Муар под лампой горел китайской розой, он быле уж так розов, так розов, что, казалось, ещё минута, и по комнате разольётся вялый и сладкий запах. Дальше розы чехла смягчались золотистым газом, словно закатный шафран тронул алую щёку. Ниже, к краю платья, розовое неистовство слабело, меркло и словно стекало неровно бисерными кружевами, розово-золотыми, где, казалось, медлило и застыло коралловое мерцанье, как последний взгляд зимней зари гаснет на звёздах инея.
Собственно говоря, и костюм-то Авроры затеян был Катериной Петровной Быковой только ради старинных бисерных кружев, оставшихся ещё после бабушки. Она ждала этого маскарада, этого вечера, в который многое должно было решиться.
Вероятно, не только бабушка, но и мать Катерины Петровны любила подолгу смотреть на розовый бисер, особенно, когда носила под сердцем последнего ребёнка, — оттого на щеках дочери осталось какое-то розовое мерцанье, словно заблудившееся, удивлённое, то разгорающееся, то меркнущее, вовсе не похожее на румянец.
Теперь же сияющая материя освещала розовым блеском простую мастерскую и пять наклонившихся девушек над столом. И было неизвестно, отчего горели их щёки: от волненья, или пришли все они сейчас только с мороза, или заревом ложился на их лица отсвет розового шёлка.
Швейка Ксюшка только что кончила этот костюм и молча высасывала кровь из уколотого пальца. Она боялась, как бы не капнуть на изготовленное платье, хотя вряд ли на этих розах осталась бы заметной капля Ксюшкиной крови. Она гордилась, что заказ достался ей, и вместе с тем ей было жаль, что костюм готов, уже нашит аврорин бисер, и придётся расстаться с этою прелестью, в которую она была влюблена десять дней, покуда шила.
Счастливая барышня Быкова! Ксюшка её видела, когда ходила примерять. Ничего себе: высокая, тоненькая, голова маленькая, только нос… будто всё время что-то подозрительно нюхает. Или это уж от важности?
Перед праздниками работы было по горло, оттого девушки посмотрели немного на костюм и сейчас же принялись за шитьё, кто за что, только Ксюша сидела в задумчивости, словно не замечая, что картонку уже давно закрыли, и комната освещается только лампой. Уж так ей нравилось это платье, что не знаю, чего бы она ни дала, чтобы иметь его!
Ксюша будто не могла даже сидеть на месте, накинула платок и вышла. Холодно, в небольшом квадрате неба, видного высоко над двором, горит большая звезда („Рождественская!“ — подумала девушка), кто-то кличет двух мопсов в ваточных попонках, из отворённых дверей прачешной валит пар: торопятся к праздникам.
Вдруг её окликнули:
— Ксении Петровне наше почтение!
По двору проходил мужчина в переднике поверх тёплой, длинной куртки и в котелке. Ксюша даже не сразу узнала приказчика из соседней фруктовой, который уже давно за ней ухаживал. Мастерицы смеялись над невзрачным кавалером, но девушка справедливо думала, что такой скорее женится, и потом, Евграф Семёнович казался человеком, хотя несколько и смешным, но солидным и добрым.
Не получив ответа на своё приветствие, Евграф снова заговорил:
— Воздухом дышите?
— Да, вот вышла немного, — неохотно сказала Ксюша.
— Так. А я думал, не меня ли грехом поджидаете.
— Была нужда! И с чего это вы, Евграф Семёнович, так о себе воображаете, что я вас буду на холоду ждать?
— Давно не видались.
— Захотела бы, в магазин бы забежала!
Помолчав, приказчик снова начал:
— Холодно-с! А на третий день обязательно на бал приходите. Я себе уж костюм приготовил.
— Воображаю!
— Хороший костюм! Обязательно приходите: у меня с вами разговор серьёзный будет.
— Да как же я вас узнаю, раз вы будете в костюме?
— Узнаете, пари держу, что узнаете! Кто другой не узнает, а вы узнаете.
