— Я разсуждаю зигзагами! Я не претендую на мужской умъ! Слава Богу, у меня умъ женскій, считающійся съ сердцемъ, чувствами. И потомъ, я горю, толкаю, воспламеняю, — въ этомъ моя жизнь, мое назначеніе.
Такою характеристикою собственнаго ума Валентина Петровна Радованова старалась оправдать отсутствіе какой бы то ни было логики въ своихъ поступкахъ, спорахъ и другихъ словесныхъ выступленіяхъ, къ которымъ она имѣла непреодолимый зудъ, считая ихъ общественною жизнью. Къ общественности же Валентина Петровна относилась съ большимъ азартомъ и запальчивостью, все время, „реагируя“ и уличая кого-нибудь безъ различія партій. Но главнымъ ея занятіемъ было негодованіе, что кто-то чего-то не дѣлаетъ и никто не знаетъ провинціи, причемъ „дѣло“ ею понималось въ смыслѣ шума и треска, да ораторскаго темперамента, такъ что крестьяне, купцы, чиновники, духовенство и военное сословіе у нея въ счетъ не шли.
Я такъ ясно себѣ представилъ эту даму, обложенную русскими и иностранными газетами (кромѣ газетъ и нѣкоторыхъ тенденціозныхъ книгъ съ трескучей репутаціей, она ничего не читала — некогда было), съ поминутно соскакивающимъ пенснэ на носу, убѣждающую случайнаго посѣтителя, что „они тамъ воображаютъ“, „они тамъ копаются“, „они тамъ спятъ“ — причемъ, подъ „они“ подразумѣвалось то земство, то дума, то полиція то святѣйшій синодъ, то революціонеры, — „а на самомъ дѣлѣ“.. но что было „на самомъ дѣлѣ“, зависѣло отъ фантазіи Валентины Петровны въ данную минуту, — и всегда „зигзагами“.
Подъѣзжая къ городу Н., гдѣ жила Радованова, отдѣленному многими сотнями верстъ отъ обѣихъ столицъ, я невольно подумалъ:
— Какія-то теперь выдѣлываетъ зигзаги добрѣйшая Валентина Петровна? — или время настолько серьезно, что и ее угомонило?
На душѣ было какъ-то неспокойно, такъ что не хотѣлось никакихъ декламацій, и я рѣшилъ не заѣзжать къ своей знакомой, которой не видалъ почти десять лѣтъ, какъ вдругъ на поворотѣ въ боковую улицу съ Волжской набережной, я очутился лицомъ къ лицу съ г-жей Радовановой, которой хотѣлъ было избѣжать.
Она ѣхала съ какимъ-то господиномъ въ фуражкѣ, противъ нея на скамеечкѣ помѣщался худенькій мальчикъ. Валентина Петровна меня узнала, остановила кучера и въ одну секунду поспѣла удивиться, обрадоваться встрѣчи со мною, представить своего спутника» оказавшагося учителемъ мѣстной гимназіи, Терентіемъ Васильевичемъ Пилочкинымъ, „свѣтлой головой“ и „горячимъ дѣятелемъ“, сообщить, что мальчикъ, сидѣвшій противъ нея, — ея сынъ Вася, съ которымъ она не знаетъ, что дѣлать, что она по горло занята и т. д. Все это говорилось съ необыкновенной быстротой и было пересыпано возгласами:
— Дѣла-то, дѣла! До какихъ временъ мы дожили! Я — горда! Но что они тамъ думаютъ? Сознайтесь, что никто не знаетъ провинціи! Это такія залежи, такія залежи!
Взявъ съ меня обѣщаніе завтра же придти къ ней обѣдать, Валентина Петровна исчезла въ столбѣ пыли, не переставая восклицать не то „реагировать", не то „редактировать“. Видно было, что волненія ее переисполняли и она купалась въ событіяхъ.
На слѣдующій день я звонился у подъѣзда того же дома, что и десять лѣтъ тому назадъ, съ тѣмъ же зеленымъ палисадникомъ передъ пятью фасадными окнами, съ мѣдной доскою: Валентина Петровна Радованова. И дверь отворилъ мнѣ тотъ же слуга, конечно, на десять лѣтъ постарѣвшій. Вообще, видъ какого-то запустѣнія и небреженія можно было бы приписать количеству протекшихъ годовъ, если бы не самъ обѣдъ, который былъ пережаренъ и испорченъ, совершенно независимо отъ промежутка между теперешнимъ моимъ визитомъ и прежними посѣщеніями.
