„Заклинаю васъ, г. лейтенантъ, всѣмъ святымъ, у васъ есть сестры, у васъ была мать вспомнить ихъ, вы вѣрите въ Бога! вы молоды! вѣдь вы не воюете съ женщинами, отпустите же мою дочь!“.
Таковы были единственныя слова, которыя актеру Мамаеву приходилось произносить въ новой пьесѣ. Послѣ этой реплики раздавался выстрѣлъ, и Мамаевъ падалъ. Въ пьесѣ, вообще, было много выстрѣловъ и всякой пальбы на сценѣ и за кулисами. Сначала нѣмцы стрѣляли въ жителей, потомъ русскіе въ нѣмцевъ, отъ времени до времени прибѣгали тѣ и другіе и просто такъ стрѣляли, вродѣ какъ въ публику. Въ зрительномъ залѣ пахло порохомъ и съ дамами дѣлалось дурно, потому что на сценѣ разъ пять обижали женщинъ, которыя очень естественно и пронзительно кричали.
Пьеса шла уже четвертый разъ, предполагалось, что можетъ пройти и десять, небывалое явленіе для нашего города. Особенно, радовались этому музыканты, потому что имъ и, по пьесѣ, нужно было играть разъ пять марши и, по требованію публики, исполнять, не считая русскаго, гимны: французскій, бельгійскій, англійскій, японскій, сербскій и черногорскій. Публика кое какъ знала еще Марсельезу, остальные же путала, и можно было бы играть одно и то же пять разъ. Значитъ, Мамаеву еще разъ шесть придется заклинать дылду Крочкова, исполнявшаго роль прусскаго лейтенанта, и, послѣ слова „дочь“, валиться ничкомъ, головой къ суфлерской будкѣ. Настоящее имя актера Мамаева — было Ѳома Ильичъ Душкинъ. Вѣроятно, не будь онъ провинціальнымъ „третьимъ нейрастеникомъ“, онъ могъ бы казаться чистенькимъ и пріятнымъ старикомъ, но когда и лѣто и зиму, круглый годъ на сценѣ впроголодь и впроголодь, какая ужъ тутъ чистота и опрятность? Костюмовъ особенныхъ по его ролямъ ему не надобно было, такъ что даже обстоятельства его не принуждали заботиться о своемъ гардеробѣ.
Часто даже бывалъ не бритъ: еще жалостнѣе и глубже выходило. Но публика мало обращала на него вниманія.
Совсѣмъ не то, конечно, онъ себѣ готовилъ лѣтъ сорокъ тому назадъ, когда изъ реальнаго училища уѣхалъ за проѣзжей труппой. Конечно, онъ отправился скорѣе за маленькой актрисой, которая улыбнулась ему однажды въ уборной, гдѣ стояли и ждали этой улыбки, офицеръ, членъ суда и исправникъ. Она прямо подошла къ Ѳомѣ, пожала ему обѣ руки и сказала:
„Вотъ молодецъ, Душкинъ, что пришли!“.
Это рѣшило судьбу молодца, но и къ сценическому искусству онъ чувствовалъ настоящее влеченіе. Господи, какъ это было давно! И актрисы той давно нѣтъ на свѣтѣ, онъ даже не помнитъ, какъ ее звали: не то Стефанка, не то Феофанка, вообще, какая то „анка“ Ѳома Ильичъ былъ такого маленькаго роста, что не могъ играть героевъ, развѣ въ клоунскихъ фарсахъ; одинъ разъ дали ему тѣнь отца Гамлета, онъ игралъ на ходулькахъ, и вышло бы очень хорошо, еслибъ онъ не свалился и все не испортилъ. Съ тѣхъ поръ онъ и пошелъ на „третьихъ нейрастениковъ“ и стариковъ. Онъ не женился и даже романовъ, кромѣ того перваго, не заводилъ. Актеры на этотъ счетъ сочиняли разныя нелѣпицы въ актерскомъ вкусѣ, но Мамаевъ съ ними не связывался, отмалчивался, потому что, сцѣпись съ такими ребятами, самъ не обрадуешься. Но, кажется, сами шутники удивились, когда вдругъ къ Мамаеву пріѣхала никому неизвѣстная особа и поселилась у него. Гдѣ бы усилить свои остроты, но всѣ какъ то замолчали. Ѳома Ильичъ объяснилъ, что это его племянница изъ Польши, дѣвушка была некрасива, никуда не показывалась, — на томъ дѣло и кончилось. Притомъ и звали ее Куля, т. е. Акилина. Даже не замѣтили того, что Душкинъ съ пріѣзда Кули сталъ какъ то оживленнѣе и разсѣяннѣе въ одно и то же время. Оживленность его была какая-то внутренняя, а къ собесѣдникамъ и ихъ словамъ онъ относился довольно безразлично. Улыбнется, пошевелитъ беззубымъ ртомъ и побѣжитъ дальше. Непосѣдой онъ всегда былъ. Все это вспомнили позже, когда произошелъ случай, о которомъ идетъ разсказъ, а въ тѣ нѣсколько дней Мамаевъ казался обыкновеннымъ, по крайней мѣрѣ, для насмѣшливыхъ, но не очень наблюдательныхъ товарищей.
