Дверь во внутреннюю комнату полуоткрылась и показала высокую фигуру дамы въ черномъ и часть большого живота, обтянутаго клѣтчатой юбкой.
— Вы думаете, онъ вернется ко мнѣ?
— Непремѣнно. Лиза никогда не ошибается.
— Благодарю васъ. Когда это произойдетъ, я еще разъ приду поблагодарить васъ. Я не забуду, повѣрьте.
Голосъ хозяйки добавилъ ласково:
— Можно выйти другой дверью, не проходя черезъ переднюю.
— Все равно, все равно.
Двѣ барышни, сидѣвшія у окна и все время шептавшіяся, умолкли и вонзились глазами въ повернувшуюся даму. Спущенная вуалетка съ темной стрѣлой позволяла замѣтить только круглое личико и опущенные глаза.
Въ открытой створкѣ двери снова показалась часть шотландской юбки; очевидно, владѣлица не могла не только пройти въ это отверстіе, но даже показать цѣликомъ своей фигуры.
— Слѣдующій! — проговорила она шопотомъ.
Двѣ барышни встали и пошли вмѣстѣ. Зотовъ остался одинъ. У него почти пропало желаніе узнать участь своего друга, и онъ не уходилъ только по какой-то инерціи, разсѣянно разглядывая фотографіи борцовъ, благодарности, вывѣшенныя подъ стекломъ, и коробку засушенныхъ бабочекъ. Прислуга впустила новаго посѣтителя, по виду старшаго дворника или мелкаго лавочника. Онъ нѣсколько минутъ постоялъ у двери, потомъ сѣлъ и зазѣвалъ, крестя ротъ.
— Долго какъ! — замѣтилъ онъ шопотомъ, обращаясь, повидимому, къ Зотову.
— Да, долго. Вѣдь это очень утомительное занятіе.
— Утомительное? — скажите, пожалуйста. Ужъ какъ что кому дано…
Барышни, очевидно, воспользовались другимъ выходомъ, не проходя черезъ пріемную, потому что хозяйка снова показала свой животъ изъ святилища и механически повторила: „слѣдующій!“.
Лавочникъ всталъ, даже пересталъ зѣвать, а Павелъ Андреевичъ вступилъ въ узкій темный кабинетъ, гдѣ не было никакой мебели, кромѣ двухъ креселъ и столика между ними. На столѣ стоялъ зеленый графинъ съ водою, такой же стаканъ и коробка съ мармеладомъ, къ которой поминутно протягивалась полная бѣлая рука сидѣвшей на креслѣ дѣвушки. Это была почти дѣвочка (хозяйка увѣряла, что ей всего двѣнадцать лѣтъ), но болѣзнь и сидячая жизнь сдѣлали ее какой-то вздутой массой, бѣлой и болѣзненной.
Освоившись съ полумракомъ, Зотовъ различалъ полузакрытые глаза и толстыя губы, которыя медленно жевали напиханный въ ротъ мармеладъ. Хозяйка легко и безшумно, несмотря на свою толщину, шевелилась около кресла.
— Засни, моя крошка, засни еще!
Углы толстыхъ губъ опустились съ капризнымъ отвращеніемъ, между тѣмъ, какъ вѣки видимо тяжелѣли.
— Опять? — проговорила дѣвушка.
— Ну что же дѣлать? не надолго! мы отдохнемъ завтра, я дамъ тебѣ три фунта мармеладу. Спи, мой Лизокъ, спи, дружочекъ! Сосредоточьте ваши мысли на томъ, что васъ интересуетъ, фиксируйте это лицо, — проговорила хозяйка въ сторону Зотова, не переставая гладить воздухъ надъ засыпающей.
Въ комнатѣ стало необычайно тихо, и только теперь Павелъ Андреевичъ услышалъ тиканье часовъ, незамѣченныхъ имъ прежде. Онъ самъ чуть не засыпалъ и ему стоило не малаго усилія сосредоточить свои мысли хотя бы на внѣшности Флора Ильича Зарембы. Онъ представлялъ себѣ Флора именно такимъ, какимъ видѣлъ его въ послѣдній разъ, уже въ формѣ, съ коротко обстриженными рыжими волосами, похудѣвшимъ и помолодѣвшимъ. Онъ даже почему-то все воображалъ сцену, которой въ дѣйствительности не было: будто Флоръ уже въ шинели стоитъ у дверей и говоритъ, обернувшись и держась за ручку:
— До свиданія! въ пятницу, значитъ, увидимся, — а самъ не уходитъ…
Наконецъ раздался голосъ Лизы, онъ сталъ ниже и тверже, но слова выходили съ задержкой, будто лѣниво, или со сна.
