Казалось, что дѣвушка никогда не бывала въ гостиницахъ, — такъ испуганно она взглядывала на полутемную лѣстницу, узкій, грязный коридоръ съ окномъ въ концѣ, которое выходило въ уголъ двора. Взглядывала и сейчасъ же опускала снова глаза, словно боялась этого ряда закрытыхъ дверей, то съ освѣщенными, то съ темными стеклами надъ входомъ, откуда въ эту пору дня не доносится ни голосовъ, ни какихъ-либо звуковъ. Въ такой гостиницѣ, дѣйствительно, она никогда не бывала, хотя предосудительнаго въ помѣщеніи было только то, что оно было темно, нечисто и безпокойно, — словомъ, совсѣмъ не такое, такое нужно было бы Розѣ Ѳаддеевнѣ и ея матери послѣ перенесенныхъ потрясеній. Казалось, послѣ того, какъ ихъ имѣнье было разорено, сожжено, вытоптано, родной, любимый городъ занятъ непріятелемъ, сами онѣ изъ владѣтельныхъ, счастливыхъ людей обратились въ „бѣженокъ“ — несчастья какъ бы исчерпались, но обѣ женщины имѣли храбрость считать, что ихъ мытарства только еще начались.
Часто внѣшнія обстоятельства приводятъ на умъ, что они должны сопровождаться и какими-то особенными соотвѣтствующими имъ мыслями, не только поступками, какъ будто каждое положеніе ведетъ за собою и свою психологію и свои взгляды. Очевидно, дѣвушка, именно, такъ думала, потому что, дойдя до № 7, она прошептала:
— Впрочемъ, чего же намъ и ждать? Самое подходящее мѣсто!
Мать, Маріанна Антоновна Слива, стояла у окна, смотря на гостинодворскіе склады. Огня не было зажжено, и свѣтъ проникалъ только съ улицы да изъ коридорнаго окна надъ дверью, ничѣмъ не занавѣшаннаго.
— Отчего вы въ темнотѣ, мама!
— Развѣ темно? Я не замѣтила, задумалась.
— Устала я очень!
Маріанна Антоновна быстро повернулась. Она казалась, скорѣе, сестрою, нежели матерью Розы. Круглое лицо съ широко разставленными и приподнятыми скулами, живые, темные глаза и блестящіе черные волосы были нѣжны, но вмѣстѣ съ тѣмъ, энергичны. Дочь казалась болѣе элегической, съ капризнымъ ртомъ и блѣдными, слегка одутловатыми щеками.
— Зачѣмъ же ты ходила? Я тебѣ говорила, что этого совсѣмъ не нужно: я все сдѣлаю, я отыщу брата Эспера, и онъ все устроитъ.
— Что онъ тамъ устроитъ!
— Что можетъ. Теперь нужно дѣлать, что можно, не мечтать, немного пожаться. Что жъ дѣлать? У насъ есть крыша и хлѣбъ, и за это слава Богу! У другихъ и того нѣтъ!
— Что же, мама, вы сравниваете насъ съ нищими? Конечно, имъ еще хуже, но они къ этому привыкли.
— У насъ ничего нѣтъ, значитъ мы — нищіе.
— У насъ есть фамилія — Слива, значитъ, мы не можемъ быть нищими. Если бы былъ живъ отецъ!
— Тадеушъ понялъ бы меня…
Дочь сомнительно покачала головой, отодвинула стулъ отъ стѣны, по которой ползъ тараканъ, и, помолчавъ, начала:
— Ты не выходила, мама?
— Нѣтъ, нѣтъ… Вѣдь ты же просила!..
— Да, я просила этого не дѣлать, не унижаться…
— Я и не ходила.
— Спасибо.
Шляпа изъ черной соломки съ желтой одной розой лежала на переддиванномъ столѣ. Дѣвушка, глядя на нее, снова спросила:
— Вы, правда, не выходили?
— Нѣтъ, нѣтъ… Я подшивала цвѣтокъ на шляпѣ.
— Спросимъ чая.
— Не знаю, дадутъ ли намъ.
— Позвонить. У меня есть деньги.
Роза вынула четыре скомканныя десятирублевки и положила ихъ на скатерть.