— Что же вы карточку на спину пришпилите, что ли, что я вас узнаю?
— Нет, вы одни узнаете, только приходите.
— Ладно, уж слышала!
— Так придёте?
— Может быть.
Евграф вздохнул. Девушка вдруг громко рассмеялась.
— Только ведь, если я приду, то так оденусь, что вы меня ни за что не узнаете. Я-то вас узнаю, а вы меня нет! Ну, прощайте, замёрзла совсем!
Ксюша было позабыла о сшитом костюме, а теперь разговор с Евграфом Семёновичем опять ей о нём напомнил. Было трудно удержаться, чтобы не открыть картонки и не посмотреть ещё раз на розовое сиянье, но она превозмогла себя, отгоняя разные мысли.
Ксюша и жила при мастерской, будучи племянницей и крестницей хозяйки. Спала она отдельно от прочих мастериц, за шкафом в коридоре, даже не на кровати, а на сундуке. Но она вовсе не оттого не могла заснуть, что ей было жёстко или душно, нет, она всё не могла забыть текучий нежно-белый блеск костюма Авроры. Если бы Евграф Семёнович увидел её в таком платье, с ума бы сошёл!
Ксюша осторожно встала со своего сундука, прислушалась: все спят спокойно. Хотя все находились в разных комнатах, но квартирка, за исключением мастерской, была так мала, что из коридора было слышно, что делается во всех концах помещения.
Девушка тихонько открыла дверь в мастерскую. Темно. Лампадка в углу чуть теплится, в окнах какая-то бурая темнота. Там, на небе, наверное, звезда-то горит; если присесть на пол, пожалуй, её даже видно! Но Ксюшу занимало что-то другое. Быстрым оком она нашла картонку, повернула штепсель, открыла крышку, минуту стояла словно в нерешительное, и, потом вдруг быстро-быстро стала надевать на себя приготовленное для Катерины Петровны Быковой платье, не попадая крючками в петельки, громко щёлкая кнопками. Только совсем уже готовою она повернулась к зеркалу и несколько минут стояла, будто с ума сошла.
По правде сказать, трёпаная, со сна, Ксюшка не очень была похожа на Аврору, костюм даже совсем не шёл к ней, но едва ли что-нибудь и различала в поверхности зеркала, кроме неопределённой розовой прелести, зная при том, что это она, Ксюша.
Подойдя к комоду, девушка порылась в верхнем ящике и, достав карточку Евграфа Семёновича без передника уже и без котелка, поставила её на венский стул, чтобы и приказчик мог полюбоваться, как нарядна та, которую он любит. Но фотография, прислонённая к полированной, круглой спинке, всё скользила и падала, будто не желая смотреть, так что Ксюша скоро снова убрала её даже с некоторой досадой в комод, а сама потушила огонь и, как была в Аврорином костюме, долго стояла перед иконами, изредка крестясь и неизвестно о чём думая, о чём молясь. Одно можно сказать, что только что сшитое платье было очень причём в этой молитве.
На следующее утро девочка, посланная к Быковым, вернулась с неразвязанной картонкой и сказала, что господа за работу заплатили, а заказа не берут, — дарят его Ксюшке.
Ксюша выскочила из кухни, где она умывалась, набросилась на ученицу, думая, что та насмехается и всех дурачит, но девочка указала На действительно нераспакованную картонку; кроме того, было и письмо, в котором г-жа Быкова писала, что посылает деньги за работу, но чтобы костюма ни в каком случае ей не отправляли, а передали, как подарок, той мастецире, которая его шила.
Ксюша думала, что она во сне всё это слышит.
Как сквозь воду, доходили до неё поздравления, восхищения и советы подруг. Платье уже без церемонии вытащили и разглядывали и со всех сторон смотрели на свет, щупали, мяли. Наконец, хозяйка спросила:
— Что же, Ксюша, продавать его будешь?
Та смотрела молча.