— Это высокій, молодой человѣкъ… блондинъ, или рыжій…
Хозяйка тревожно повернулась къ Зотову, но тотъ закивалъ ей головой, чтобы она не сомнѣвалась и не думала, что это ошибка.
— Онъ стоитъ въ комнатѣ, избѣ, держится за ручку двери, но не уходитъ… говоритъ: „До свиданья, до пятницы!“ — кому говоритъ, — не видно.
— Вотъ почему и я его представлялъ въ такомъ видѣ! — подумалъ Павелъ. — Что же это значитъ? Развѣ я имѣю способности, или это заразительно?
Ясновидящая, между тѣмъ, продолжала:
— Вы тѣсно связаны съ нимъ… мѣстность гористая… Боже, какъ блеститъ снѣгъ, какъ бѣгутъ ручьи… На небѣ бѣлыя хлопья… и на землѣ… Если онъ не наклонится и не отбѣжитъ, онъ погибъ!.. И вы тоже… скорѣе, скорѣе, къ ящику на той сторонѣ улицы!.. Не думайте!.. Его жизнь зависитъ отъ этого… Опасность — сверху.
Дѣвушка замолкла, а Зотовъ продолжалъ сидѣть, не двигаясь, будто ждалъ еще чего-то. Наконецъ, онъ услышалъ голосъ хозяйки:
— Она больше ничего не скажетъ. Она очень устала. Я никогда не видѣла, чтобы она такъ волновалась.
Павелъ далъ денегъ и вышелъ, взглянувъ мелькомъ на Лизу, которая бѣлѣла кучею, какъ узелъ съ бѣльемъ, опустивъ руки и раскрывъ ротъ, гдѣ видны были крошки недоѣденнаго мармелада.
Павелъ Андреевичъ помнилъ, что не слѣдуетъ думать объ опасности, и потому все время о ней думалъ. Въ сущности, онъ самъ точно не зналъ, зачѣмъ пошелъ къ гадалкѣ, не будучи суевѣренъ и даже вовсе не такъ безпокоясь о судьбѣ своего друга. Почему-то онъ былъ увѣренъ, что съ Зарембой ничего ужаснаго не случится; отсутствіе же писемъ приписывалъ неисправности почты и занятости молодого офицера. О Лизаветѣ Бажо разсказала ему, смѣясь, сестра, которая бѣгала къ этой популярной предсказательницѣ по поводу какихъ-то пустяковъ. Популярна ясновидящая была, главнымъ образомъ, среди простого населенія, и такіе визиты, какъ Зотова или его сестры, были рѣдкими исключеніями. Онъ шелъ туда, совсѣмъ не разсчитывая встрѣтить что-нибудь занятное, тѣмъ болѣе, значительное. На полчаса, когда Лиза Бажо говорила во снѣ, имъ овладѣло какое-то странное волненіе, но сейчасъ же внѣшній видъ предсказательницы и ея обстановка разгоняли это настроеніе, замѣняя его недовѣріемъ и досадою.
Придя домой, Павелъ Андреевичъ подумалъ:
„Какой вздоръ! И что за особенная связь между мною и Зарембою!?“.
Они вмѣстѣ учились въ корпусѣ, потомъ вплоть до послѣдняго времени видались, какъ бывшіе товарищи, но ихъ отношенія нельзя было назвать дружбой. Знакомство, пріятельство, но далеко не какое-то тамъ „сродство душъ“. Очевидно, ясновидящая повторяла обычныя общія мѣста оккультизма.
Но все-таки онъ написалъ письмо Флору, ничего, впрочемъ, не говоря о своемъ визитѣ къ Бажо. Затѣмъ, казалось, позабылъ и о письмѣ, на которое не получилъ отвѣта, и о предсказательницѣ, и о самомъ Зарембѣ.
Въ эти весеннія недѣли на Павла Андреевича напала какая-то почти лѣтняя лѣнь; ему представилось, что на улицѣ пыльно и жарко, въ городѣ никого нѣтъ, только солдаты около церкви учатся, громко крича: „рады стараться ваше —дительство!“ Все время, когда не былъ на службѣ, онъ проводилъ лежа, читая романы Дюма, будто желая самого себя убѣдить, что жизнь невѣроятно скучна.