Кромѣ меня, къ обѣду былъ приглашенъ только Пилочкинъ. Очевидно, Валентина Петровна до нѣкоторой степени хвасталась просвѣщеннымъ педагогомъ и хотѣла доставить мнѣ возможность всецѣло оцѣнить его достоинства въ интимной бесѣдѣ. Но собственный ея темпераментъ свелъ рѣчи Терентія Васильевича къ незначительнымъ репликамъ и поддакиваніямъ. Вася сидѣлъ напротивъ и, казалось, не слушалъ, что вокругъ него говорили. А, можетъ быть, Радованова такъ его воспитывала, чтобы онъ не вмѣшивался въ разговоры старшихъ, хотя это на нее и не было похоже.
Хозяйка забросала меня вопросами, конечно, о войнѣ, петроградскихъ настроеніяхъ, знаю ли я больше того, что сообщаютъ, что думаю о военныхъ операціяхъ такого-то и такого-то генерала и т. п. Я отвѣчалъ, что я не стратегъ, чтобы высказываться насчетъ дѣйствій генераловъ, а слуховъ принципіально не слушаю, такъ какъ ихъ пускаетъ всякій, кому не лѣнь, и потомъ, всѣмъ извѣстно, что, чѣмъ дальше сколько-нибудь достовѣрный источникъ, тѣмъ больше всякихъ слуховъ и тѣмъ они поразительнѣе.
Валентина Петровна погрозила мнѣ пальцемъ.
— Вы, ужъ извѣстно, петроградскій скептикъ: ни во что не вѣрите и ничего не знаете, — а послушали бы, что у насъ тутъ говорятъ!
— И слушать не хочу, потому-что, навѣрное, говорятъ вздоръ.
— И это тоже извѣстно: „Послѣ насъ — хоть потопъ!“. Извѣстно также, къ чему такое отношеніе приводитъ!
— Да, но согласитесь, что я въ моемъ положеніи никакъ не могу ни въ какую сторону вертѣть колеса исторіи!
— Можете! Тутъ важно душевное горѣніе и заразительность. Не принято говорить о себѣ, но возьмите хоть меня. Вы сами знаете, какое у меня знакомство (и я его еще расширила нарочно), и всѣ взволнованы, всѣ трепещатъ. Вотъ что значитъ живое слово и настоящее одушевленіе!
— Да? — разсѣянно спросилъ я.
— Да, да. Вотъ вы ничему не вѣрите, а это дѣйствительно такъ.
Вася поднялся изъ-за стола, очевидно, не будучи въ состояніи дождаться, когда кончится наша бесѣда.
— Мама.
— Что тебѣ?
— Ты еще не подумала, о чемъ я тебя просилъ?
— Есть у меня время думать о всякихъ глупостяхъ!
— Но ты же обѣщала, и потомъ, отъ этого зависитъ вся моя жизнь…
— Завтра Парѳенъ Михайловичъ будетъ у меня обѣдать и мы поговоримъ.
— Завтра? Пожалуйста, мама.
— Хорошо, хорошо…
Когда Вася вышелъ, Валентина Петровна слегка нахмурилась и будто, чтобы оправдать себя, обратилась ко мнѣ:
— Совершенно не знаю, что дѣлать съ сыномъ!
Не зная, что, вообще, дѣлается съ ея сыномъ, я промолчалъ, но Валентина Петровна сама продолжала:
— Совершенно не понимаю, откуда у мальчика какой-то мистицизмъ. Вы знаете, я совсѣмъ не ханжа, это у насъ не въ роду… такъ, съ вѣтра откуда-то у него. Представьте себѣ, просится въ монастырь! Ни на что не реагируетъ, а, кажется, взрослый человѣкъ. У нихъ въ гимназіи образовался кружокъ для ознакомленія съ политикой, ну… не кружокъ, — а такъ, собирается человѣкъ шесть, десять и обсуждаютъ дѣла. Сколько разъ я предлагала ему пойти туда, — нѣтъ!..
— А сколько лѣтъ вашему сыну? У него такой болѣзненный видъ…
— Да ужъ семнадцатый годъ. Я увѣрена, что это все вліяніе Бородаева…
— Кто это Бородаевъ?
— Обскурантъ. Здѣшній купецъ. Вы будете, конечно, и завтра у насъ обѣдать, — вотъ и увидите его. Но не думайте, что это, — типичное явленіе. Слава Богу, нѣтъ.
Съ виду Парѳенъ Михайловичъ Бородаевъ ничѣмъ не отличался отъ любого купца, но, конечно, Валентинѣ Петровнѣ лучше было извѣстны свойства ея знакомаго, за которыя она его называла обскурантомъ.
