— Я разсуждаю зигзагами! Я не претендую на мужской умъ! Слава Богу, у меня умъ женскій, считающійся съ сердцемъ, чувствами. И потомъ, я горю, толкаю, воспламеняю, — въ этомъ моя жизнь, мое назначеніе.
Такою характеристикою собственнаго ума Валентина Петровна Радованова старалась оправдать отсутствіе какой бы то ни было логики въ своихъ поступкахъ, спорахъ и другихъ словесныхъ выступленіяхъ, къ которымъ она имѣла непреодолимый зудъ, считая ихъ общественною жизнью. Къ общественности же Валентина Петровна относилась съ большимъ азартомъ и запальчивостью, все время, „реагируя“ и уличая кого-нибудь безъ различія партій. Но главнымъ ея занятіемъ было негодованіе, что кто-то чего-то не дѣлаетъ и никто не знаетъ провинціи, причемъ „дѣло“ ею понималось въ смыслѣ шума и треска, да ораторскаго темперамента, такъ что крестьяне, купцы, чиновники, духовенство и военное сословіе у нея въ счетъ не шли.
Я такъ ясно себѣ представилъ эту даму, обложенную русскими и иностранными газетами (кромѣ газетъ и нѣкоторыхъ тенденціозныхъ книгъ съ трескучей репутаціей, она ничего не читала — некогда было), съ поминутно соскакивающимъ пенснэ на носу, убѣждающую случайнаго посѣтителя, что „они тамъ воображаютъ“, „они тамъ копаются“, „они тамъ спятъ“ — причемъ, подъ „они“ подразумѣвалось то земство, то дума, то полиція то святѣйшій синодъ, то революціонеры, — „а на самомъ
— Я рассуждаю зигзагами! Я не претендую на мужской ум! Слава Богу, у меня ум женский, считающийся с сердцем, чувствами. И потом, я горю, толкаю, воспламеняю, — в этом моя жизнь, мое назначение.
Такою характеристикою собственного ума Валентина Петровна Радованова старалась оправдать отсутствие какой бы то ни было логики в своих поступках, спорах и других словесных выступлениях, к которым она имела непреодолимый зуд, считая их общественною жизнью. К общественности же Валентина Петровна относилась с большим азартом и запальчивостью, всё время, „реагируя“ и уличая кого-нибудь без различия партий. Но главным её занятием было негодование, что кто-то чего-то не делает и никто не знает провинции, причем „дело“ ею понималось в смысле шума и треска, да ораторского темперамента, так что крестьяне, купцы, чиновники, духовенство и военное сословие у неё в счет не шли.
Я так ясно себе представил эту даму, обложенную русскими и иностранными газетами (кроме газет и некоторых тенденциозных книг с трескучей репутацией, она ничего не читала — некогда было), с поминутно соскакивающим пенсне на носу, убеждающую случайного посетителя, что „они там воображают“, „они там копаются“, „они там спят“ — причем, под „они“ подразумевалось то земство, то дума, то полиция то святейший синод, то революционеры, — „а на самом
