Даже въ тихомъ лязгѣ ножницъ за сосѣднимъ столомъ и мелкомъ стрекотаньѣ машинки Николай Петровичъ слышалъ какіе-то намеки на перестрѣлку. Вдругъ онъ необыкновенно заинтересовался мастеромъ, который былъ взятъ въ солдаты, разспрашивалъ о немъ, узналъ, что тотъ раненъ и лежитъ въ Самарѣ. Варенковъ взглянулъ въ зеркало; показалось, что лицо послѣ короткой стрижки сдѣлалось моложе и значительнѣе, гораздо значительнѣе. Все видѣлось необыкновеннымъ и имѣющимъ прямое отношеніе къ войнѣ.
— А вы не подлежите призыву? — спросилъ онъ у парикмахера.
— Нѣтъ, я — второго разряда.
Дойдутъ и до васъ.
— Все можетъ быть.
— Да ужъ повѣрьте!
Николай Петровичъ такъ увѣрялъ въ этомъ, что даже забылъ дать на чай, пришлось вернуться.
Вспоминая свое лицо въ зеркалѣ, Варенковъ думалъ о разсказахъ, гдѣ говорилось, что вотъ самые обыкновенные люди, когда приходитъ нужный часъ, дѣлались героями, проявляли и мужество, и присутствіе духа, и сообразительный характеръ.
— Какъ это вѣрно! — какъ это вѣрно! — шепталъ онъ, смотря въ окно военнаго магазина.
У каждаго объявленія о мобилизаціи онъ останавливался, будто тамъ была напечатана его фамилія.
— Читаешь? — раздалось за нимъ, — вотъ такъ исторія! Это тебѣ не съ первымъ апрѣля!
Варенковъ обернулся къ высокому господину съ клочковатой бородой, который протягивалъ ему руку. Онъ едва узналъ Гришу Зойкина, хотя видѣлся съ нимъ довольно часто. Перемѣнивъ настроеніе и прическу, Николай Петровичъ какъ-то не такъ скоро сталъ соображать, что другіе люди могутъ остаться и неизмѣнными.
— Что и тебя тянутъ? — продолжалъ Зойкинъ.
— А ты тоже? — радостно воскликнулъ пріятель — вотъ хорошо!
— Удивительно хорошо! — Я только что женился, устроился и изволь отправляться Богъ знаетъ куда!
— Развѣ можно такъ говорить!
И Николай Петровичъ принялся горячо доказывать высокое значеніе предстоящей ихъ службы. Можетъ быть, онъ говорилъ это не столько для Зойкина, сколько для самого себя, потому что давно ли и съ нимъ случилась такая перемѣна?
Сначала овладѣло недоумѣніе и нѣкоторая досада: тормошиться, устраивать денежныя дѣла, квартиру, оставлять жену и ребенка, насиженное мѣсто! Онъ только что вернулся изъ Кіева, уговорился съ пріятелемъ на лѣто пріѣхать къ тому въ имѣніе… Трудно мѣнять разъ принятые планы.
Жена какъ-то еще болѣе печально приняла извѣстіе о мобилизаціи, совершенно не будучи въ состояніи колебать непреложность домашнихъ намѣреній. Можетъ быть, это первое безсознательное движеніе жены и направило мысли Николая Петровича въ противоположную сторону. Онъ не только подчинился неизбѣжности, но нашелъ въ своей душѣ, въ своемъ характерѣ черты, которыя позволяли ему искренне высказывать тѣ мысли, которыя онъ только что развивалъ Гришѣ Зойкину. Кромѣ того, онъ считалъ свое положеніе значительнымъ и ему было себя очень жаль. Вотъ, думалось ему, я послѣдній разъ вижу и Невскій, и Неву; и даже Гороховой, можетъ быть, не увижу! Все запечатлѣвалось въ его глазахъ ярко и безповоротно мило. Но, кромѣ сожалѣнія, это ощущеніе будило еще другое чувство, похожее на нѣсколько горькую гордость и сознаніе самоотверженнаго достоинства. Не хотѣлось вспоминать, что такая же участь постигла многія тысячи другихъ людей и вмѣстѣ съ тѣмъ какъ-то требовалось, чтобы всѣхъ мобилизація волновала и мѣняла какія-то оцѣнки, отношенія.