Судя по вчерашнимъ Васинымъ словамъ, я думалъ, что Радовановой предстоитъ какой-то спеціальный интимный разговоръ съ Бородаевымъ, потому тотчасъ послѣ обѣда собирался удалиться, но Валентина Петровна завела общій споръ, которому не предвидѣлось конца Можетъ быть, она хотѣла показать мнѣ свою діалектику, а, можетъ быть, просто старалась убѣдить своего гостя, но яростно на него наскакивала, до такой степени забывъ обо всемъ, что послѣ того, какъ только что была убрана съѣденная курица, раскричалась, почему ея не подаютъ. Вася печально и съ упрекомъ смотрѣлъ на мать, а та вела споръ сократическимъ способомъ, т. е. задавала противнику такіе вопросы, отвѣты на которые могли бы быть только самые глупые и уничтожающіе совопросника. Конечно, главной темой служили переживаемыя событія и отношеніе къ нимъ. Наконецъ, нѣсколько успокоившись, но все еще не спроста, Радованова спросила:
— Ну, что же, Парѳенъ Михайловичъ, какъ ваша торговля идетъ?
— Ничего торгуемъ.
— Все-таки тише, навѣрное, чѣмъ до войны?
— Нѣтъ, особенно незамѣтно.
Валентина Петровна недовольно помолчала, затѣмъ продолжала, обращаясь ко мнѣ:
— Удивительно, какъ въ такое время люди могутъ покупать что-то, продавать, вообще, чувствовать себя, какъ ни въ чемъ не бывало!
Парѳенъ Михайловичъ, повидимому, былъ слегка задѣтъ, судя по брошенному на хозяйку недружелюбному взгляду исподлобья, но отвѣчалъ спокойно:
— Очень трудно, сударыня, знать, кто какъ себя чувствуетъ.
— Значитъ, ничего не чувствуютъ, коли дѣлаютъ все то же, что и прежде, никакой разницы нѣтъ.
— Сердце-сердцемъ, дѣло-дѣломъ. Иной разъ какія кошки скребутъ, а за прилавокъ становишься. Иначе, какіе же бы мы были люди? Вамъ такъ хорошо разсуждать, разъ вы никакимъ дѣломъ не заняты.
— Какъ не занята?
— Ну, а что же вы дѣлаете?
— Да у меня ни минуты свободной нѣтъ.
— Такъ это ваша добрая воля такъ себя разстраивать, что у васъ свободной минуты нѣтъ. Только вѣдь, кромѣ васъ самихъ, никому это не надобно.
— А ваша купля-продажа надобна?
— Вѣроятно, иначе прекратилась бы.
Повременивъ нѣсколько, Радованова, очевидно, рѣшила перейти на систему причинъ и сравненій.
— Вы — человѣкъ русскій, вы знаете, что значитъ постъ, какъ онъ, когда его соблюдаютъ какъ слѣдуетъ, измѣняетъ весь образъ жизни и образъ мыслей человѣка. Ну, вотъ и для насъ насталъ теперь такой же постъ.
Парѳенъ Михайловичъ улыбнулся и сказалъ:
— Я то отлично знаю, что есть постъ, а сами вы, сударыня, бывали когда-нибудь постомъ въ церкви?
— Конечно, бывала, — отвѣтила Радованова нѣсколько опрометчиво.
— Слышали, что тамъ читаютъ?
— Я думаю!
— Какая же самая главная молитва?
— Ну, какая… я не знаю… всѣ главныя… „Господу помолимся!“
— Плохо слушали. Наиглавнѣйшая молитва, которую батюшка неустанно возноситъ въ св. Четыредесятницу, есть молитва св. Ефрема Сирина. И отъ какихъ же грѣховъ такъ настойчиво проситъ церковь избавить насъ?
И Парѳенъ Михайловичъ сталъ загибать къ ладони свои толстые пальцы для счета.
— Духъ праздности, унынія, любоначалія и праздно словія, — вотъ отъ чего очиститься намъ надобно, а не прекращать отъ какого-то малодушія своихъ дѣлъ. Наоборотъ, уныніе и праздность гнать велѣно.
— Конечно, можно и такъ толковать… — неохотно согласилась хозяйка.
— Да, иначе-то и толковать нельзя, какъ ни вертись. Конечно, всѣмъ этимъ можно пренебречь, но, если вамъ угодно тексты приводить, нужно смыслъ понимать.
— А другіе иначе понимаютъ.
— Наслышаны, что есть такіе слабые и вредные люди. Говорятъ, скоро въ лавочкахъ золу продавать будутъ.
— А что, развѣ хлѣба ее хватаетъ?
— Нѣтъ, хватитъ! Да и все равно, изъ золы хлѣба не спечешь. А продаютъ, чтобы головы посыпать.
— Какія глупости!