Куля Душкина была, дѣйствительно, племянницей Ѳомы Ильича, дочерью его брата Якова. Яковъ Ильичъ въ противоположность Ѳомѣ кончилъ гимназію, потомъ Петровское въ Москвѣ училище, въ свое время женился, управлялъ имѣніемъ въ одной изъ западныхъ губерній и, вообще, спокойно жилъ и такъ собирался умереть, будучи лѣтъ на десять старше брата. Изрѣдка переписывались, но особенной дружбы между ними не было. Кули же Ѳома Ильичъ и въ глаза никогда не видѣлъ, такъ что она съ своимъ чемоданчикомъ свалилась, какъ снѣгъ на голову. Онъ даже долго не могъ понять, что это за дѣвица къ нему пріѣхала и чего ей отъ него нужно. Наконецъ, объяснились, обнялись и сѣли за чай. Кулѣ было лѣтъ 26, очень смуглая и коренастая, она почему то казалась рябой и походила нѣсколько на трамбовку, но узкіе темные глаза сверкали смышленно и бойко. Мамаевъ торопился на репетицію и только передъ самымъ отходомъ спросилъ у племянницы:
— „Яковъ то здоровъ?“.
— Папа умеръ. — отвѣтила уныло дѣвица.
— „Какъ умеръ, не можетъ быть!“.
— Нѣмцы убили.
— „Развѣ онъ былъ запасной?
— Что вы дядя! Ему было около 70 лѣтъ.
У насъ въ городѣ убили. Да вы идите, я вамъ потомъ все разскажу. Ну, ну, идите, повторила она, видя, что Душкинъ даже сѣлъ на диванъ отъ разстройства. Все равно, папы не вернуть!“.
— Какіе негодяи! семидесятилѣтняго старика не пожалѣли.
Ѳома досталъ изъ папиросной коробки рубль и двугривенный и суя ихъ въ Кулину руку, лепеталъ: пойди, Куля, къ вечернѣ, отслужи панихиду, а я тотчасъ вернусь.
„Отслужу“ угрюмо отвѣтила дѣвушка, пряча деньги.
— Господи, Господи, до какихъ временъ дожили!“ шепталъ Мамаевъ, путаясь въ вязанный шарфъ, когда-то бывшій сиреневымъ. Не могъ дождаться конца репетиціи, все спрашивалъ, который часъ.
Вечеромъ Куля ему разсказала все. Странно говорила она, такъ монотонно и безъ волненія, будто не про себя, а книжку читала.
„Отецъ ночевалъ на хуторѣ, когда пришли нѣмцы. Сраженія не было, они просто заняли нашъ городъ, насъ предупреждали, такъ что я не знаю, почему мы остались, вѣроятно, не вѣрили, что это будетъ такъ скоро. Меня разбудила кухарка. Я удивилась, что проспала, со мной этого никогда не случается, всегда первая встаю.
— „Барышня, позвольте ключи, тамъ ножей спрашиваютъ“.
— Который же часъ? спрашиваю, развѣ папа пріѣхалъ?
— „Да не баринъ, а нѣмцы. Теперь половина седьмого“.
Я живо одѣлась, ключи дала и подошла къ окну. Да, лошади, солдаты, уланъ курицу ловитъ, въ столовой голоса. Навѣрно, въ окно меня увидѣли, входитъ офицеръ и проситъ меня въ залу. Говоритъ по русски, хоть и съ акцентомъ. „Зачѣмъ?“ — спрашиваю.
— „Кофе съ нами откушать“.
— Мнѣ не хочется.
— „Ну идите, идите, выпейте первую чашку и мы васъ не будемъ задерживать. Относительно вашихъ куръ и поросятъ, вы не безпокойтесь, Вамъ выдадутъ квитанцію и потомъ заплатятъ“.
Придется, думаю, идти, съ ними разговоры плохи. Навѣрно, думаютъ, что я могла въ кофе подсыпать чего-нибудь, и заставятъ попробовать самой, а потомъ и отпустятъ, чего имъ меня держать!
Въ столовой было человѣкъ десять офицеровъ, только трое было постарше въ усахъ, остальные мальчики вродѣ юнкеровъ или даже кадетъ, лѣтъ, казалось, по шестнадцати, одинъ говорилъ по русски и предложилъ быть переводчикомъ, но я сама немного умѣю по нѣмецки, а продолжительныхъ разговоровъ не предполагала. Поздаровались со мною, не вставая, я выпила, тоже стоя, первую чашку, разлила остальныя. Они похвалили кофе и все повторяли, что выдадутъ квитанціи на потраченные продукты. Когда я подавала одному изъ офицеровъ, тотъ меня поцѣловалъ и сразу покраснѣлъ.
