Флоренція встрѣчала Филумену Барди не только какъ знаменитую артистку, но какъ свою уроженку, свою дочь, которая въ своемъ произношеніи, въ своихъ чертахъ, правильныхъ и прелестныхъ, съ легкой суховатостью, носила доказательство, что она — коренная флорентинка. И этотъ особенный, задушевно-отеческій оттѣнокъ оваціи, казалось, былъ понятъ и пріѣзжей актрисой, — никогда еще такъ свѣжо, такъ любовно, такъ привѣтливо не расцвѣталъ ея талантъ въ безсмертныхъ стихахъ Шекспировой „Ромео и Джульетта“; никогда съ большею радостью, почти дѣтской, не выходила она на вызовы; нигдѣ цвѣты, которыми ее забрасывали, не казались ей такими милыми, такими благоухающими, и толпа, наполнявшая театръ Пергола, представлялась ей многочисленнѣе и блестящѣе ньюіоркской и парижской публики; — никогда она не была такъ молода, даже при началѣ своей карьеры, двадцать лѣтъ тому назадъ, — такъ что крики „bambina benedetta“ (благословенное дитя!) не казались странными. Кажется, могла бы она привыкнуть къ восторженному неистовству зрителей, а между тѣмъ, у нея закружилась голова (не въ переносномъ смыслѣ, а въ буквальномъ, такъ что она даже остановилась, опершись на руку своего импрессаріо), когда она пробиралась черезъ толпу, словно праздничной церкви, къ автомобилю.
Флоренция встречала Филумену Барди не только как знаменитую артистку, но как свою уроженку, свою дочь, которая в своем произношении, в своих чертах, правильных и прелестных, с легкой суховатостью, носила доказательство, что она — коренная флорентинка. И этот особенный, задушевно-отеческий оттенок овации, казалось, был понят и приезжей актрисой, — никогда еще так свежо, так любовно, так приветливо не расцветал её талант в бессмертных стихах Шекспировой „Ромео и Джульетта“; никогда с большею радостью, почти детской, не выходила она на вызовы; нигде цветы, которыми ее забрасывали, не казались ей такими милыми, такими благоухающими, и толпа, наполнявшая театр Пергола, представлялась ей многочисленнее и блестящее нью-йоркской и парижской публики; — никогда она не была так молода, даже при начале своей карьеры, двадцать лет тому назад, — так что крики „bambina benedetta“ (благословенное дитя!) не казались странными. Кажется, могла бы она привыкнуть к восторженному неистовству зрителей, а между тем, у неё закружилась голова (не в переносном смысле, а в буквальном, так что она даже остановилась, опершись на руку своего импрессарио), когда она пробиралась через толпу, словно праздничной церкви, к автомобилю.