— Платье-то, говорю, продавать будешь? Куда же тебе его, а тут за один бисер сколько дадут!
— Нет, нет! — ответила, наконец, девушка, — я его продавать не буду, его продавать нельзя!
— Куда ж тебе его? сама, что ли, будешь носить?
— Может быть, и сама.
— По маскарадам ездить будешь?
— Я его в церковь надену.
— В церковь в таком платье и не пустят ещё.
— Почему не пустят?
— Неприлично потому что.
— Богу всё равно, в чём придёшь.
— Про это я не знаю. Богу, может быть, и всё равно, а народ осудит, да и просто, если сторож увидит, какой у тебя наряд, так не пропустит. А продать — другое дело. Я бы сама у тебя купила, хоть сегодня же четвертной бы дала, к праздникам и пригодились бы, на земле не валяются.
Но Ксюша наотрез отказалась продавать новое платье и даже спрятала его в комод, сама отпросившись в церковь, так как был сочельник.
Хотя она совершенно обыкновенно шла по улице и ничем не отличалась от остальных людей, бывших в церкви, она тем не менее всё время находилась в каком-то столбняке. Лишь к концу службы она вдруг поняла, что произошло, и заплакала не столько от радости, что ей достался желанный наряд, сколько от благодарности за то, что вот её молитва, её желание (на первый взгляд, казалось бы, такое суетное, неважное) исполнено Богом.
Ей захотелось сейчас пойти поблагодарить и тех людей, через которых к ней пришла эта радость.
К Быковым она почти летела и через минуты две была у них, так как они жили тут же на Моховой.
В кухне была ещё уборка, что-то стряпали, гладили… Казалось даже, что суеты как-то ещё больше, чем полагается, и притом она какая-то не праздничная. На Ксюшу не обратили особенного внимания: горничная всё бегала с уксусом, кухарка исчезала в чаду, а толстая нянька гладила и ворчала:
— Господи, прости, что праздник, что будни — им всё одно. Могли бы отложить свои иллюзии, не маленькие, слава Богу! Будто и не для них поётся: „с нами Бог, разумейте языце!“ Где уж тут разуметь, покоряться, когда у нас не Бог в голове, а глупости одни!
Ксюша посидела, посидела и, видя, что к ней никто не обращается, наконец спросила:
— Барыня дома?
— Дома, — ответила горничная и убежала на высоких стоптанных каблуках.
— А ты, милая, барыни, что ли, ждёшь? — спросила нянька.
— Барыни или барышни Катерины Петровны, мне всё равно.
— Не во время пришла, зайди в другой раз как-нибудь.
В эту минуту лавочный мальчик изо всей силы дёрнул дверь, рванув цепочку. Из облачка чада кухарка крикнула:
— Ты что ломишься, выпуча глаза? У нас барышня помирает, а он тут стучит, как лошадь.
— Разве Катерина Петровна нездорова? — спросила Ксюша.
Нянька только махнула рукою.
— Ведь она же, слава Богу, была дня три тому назад совсем здорова, на маскарад собиралась, костюмчик заказала.
— Вот этот самый проклятый маскарад-то всему и причина!
— Да что у вас было-то, скажите, ради Бога?
— Спроси лучше, голубчик, чего только у нас не было. Всего было достаточно: и крику, и слёз, и ругани, и нас-то гоняли по двадцати раз туда и сюда, и доктор по два раза в день ездит, и обе лежат. Барышня от огорченья заболела, а мамаша за компанию! И смех, и грех.
— И серьёзно больна?
— Говорят, что серьёзно, ну, да ведь доктора любят зря пугать!
— Да ведь кому ни доведись, обидно такой афронт получить, да ещё перед самыми праздниками, — вставила вернувшаяся горничная.
— Да что случилось-то?