„На это капитанъ выдастъ вамъ уже лично отъ себя квитанцію“, сказалъ другой и всѣ захохотали. Тутъ я замѣтила, что большая часть была не совсѣмъ трезва.
— Отчего барышня не сидятъ? — спросилъ усачъ.
— „Благодарю васъ, я не устала“.
— Пустяки! не стѣсняйтесь. Сюда, напримѣръ, продолжалъ онъ и хлопнулъ себя по голубой толстой колѣнкѣ. Я молчала.
— Ну, сюда! — повторилъ онъ такимъ тономъ, что мнѣ ничего не оставалось, какъ исполнить его слова. Я неловко присѣла на теплыя колѣни толстяка. Всѣ засмѣялись, но кажется, я имъ не нравилась и дѣлалось все это больше для куража. Въ самомъ дѣлѣ, у меня совсѣмъ не такой видъ, чтобы меня хотѣлось насиловать. Не забавно, по моему. Прежде всего, я не люблю визжать и верещать, а безъ крика что же за забава! Но они оказались людьми систематическими и, кромѣ того, повторяю, были пьяны. Офицеръ, на колѣняхъ у котораго я сидѣла, обнялъ меня лѣвой рукою, — какъ вдругъ въ столовую вошли мой отецъ и еврей Вилейчикъ. Вошли они въ шубахъ, очень поспѣшно. Навѣрно, имъ сказали, что у насъ дѣлается.
— Явленіе пятое, тѣ же и двѣ чухны, — съострилъ одинъ изъ офицеровъ. Я такъ и замерла. Отецъ весь трясся, руки и борода ходуномъ ходили и голосъ его сталъ какимъ то чужимъ, визгливый, почти бабій.
— „ Мерзавцы, негодяи, сукины дѣти! что вы здѣсь дѣлаете! вонъ!“.
Солдатъ, вошедшій вслѣдъ за папой, стукнулъ его прикладомъ и отецъ повалился, много ли старику надо. Вилейчикъ повалился вмѣстѣ съ нимъ, но потомъ подползъ къ командиру и сталъ его просить, чтобы тотъ пожаловалъ къ нему, Вилейчику, на домъ, что тамъ молъ скрылись всѣ знатнѣйшія русскія дамы и господа офицеры могутъ повеселится, у Вилейчика былъ домъ ну, понимаете, веселый домъ. Туда-то онъ и приглашалъ нѣмцевъ, думая выдать своихъ жилицъ за русскихъ чиновницъ. Нѣмцы, молъ, не разберутъ. Не знаю, пошли ли они туда, но всѣ ушли. На меня уже давно перестали обращать вниманіе. Папа лежалъ маленькій въ своей шубѣ. Господи! какъ все неожиданно произошло. Я наскоро похоронила его, забрала, какія были, деньги и пріѣхала къ вамъ. Вотъ и все.
Ѳома Ильичъ вдругъ воскликнулъ въ необычайномъ волненіи, причемъ голосъ его сталъ визгливымъ, какимъ, вѣроятно, былъ голосъ его брата, когда тотъ выкрикивалъ свои послѣднія слова.
„Геройскою смертью палъ Яковъ Ильичъ! геройскою, геройскою. Пусть думаютъ, что безполезно, но храбро сказалъ, что слѣдовало, значитъ не безполезно“.
Куля уныло посмотрѣла на дядю и произнесла:
„Старъ былъ, 70 лѣтъ, а задорный. Я не предполагала“.
— Молодецъ, упокой Господи его душу, молодецъ! — повторялъ Душкинъ, бѣгая по комнатѣ.
Его разсѣянность и внутреннее оживленіе все усиливались, такъ что, гримируясь, онъ такъ волновался, будто ему предстояло играть главную роль. Онъ весь дрожалъ, стоя у кулисы и ожидая своего выхода, какъ бомба вылетѣлъ на сцену и остановился. Теперь ему нужно падать на колѣни, а онъ все стоялъ. Суфлеръ шепчетъ: „заклинаю васъ, г. лейтенантъ“, — какъ вдругъ визгливымъ, почти бабьимъ голосомъ Мамаевъ кричитъ:
„Мерзавцы, негодяи, сукины дѣти, что вы здѣсь дѣлаете? вонъ!“.
Дальше по пьесѣ. Ѳому Ильича вызывали и никогда онъ не имѣлъ такого успѣха. Его оштрафовали и думали, что въ тотъ вечеръ онъ былъ пьянъ.
Авторъ пьесы, конечно, никогда не узналъ о замѣнѣ „третьимъ нейрастеникомъ“ его жалостливой реплики подлинныии словами, выхваченными изъ печальной, простой, но куда болѣе геройской дѣятельности.