Жена, едва увидѣла его обстриженнымъ подъ гребенку на-голо, вскрикнула и заплакала.
— Что же ты такъ торопишься, Коля? — поспѣлъ бы еще обстричься.
— А что, развѣ нехорошо, не идетъ?
— Ужъ не знаю, идетъ, или нѣтъ, — просто жалко! Николай Петровичъ считалъ, что онъ уже перешелъ періодъ жалости и потому почувствовалъ себя сильнѣе Вареньки, полюбилъ ее какъ-то больше прежняго. Ему не приходило въ голову раньше, любитъ-ли онъ Варвару Павловну или нѣтъ послѣ десяти лѣтъ совмѣстной жизни, хороша она или дурна, — такъ жена и жена, какъ у всѣхъ, какая-то часть обыденной жизни, которой почти не замѣчаешь.
Теперь же онъ взглянулъ на Варвару Павловну новыми жалостливыми глазами и увидѣлъ ее дорогой себѣ, милой и мало измѣнившейся съ тѣхъ поръ, какъ онъ былъ влюбленъ въ нее. Немного поблѣднѣла, но это, пожалуй, еще лучше. Онъ не замѣчалъ недостатковъ за обѣдомъ, на что прежде обязательно разсердился бы. Богъ знаетъ, когда еще будетъ такъ обѣдать въ тѣсной темненькой столовой съ простоватой горничной и восьмилѣтней Катенькой! Жена, словно замѣтила настроеніе мужа, была внимательнѣе и нѣжнѣе.
Послѣ обѣда, отославъ дѣвочку съ прислугой въ гости, подошла къ Николаю Петровичу, обняла его тихонько и сказала:
— Коля, мой милый!
Онъ поцѣловалъ ее, взялъ за руку, и такъ, не разъединяясь, они пошли въ кабинетъ. Варвара Павловна говорила о томъ, какъ она передастъ квартиру, гдѣ проведетъ лѣто, — о вещахъ самыхъ житейскихъ, новъ каждомъ звукѣ слышна была любовь къ отъѣзжающему. Начали вспоминать прежнія свои квартиры, расположеніе комнатъ, мебели и маленькія домашнія дѣла, которыя ихъ такъ крѣпко связывали, незамѣтно и нерасторжимо. Тамъ родилась Катенька, тамъ Николай Петровичъ получилъ повышеніе, тамъ у Варвары Павловны былъ тифъ, — насилу выжила.
— Милая моя, вѣдь вотъ живешь и забываешь, что рядомъ существуетъ такая прелесть! Мы отъ покоя дѣлаемся неблагодарными.
— Я какъ тебя ревновала сначала, Коля!
— Да къ кому же? Развѣ я давалъ поводъ?
— Такъ просто, ни къ кому особенно.
— Глупая!
— Вотъ и глупая! Ты, вѣдь, у меня хорошенькій, всѣ смотрятъ…
— Нашла красавца!
— Конечно. И не смѣй мнѣ ничего говорить.
Она провела рукою по стриженному затылку мужа. Тотъ налету поцѣловалъ Варину руку и крѣпче ее обнялъ.
Въ комнату вошла безъ стука кухарка.
— Что тебѣ, Маша?
— Паспортъ принесла.
— Какой паспортъ?
— Вашъ. Дворникъ прописывалъ.
— Хорошо. Положи тутъ.
Говорили вполголоса, не двигаясь, будто боясь, что-то спугнуть, что не вернется. Подождавъ, когда уйдетъ Марья, Варвара Павловна снова начала:
— А помнишь, какъ мы въ Ревелѣ жили? Еще
Катеньки не было… Хорошо было! Сколько тамъ розъ въ садахъ! Есть даже черныя…
— А какъ мы ходили въ монастырь св. Бригитты!..