— Ну… у барышни был жених… не то, что жених, но вроде того. И вот было решено, что как раз на этом маскараде всё откроется, он с нашей старухой поговорит и всё честь честью. И что же бы вы думали! Всё это они решили, вместе костюм обсуждали, а он возьми, да и укати с другой барыней в Финляндию. Прислал записку, что на маскараде быть не может и сожалеет. Да добро бы просто уехал, а то ведь так уехал, что всему городу стало известно. Вот как сумел, подлец, сделать! Да и барыня-то эта, Финтус по фамилии, тоже всем известна, что зря в Финляндию не ездит: как с кем поехала, значит, ейный хахаль… Ну, конечно, барышня слегла. И влюблена, да и обидно!..
— В любви какие же обиды?
— Ну, этого не скажи. Другие в любви ещё больше обижаются. Да возьми хоть меня: я бы эту Финтусиху живо кислотой облила.
— В Сибирь бы и прогулялась, — заметила кухарка.
— Ничего не прогулялась бы! Теперь женщин всегда за это оправдывают.
Резкий звонок из комнаты прервал беседу. Горничная рванулась с места, схватила какие-то салфетки, стукнулась об косяк, сказала: „о, чтоб вас!“ — и быстро затопотала уже вдали коридора.
Ксюша так живо вспоминала лицо Катерины Петровны с наморщенным носом и то исчезавшим, то разгоравшимся неровным, нежным румянцем! Ей казалось, что вся эта история с уехавшим женихом не так пуста и смешна, как думала Быковская горничная. Сама бы Ксюша заболела от обиды, а тут барышня, да ещё такая гордая!
Ксюша вынула карточку Евграфа Семёновича и долго на неё смотрела. Хотя по простодушному лицу фруктовщика вовсе нельзя было предположить, что он способен уехать в Финляндию с какой-нибудь г-жей Финтус, но Ксюша, очевидно, не особенно была в нём уверена, потому что всё хмурилась, глядя на изображение, потом вздохнула и спрятала карточку в комод. Тут же лежало и Аврорино платье. Девушка не чувствовала никакой радости оттого, что теперь ей принадлежит этот предмет её мечтаний. Конечно, оно теперь её, но сколько из-за этого розового шёлка пролито слёз! Лучше бы ей не дарили его, а у Быковых всё было бы благополучно, спокойно и хорошо! Она его сохранит, но, конечно, никогда не наденет.
Почему-то Екатерина Петровна всё не выходила у Ксюши из головы. Даже за ранней обедней на второй день праздника девушка молилась всё как будто о барышне Быковой.
День был ясный, и от низкого солнца розовый иней деревьев и снег, свисавший с ограды, словно Аврорин бисер, нежно и жадно алел в холодном утре. Только тогда он лёгок и мил, когда за вашим желанием не скрыты чужие слёзы!
Недели через две, много спустя после Крещенья, в мастерскую прошла горничная от Быковых и сказала Ксюше, что, если у неё цел ещё костюм, то барышня хотела бы его снова купить за какую угодно цену.
— Он у меня цел, но ведь Катерина Петровна не хотела даже видеть его, ей тяжело было.
Горничная весело махнула рукой:
— Тогда не хотела, а теперь захотела. У нас это живо делается!
— Что же у них опять всё наладилось?
— Да. Только я удивляюсь. После таких историй я бы его на порог к себе не пустила!
— Ну что же! Видно, Катерина Петровна крепко любит этого барина.
— Чудные! Конечно, кому же и чудить, как не господам? У нас и времени-то нет. Заходите, Ксюша, когда!
Ксюша отослала обратно костюм, но она немного соврала, говоря, что он цел. Полоску бисерных кружев, шириною вершка в два, она отпорола и повесила к образу. Образ был не важный, печатная крашеная копия с Нестеровского Рождества, но когда Ксюша молилась о чём-нибудь, то, взглянув на золото-розовый нежный узор бисера, всегда прибавляла:
— Только, Господи, сделай так, чтобы от моего добра другим худа не было. Ты всё можешь, устрой и это как-нибудь. А если этого нельзя, лучше и просьбы моей не слушай.