— Откуда, Роза? ты продала серьги?
— Нѣтъ.
— Откуда же?
— Я ихъ заложила.
— Зачѣмъ, дочка?
Роза пожала плечами.
— Онѣ еще бабушкины, старинной работы. Только сорокъ рублей! Какъ только будутъ деньги, нужно будетъ выкупить…
— Конечно, мы ихъ выкупимъ, мама, — отозвалась дочь совершенно безнадежно.
Въ двери постучались.
— Войдите! — сказала Маріанна Антоновна, ду мая, что слуга принесъ чай, и совершенно забывъ, что она не звонила.
На порогѣ стоялъ господинъ въ пальто и шляпѣ, съ газетой въ рукахъ.
— Это — седьмой номеръ?.. была публикація…
— Это ко мнѣ, ко мнѣ!.. — заговорила, вся покраснѣвъ, Роза и поспѣшно вышла въ коридоръ.
— Что это значитъ, Роза? — спросила старшая Слива, когда дочь вернулась минутъ черезъ пять.
— Ничего особеннаго. Я помѣстила объявленіе, что ищу письменной работы, — и вотъ нашла…
— Боже мой, Боже мой! Но почему ты мнѣ ничего не сказала? Что о тебѣ подумаютъ! Приходятъ какіе-то чужіе мужчины!
— Вы — смѣшная, мама. Конечно, чужіе! Откуда же ждать знакомыхъ, когда ихъ нѣтъ? И потомъ этотъ господинъ уже не молодой и съ виду показался порядочнымъ.
Она посмотрѣла на визитную карточку и прочла вслухъ:
— Калистъ Петровичъ Ролановъ.
— Какъ, какъ?
— Калистъ Петровичъ Ролановъ.
— Ты не пойдешь туда, Роза! — воскликнула Маріанна Антоновна.
— Почему? Я увѣрена, что ничего дурного не произойдетъ, а, между тѣмъ, нужно же что-нибудь дѣлать! Это лучше, чѣмъ вамъ ходить и выпрашивать подачки.
— Я не объ этомъ. Мѣсто — Богъ съ нимъ, иди, но не къ Роланову.
— Развѣ вы его знаете?
— Что ты! откуда мнѣ его знать?
— Почему же иначе вы противъ того, чтобы я у него занималась?
— Это невозможно! Ну, мнѣ его лицо не понравилось.
— Не понимаю! пожилой человѣкъ! я думаю, — онъ вамъ ровесникъ.
— На полтора года моложе! — вырвалось у Маріанны Антоновны.
Роза пристально посмотрѣла на покраснѣвшую мать и потомъ, разсмѣявшись, замѣтила:
— Хорошо, я откажусь отъ этого мѣста, но нельзя же такъ проговариваться.
— Ты, Роза, Богъ знаетъ, что думаешь!
— Что же я могу думать? Я просто думаю, что вы г. Роланова знаете и имѣете какія-нибудь причины, которыхъ я не доискиваюсь, не желать, чтобы я у него занималась. Вотъ и все.
Вѣроятно, Роза не написала письма Роланову, потому что дня черезъ три онъ опять стучался въ ту же дверь седьмого номера. Въ комнатѣ находилась одна старшая Слива. Посѣтитель хотѣлъ было сейчасъ же уйти, но хозяйка его удержала.
— Вы хотѣли видѣть мою дочь? Ея нѣтъ дома.
— Я не знаю, дочь ли ваша та барышня, которая условилась у меня заниматься и потомъ не пришла.
— Да, она передумала. Она вамъ писала.
— Я не получалъ никакого письма. Очень жаль. Нельзя узнать, почему?
— Присядьте, если у васъ есть время.
Хозяйка все время держалась спиной къ свѣту, словно намѣренно оставляя свое лицо въ тѣни.
— Я свободенъ. Калистъ Петровичъ Ролановъ.
— Я знаю. Маріанна Слива.
Если бы въ коридорѣ закричали: „пожаръ!“, навѣрное, это произвело бы на гостя не большее впечатлѣніе, какъ эти два имени: Маріанна Слива. Онъ вскочилъ, держась руками за грудь и испуганно моргая.
— Маріанна Слива?!
— Я вамъ говорю свою фамилію и имя.
