула рукою.
— Вѣдь она же, слава Богу, была дня три тому назадъ совсѣмъ здорова, на маскарадъ собиралась, костюмчикъ заказала.
— Вотъ этотъ самый проклятый маскарадъ-то всему и причина!
— Да что у васъ было-то, скажите, ради Бога?
— Спроси лучше, голубчикъ, чего только у насъ не было. Всего было достаточно: и крику, и слезъ, и ругани, и насъ-то гоняли по двадцати разъ туда и сюда, и докторъ по два раза въ день ѣздитъ, и обѣ лежатъ. Барышня отъ огорченья заболѣла, а мамаша за компанію! И смѣхъ, и грѣхъ.
— И серьезно больна?
— Говорятъ, что серьезно, ну, да вѣдь доктора любятъ зря пугать!
— Да вѣдь кому ни доведись, обидно такой афронтъ получить, да еще передъ самыми праздниками, — вставила вернувшаяся горничная.
— Да что случилось-то?
— Ну… у барышни былъ женихъ… не то, что женихъ, но вродѣ того. И вотъ было рѣшено, что какъ разъ на этомъ маскарадѣ все откроется, онъ съ нашей старухой поговоритъ и все честь честью. И что же бы вы думали! Все это они рѣшили, вмѣстѣ костюмъ обсуждали, а онъ возьми, да и укати съ другой барыней въ Финляндію. Прислалъ записку, что на маскарадѣ быть не можетъ и сожалѣетъ. Да добро бы просто уѣхалъ, а то вѣдь такъ уѣхалъ, что всему городу стало извѣстно. Вотъ какъ сумѣлъ, подлецъ, сдѣлать! Да и барыня-то эта, Финтусъ по фамиліи, тоже всѣмъ извѣстна, что зря въ Финляндію не ѣздитъ: какъ съ кѣмъ поѣхала, значитъ, ейный хахаль… Ну, конечно, барышня слегла. И влюблена, да и обидно!..
— Въ любви какія же обиды?
— Ну, этого не скажи. Другія въ любви еще больше обижаются. Да возьми хоть меня: я бы эту Финтусиху живо кислотой облила.
— Въ Сибирь бы и прогулялась, — замѣтила кухарка.
— Ничего не прогулялась бы! Теперь женщинъ всегда за это оправдываютъ.
Рѣзкій звонокъ изъ комнаты прервалъ бесѣду. Горничная рванулась съ мѣста, схватила какія-то салфетки, стукнулась объ косякъ, сказала: „о, чтобъ васъ!“ — и быстро затопотала уже вдали коридора.
Ксюша такъ живо вспоминала лицо Катерины Петровны съ наморщеннымъ носомъ и то исчезавшимъ, то разгоравшимся неровнымъ, нѣжнымъ румянцемъ! Ей казалось, что вся эта исторія съ уѣхавшимъ женихомъ не такъ пуста и смѣшна, какъ думала Быковская горничная. Сама бы Ксюша заболѣла отъ обиды, а тутъ барышня, да еще такая гордая!
Ксюша вынула карточку Евграфа Семеновича и долго на нее смотрѣла. Хотя по простодушному лицу фруктовщика вовсе нельзя было предположить, что онъ способенъ уѣхать въ Финляндію съ какой-нибудь г-жей Финтусъ, но Ксюша, очевидно, не особенно была въ немъ увѣрена, потому что все хмурилась, глядя на изображеніе, потомъ вздохнула и спрятала карточку въ комодъ. Тутъ же лежало и Аврорино платье. Дѣвушка не чувствовала никакой радости оттого, что теперь ей принадлежитъ этотъ предметъ ея мечтаній. Конечно, оно теперь ея, но сколько изъ-за этого розоваго шелка пролито слезъ! Лучше бы ей не дарили его, а у Быковыхъ все было бы благополучно, спокойно и хорошо! Она его сохранитъ, но, конечно, никогда не надѣнетъ.
Почему-то Екатерина Петровна все не выходила у Ксюши изъ головы. Даже за ранней обѣдней на второй день праздника дѣвушка молилась все какъ будто о барышнѣ Быковой.
День былъ ясный, и отъ низкаго солнца розовый иней деревьевъ и снѣгъ, свисавшій съ ограды, словно Авроринъ бисеръ, нѣжно и жадно алѣлъ въ холодномъ утрѣ. Только тогда онъ легокъ и милъ, когда за вашимъ желаніемъ не скрыты чужія слезы!
Недѣли черезъ двѣ, много спустя послѣ Крещенья, въ мастерскую прошла горничная отъ Быковыхъ и сказала Ксюшѣ, что, если у нея цѣлъ еще костюмъ, то барышня хотѣла бы его снова купить за какую угодно цѣну.
— Онъ у меня цѣлъ, но вѣдь Катерина Петровна не хотѣла даже видѣть его, ей тяжело было.
Горничная весело махнула рукой:
— Тогда не хотѣла, а теперь захотѣла. У насъ это живо дѣлается!
— Что же у нихъ опять все наладилось?
— Да. Только я удивляюсь. Послѣ такихъ исторій я бы его на порогъ къ себѣ не пустила!
— Ну что же! Видно, Катерина Петровна крѣпко любитъ этого барина.
— Чудные! Конечно, кому же и чудить, какъ не господамъ? У насъ и времени-то нѣтъ. Заходите, Ксюша, когда!
Ксюша отослала обратно костюмъ, но она немного соврала, говоря, что онъ цѣлъ. Полоску бисерныхъ кружевъ, шириною вершка въ два, она отпорола и повѣсила къ образу. Образъ былъ не важный, печатная крашеная копія съ Нестеровскаго Рождества, но когда Ксюша молилась о чемъ-нибудь, то, взглянувъ на золото-розовый нѣжный узоръ бисера, всегда прибавляла:
— Только, Господи, сдѣлай такъ, чтобы отъ моего добра другимъ худа не было. Ты все можешь, устрой и это какъ-нибудь. А если этого нельзя, лучше и просьбы моей не слушай.