— Вотъ и я то же самое говорю, что это все глупости. А про постъ еще въ Евангеліи сказано: „а когда поститесь, то не будьте, какъ лицемѣры“…
— Знаю, знаю — досадливо отозвалась Радованова, махая рукою, и, помолчавъ, спросила насмѣшливо:
— Такъ что, по вашему, нужно на одной ножкѣ какать?
— Не знаю, откуда вы это могли вывести! Я ничего подобнаго не говорилъ, а говорилъ только, что каждому, кто не въ арміи, слѣдуетъ своимъ дѣломъ заниматься.
— А я по вашему не своимъ дѣломъ занимаюсь?
— Боюсь сказать, Валентина Петровна. Вамъ, конечно, виднѣе. А по моему такъ: у васъ есть имѣніе, хозяйство, сынъ, — а вы хотите быть политикомъ, стратегомъ и богословомъ. Вѣдь, для этого нужно много наукъ проходить, да и способности имѣть.
Вася поднялъ было глаза при словѣ „сынъ“, но Радованова словно не поняла намека, а снова пустилась въ безплодные споры.
На прощанье она сказала мнѣ:
— Не правда-ли, интересный обскурантъ? Но не думайте, что это, — характерное явленіе. Теперь ужъ и купечество дѣлается интеллигентнѣй.
Я было пожалѣлъ немного купечество, но, зная Радованову за барыню довольно вздорную, не придалъ ея словамъ особеннаго значенія и успокоился.
На слѣдующій день я долженъ былъ ѣхать дальше, такъ что не видалъ больше Валентины Петровны и для меня осталось нѣизвѣстнымъ ея рѣшеніе насчетъ Васи, съ которымъ она не знала что дѣлать. Возвращаясь изъ поѣздки черезъ тотъ же городъ, я уже не ждалъ случайной встрѣчи съ Радовановой, а прямо прошелъ къ ея дому, почему-то интересуясь именно участью ея сына, а также надѣясь увидѣть еще разъ „обскуранта“, сбивавшаго молодого человѣка идти въ монастырь.
Въ домѣ былъ еще большій безпорядокъ, чѣмъ въ первый мой пріѣздъ, но я приписалъ это тому, что Валентина Петровна, вообще, „не отъ міра сего“ и всегда въ волненіи. Но раскрытые сундуки въ гостиной и мебель, зашитая въ рогожу, показывали, что дѣло обстоитъ серьезнѣе и проще. Сама хозяйка, не дожидаясь моего вопроса, объявила, указывая окрестъ:
— Я эвакуируюсь!
— Господь съ вами, Валентина Петровна! Да, вѣдь, до вашего города хоть три года скачи, ни откуда не доскачешь!..
— Да, да, говорите! А вы послушайте, что говорятъ. Я и знакомыхъ своихъ уговариваю эвакуироваться.
— И что же слушаются?
— Три семейства уже уѣхало.
Я съ нѣкоторымъ испугомъ посмотрѣлъ на подлинную жертву собственныхъ волненій и страховъ, потомъ спросилъ:
— А что вашъ Вася?
По лицу Радовановой прошла легкая судорога не то боли, не то досады.
— Это ужасно! Онъ… Вася застрѣлился. Оставилъ письмо, что все ему кажется пустымъ и фальшивымъ. Странный мальчикъ! Въ такое время, когда все кипитъ…
Я молчалъ, думая, что даже такое время въ изображеніи Радовановой можетъ показаться пустымъ и фальшивымъ для всякаго человѣка. Но мнѣ хотѣлось знать, что унесъ съ собою Вася: какія желанія, стремленія, какую душу? Молчала и Валентина Петровна, наконецъ, тихо молвила:
— Можетъ быть, отчасти я и виновата: не сумѣла подойти, но теперь такое время, что, право, какъ то не до личныхъ отношеній.
Обѣдать я не остался, да Радованова не особенно и приглашала, я въ тотъ же день уѣхалъ.
Конечно, Валентина Петровна — типъ вздорный и несносный, но для кого-то заразительный, хотя бы для тѣхъ трехъ семействъ, которыя, благодаря ея увѣщаніямъ, эвакуировались изъ Н. Больше того: уже пріѣхавъ въ Петроградъ, я до такой степени не могъ освободиться отъ впечатлѣнія Радовановой, что часто, слушая разговоръ, или даже читая разсужденія думаю:
— Не Валентина-ли Петровна это говоритъ, добровольный стратегъ, политикъ и богословъ.
Конечно, я сейчасъ же прихожу въ себя, и вижу, что никакой Валентины Петровны здѣсь нѣтъ, но убѣжденія, что духъ ея вѣетъ тамъ и тутъ, мнѣ никакъ не уничтожить.