Но какая-то тревога не оставляла его, и, когда Павелъ Андреевичъ особенно ясно ее чувствовалъ, ему становилось очевиднымъ, что это чувство есть не что иное, какъ ожиданіе неминуемой опасности (для себя, для Зарембы?). И опять вспоминались слова Лизы Бажо о томъ, что не надо думать, и снова, именно вслѣдствіе предостереженія, ему думалось все объ одномъ и томъ же. Павелъ помнилъ еще, что опасность грозитъ сверху, потому время отъ времени вставалъ съ дивана и смотрѣлъ на небо, будто ждалъ дождя.
Написалъ еще разъ Флору, опять скрывъ свое безпокойство, и вышелъ самъ опустить письмо. Кажется, Зотовъ дней десять не бывалъ на улицѣ иначѣ, какъ торопясь въ министерство. Оказалось, вовсе не такъ пыльно и жарко, какъ ему представлялось съ дивана; на близость лѣта указывали только начавшійся ремонтъ, разрытая кое-гдѣ мостовая и обиліе откуда-то взявшихся дѣтей у каждыхъ воротъ и подъѣздовъ. Изъ отверстій строящихся домовъ вѣяло пронзительной, грибной сыростью.
Зотовъ остановился, чтобы пропустить возъ съ кирпичемъ, около котораго шумѣли рабочіе, какъ вдругъ вспомнилъ про письмо. Нужно сейчасъ же его опустить, а то такъ въ карманѣ можно его протаскать нѣсколько дней.
Павелъ Андреевичъ, почти бѣгомъ, поспѣшилъ на другую сторону, гдѣ желтѣлъ ящикъ. Не успѣлъ онъ опустить конвертъ, какъ странный трескъ съ глухимъ раскатомъ заставилъ его обернуться. На томъ мѣстѣ, гдѣ онъ только что стоялъ, поднимался столбъ пыли, откуда раздавались ругань, ржанье и стоны. Народъ бѣжалъ къ мѣсту происшествія, не подходя слишкомъ близко, потому что повисшія бревна и доски лѣсовъ грозили вторичнымъ паденіемъ. Изрѣдка стукали недокатившіеся кирпичи и потрескивали висящія доски, медленно обрываясь, ломаясь и падая.
Зотовъ зачѣмъ-то снялъ шляпу и быстро пошелъ домой. Онъ тотчасъ легъ на диванъ, начавъ читать, самъ того не замѣчая, третій томъ вмѣсто второго и думая, что теперь, можетъ быть, все кончилось, все исполнилось. Тревога будто проходила, но окончательно прекратилась, когда онъ получилъ письмо отъ Зарембы. Это не было отвѣтомъ на его письмо, его другъ самостоятельно сообщалъ разныя подробности своихъ однообразныхъ военныхъ дней. Павелъ Андреевичъ читалъ внимательно, но спокойно, пока вдругъ… или его глаза видѣли то, что хотѣло его воображеніе?.. Прочелъ еще разъ… Нѣтъ, буквы вѣрно складывались въ слова, слова въ фразу, и легкій, даже слегка небрежный разсказъ Флора обращался для читающаго въ тяжелую повѣсть, которую хотѣлось представить себѣ еще тягостнѣе, чтобы она своимъ грузомъ отвела несносную докуку отъ сердца.
— …на дняхъ меня чуть не убили. Прямо какимъ-то чудомъ спасся. Нужно тебѣ сказать, что наканунѣ я все тебя видѣлъ во снѣ, особенно о тебѣ не думалъ, а все, какъ закрою глаза, такъ ты и стоишь, какъ живой! Да. И сохранило меня любопытство, даже, если хочешь, легкомысліе. Подробно не буду тебѣ описывать, ты хоть и учился въ корпусѣ, но, навѣрное, позабылъ подробности боевыхъ положеній. Между окопами запутался какъ-то заяцъ; бѣгалъ, бѣгалъ, наконецъ, въ него угодилъ нѣмецкій снарядъ. Не знаю, почему, я и еще человѣка три побѣжали посмотрѣть, что съ косымъ стало. Объ опасности я какъ-то позабылъ. Ну, конечно, отъ зайца-то ни рожекъ, ни ножекъ не осталось, но въ ту же минуту за нами разрывается снарядъ, какъ разъ тамъ, откуда мы отбѣжали. Секунду промедли, и я бы тебѣ не могъ писать, развѣ съ того свѣта. А всего и разстоянія-то было, что улицу перейти, не больше…