— Да, да… я понимаю… я вижу… Но какъ же это могло случиться? Какая ужасная встрѣча!
— Теперь для всѣхъ странное и неизвѣстно время, — замѣтила вскользь Маріанна Антоновна.
— Значитъ, эта дѣвушка…
— Моя дочь, Роза…
— Сколько же ей лѣтъ?
— Семнадцать.
— Боже мой! Семнадцать лѣтъ прошло!..
Оба замолкли, наконецъ, Слива тихо сказала:
— Вы видите, теперь, что я не могла отпустить Розу къ вамъ заниматься…
— Конечно, конечно… хотя я не знаю, почему.
Маріанна Антоновна въ волненіи встала и, ходя мимо Роланова, говорила отрывисто:
— Я слишкомъ хорошо знаю васъ, знаю себя и свою дочь. Одно только мнѣ странно: какъ вы не понимаете, что теперь намъ лучше не видаться.
— Отчего?
— Ну, оттого, что теперь такое время, мы совершенно разорены… мнѣ бы не хотѣлось…
— Да. Я забылъ… вѣдь, у васъ имѣніе тамъ!..
— У насъ ничего нѣтъ!
Маріанна Антоновна такъ произнесла послѣднюю фразу, такъ послѣ нея умолкла, что гость могъ только пробормотать: „простите“, и умолкъ самъ.
Хозяйка начала, словно съ трудомъ выговаривая:
— Калистъ Петровичъ, я почти догадываюсь, о чемъ вы думаете. Я думаю о томъ же. О томъ, что было, или, вѣрнѣе, могло быть семнадцать лѣтъ тому назадъ. Но если эти мысли заставляютъ васъ искать средства какъ бы мнѣ теперь помочь…
И искать нечего: все мое къ вашимъ услугамъ!
— Позвольте!.. То меня онѣ же заставляютъ отклонить какую бы то ни было помощь съ вашей стороны. Вы понимаете меня?
— Плохо, но чувствую, что вы — благородная, навсегда любимая мною.
— Не надо объ этомъ! Я требую…
— Подчиняюсь, — проговорилъ Ролановъ, разводя руками.
— Узнаю прежняго „рыцаря“!
— Не знаю, рыцарь ли, но прежде и теперь, и всегда неизмѣнно вашъ.
Маріанна Антоновна словно ждала еще какихъ-то словъ, но Калистъ Петровичъ прибавилъ только:
— До свиданья!
Хозяйка снова заволновалась и, вынувъ изъ жалкаго комода какую-то переплетенную тетрадку, подала ее Роланову, бормоча:
— Возьмите и прочтите, — вы все узнаете. А теперь уходите.
— Мнѣ очень жаль, Маріанна Антоновна, что вы не обратитесь ко мнѣ, если вамъ нужна какая-нибудь услуга, какъ будто я — не другъ вамъ. Вѣдь я не сдѣлалъ вамъ ничего дурного, ничѣмъ васъ не оскорбилъ. Неужели вамъ настолько непріятно мое чувство къ вамъ, которое я сохранилъ до сихъ поръ?
Маріанна Антоновна повернулась къ говорившему, словно хотѣла отвѣтить что-то, но повторила только:
— Прочтите, вы все узнаете, а теперь уходите. Прощайте!
Черезъ недѣлю Ролановъ снова стучался въ ту же дверь, и опять Маріанна Антоновна была одна. Она вспыхнула, но и поморщилась слегка досадливо.
— Никакъ не ожидала васъ видѣть. Вы довольно странно доказываете вниманіе къ моимъ словамъ и деликатность.
Калистъ Петровичъ улыбнулся и, поцѣловавъ у хозяйки руку, которую та не поспѣла отнять, произнесъ:
— Я пришелъ, чтобы вернуть вамъ вашу тетрадку, вашъ дневникъ, который вы такъ любезно мнѣ дали.
— Да. Я совсѣмъ забыла тогда вамъ сказать, что онъ мнѣ не нуженъ.
— Я вамъ благодаренъ за вашу разсѣянность, — она дала мнѣ возможность увидѣть васъ еще разъ.