— Да, да. Я даже все помню, что ты тогда говорилъ. Мы жили на Институтской, недалеко отъ Салона…
— Это было въ 1906, по моему.
— Нѣтъ, въ 1906 мы жили въ городѣ, никуда не ѣздили. Въ 1907 скорѣе… Да вотъ я сейчасъ посмотрю въ пропискѣ.
— Не стоитъ!
— Это недолго…
Варвара Павловна, не вставая съ дивана, протянула руку за паспортомъ.
— Твой паспортъ, милый паспортъ, родной! Тутъ и я вписана. Ну, вотъ видишь: въ 1907 году!
Она любовно перебирала листки, замусоленные пальцами дворниковъ и паспортистовъ. Николай же Петровичъ нѣжно и тихо цѣловалъ ее въ наклоненную шею. Вдругъ Варенкова вскрикнула:
— Коля, а вѣдь ты родился въ 78-мъ, а не въ 79-мъ!
— Ну такъ что же?
— Ты на годъ старше, чѣмъ мы считали.
— И что же тебя это такъ радуетъ?
— Не въ томъ дѣло! А призывъ!.. Ты вѣдь призыва 1899, а не 1900-го, — такъ что не подлежишь приказу о мобилизаціи.
— Что такъ?
— Ну, конечно, вотъ и здѣсь опять сказано… Вотъ здорово-то!..
— Чему же ты радуешься?
— Да какъ же! И ты радъ, — если ты будешь отрицать, это будетъ просто лицемѣріемъ.
— Вотъ ужъ я и въ лицемѣры попалъ!
— А что же? Когда захочешь, ты можешь быть страшнымъ плутомъ! Хоть въ томъ же Ревелѣ… помнишь баронессу?
— Ничего я не помню. Это ты не можешь забыть букетовъ, которые тебѣ тамъ подносили, — чистыя воспоминанія сохраняешь!
— Во всякомъ случаѣ, чищѣ твоихъ! Я ничего не таю, и что дѣлаю, всегда у всѣхъ на виду дѣлаю, не скрываюсь!
— Иногда не мѣшало бы!
— Ты, Богъ знаетъ что выдумываешь про свою жену!
— Ну да, ты — моя жена, я ужъ десять лѣтъ это знаю!..
Николай Петровичъ не повѣрилъ бы, что это онъ минуту тому назадъ чувствовалъ такую нѣжность къ этой вздорной и, какъ ему вдругъ показалось, вульгарной женщинѣ. Забывъ о паспортной отмѣткѣ, онъ началъ.
— Въ такіе дни, когда я уѣзжаю, ты не можешь удержаться отъ сценъ!
— А кто ихъ начинаетъ?
— Во всякомъ случаѣ, не я!..
— И не я тоже! И потомъ, куда ты уѣзжаешь? Очень тамъ нужно такихъ грубіяновъ! Сиди ужъ! Обстригся тоже, какъ чучело!..
Катенька пищала въ передней, возвратясь изъ гостей. Самъ не въ себѣ, Варенковъ кричалъ:
— Народятъ ребятъ еще, которыя пищатъ и капризничаютъ…
— Что же, вы скажете, что вы тутъ не при чемъ!?
Николай Петровичъ легъ въ ужасномъ разстройствѣ, не могъ заснуть, стриженой головѣ было холодно и горькій осадокъ послѣ разговора почти ощутимо чувствовался во рту. Даже выходилъ въ гостиную и неловко крестился на крошечную иконку, повѣшенную недалеко отъ „Острова мертвыхъ“.
На слѣдующее утро онъ всталъ желтый, но успокоенный. Когда онъ поцѣловалъ у жены руку, Варвара Павловна тихо спросила: „прочванился“? но въ этомъ вопросѣ слышалось какое-то извиненіе. Николай Петровичъ еще разъ приложился къ жениной рукѣ и сказалъ:
— Я вотъ что рѣшилъ, Варенька. Я такъ настроился, что ужъ не могу оставаться. Я попрошусь добровольцемъ. Такъ будетъ лучше.