— Прошлое у меня уничтожено, какъ уничтожено наше имѣніе. Оно не скоро можетъ возродиться. Но тамъ, въ этомъ дневникѣ, есть невѣрныя чувства, которыхъ я теперь стыжусь, отъ которыхъ отказалась… и я хотѣла бы, чтобы вы это знали.
— Что именно вы называете „невѣрными“ чувствами?
— Мое предубѣжденіе противъ русскихъ. Это — польскій предразсудокъ, отъ котораго я избавилась, какъ только жизнь открыла мнѣ шире глаза.
— Конечно, это — предразсудокъ, но вѣдь онъ-то и помѣшалъ вамъ послушаться влеченія вашего сердца, не правда ли? Вѣдь, вы же любили меня!
— Можетъ быть.
— Да не можетъ быть, а это сквозитъ въ каждой строкѣ вашего дневника! И только изъ-за предразсудка…
— Я была замужемъ.
— Потомъ вы овдовѣли… и только изъ-за предразсудка…
— У меня дочь.
— Я стану ей отцемъ… и только изъ-за предразсудка…
— Не только.
— Отчего же еще?
— Мнѣ стыдно.
— Чего?
— Во-первыхъ того, что вы узнали о моей любви къ вамъ. Потомъ, вѣдь мы теперь безпризорные нищіе и вы можете подумать…
— Ради Бога, не надо!
— … можете подумать, что теперь, при нашемъ бѣдственномъ положеніи, я нарочно… напоминаю вамъ ваши чувства, чтобы…
— Какъ вамъ не стыдно подозрѣвать меня въ такой низости! Чтобы я могъ это подумать!
Маріанна Антоновна тихо прошептала, „простите“: и умолкла. Ролановъ тяжело дышалъ, будто поднялся на шестой этажъ. Наконецъ началъ:
— Никакихъ препятствій нѣтъ. Я вамъ предлагаю, прошу, умоляю согласиться стать моей женой. Тогда всѣ эти семнадцать лѣтъ ожиданья, тоски, страданія мнѣ будутъ, какъ будто ихъ не было. Какъ будто сейчасъ послѣ того объясненія у пруда (вы помните?), когда вы такъ жестоко мнѣ отвѣтили…
— Я повторяю, это былъ предразсудокъ!
— … будто сейчасъ же наступаетъ вотъ эта теперешняя минута.
Маріанна Антоновна сидѣла, закрывъ лицо руками. Наконецъ, отвела руки и сказала:
— Мнѣ скоро сорокъ лѣтъ.
— Вы для меня еще прекраснѣе прежней.
Онъ осторожно поднялъ ее съ кресла и подвелъ къ длинному зеркалу надъ диваномъ.
— Посмотрите, какая прекрасная пара!
Въ испорченномъ стеклѣ обѣ фигуры искривились вправо и напоминали футуристическіе рисунки. Но Слива, очевидно, не замѣтила этого, потому что ничего не сказала, а, улыбнувшись, только пожала руку Роланову.
— Предразсудка больше нѣтъ?
— Нѣтъ.
— Значитъ, да?
— Да, — отвѣтила она и закраснѣлась, какъ молоденькая.
Калистъ Петровичъ едва успѣлъ снять руку съ таліи своей невѣсты, какъ въ комнату вошла Роза.
— Ахъ, мама, вы не одна! Простите.
Узнавъ Роланова и, словно не замѣтивъ молчанія, Роза продолжала:
— Вы пришли, вѣроятно, узнать, почему я васъ обманула и не пришла заниматься?
— У вашей мамы, вообще, много предразсудковъ, отъ которыхъ она начинаетъ избавляться.
Маріанна Антоновна быстро подошла къ дочери и, обнявъ ее, покраснѣла. Роза переводила глаза съ матери на гостя, — и вдругъ какъ-то разомъ всѣ трое улыбнулись.
— А посмотрите, какая мама у насъ стала молодая и красивая!
Маріанна совсѣмъ переконфузилась и замѣтила было:
— Повѣрь, Роза, что это только для тебя я дѣлаю!..
Но дочь и Ролановъ такъ откровенно разсмѣялись, что, посмотрѣвъ съ секунду на нихъ, словно не зная, не обидѣться ли, не разсердиться-ли, она сочла за лучшее присоединиться къ ихъ смѣху.
