Противъ оконъ дачи Рошковыхъ какъ разъ помѣщались казармы. Весной это даже чуть было не остановило Клавдію Павловну отъ того, чтобы, вообще, снимать этотъ домъ, но онъ былъ построенъ такъ удобно для размѣщенія ихъ семьи, за жильемъ былъ разбитъ такой пріятный, хотя нѣсколько и запущенный садъ, прилегавшій къ пустынному полю, что примирились съ военнымъ сосѣдствомъ. Клавдіи Павловна, выросшая въ имѣніи, сохраняла достаточно вкуса, чтобы приходить въ ужасъ отъ всего, что напоминало дачи. Потому ей нравились и нелѣпыя темноватыя комнаты съ разнокалиберною старинною мебелью, и неудобная кухня черезъ дворъ, и плохой садъ съ дикими яблонями, и кочковатое поле за нимъ; даже вечернія зори трубачей ее не слишкомъ тревожили, будучи характерными, во всякомъ случаѣ, не для дачной жизни. Можетъ быть, единственно эту уступку своему вкусу, да и то стыдясь и скрываясь, сдѣлала Клавдія Павловна, во всей своей жизни тихо и незамѣтно безъ вида святой женщины, подчиняясь удобствамъ мужа и еще болѣе дѣтей: Лизаньки, Калеріи и Кирилла. Желанія и удобства тѣхъ иногда представлялись всякому человѣку сплошнымъ неудобствомъ и несносіемъ и для другихъ, и для нихъ самихъ, но Клавдія Павловна даже не старалась понять и объяснить себѣ чужія причуды, полагая, что, значитъ, чему то онѣ удовлетворяютъ, разъ практикуются, несмотря на очевидную свою нелѣпость. Къ числу такихъ непонятныхъ удобствъ относилось и пристрастіе младшей дочери Рошковыхъ, Лизаньки, къ барышнѣ Цвѣтковой, Ѳеофаніи Ларіоновнѣ, въ просторѣчьи Фофочкѣ. Дѣйствительно, нужно было имѣть какое-то извращенное терпѣніе, чтобы, не удовольствовавшись за зиму вздорной, несмолкаемой болтовней Фофочки, приглашать ее еще и на лѣто гостить, т. е. находиться въ непрерывномъ и непосредственномъ общеніи съ нею. Конечно, словоохотливость и даже странности можно легко простить, если онѣ не такого назойливаго дурного тона, что изъ-за нихъ какъ-то даже не хочется разбираться, какого человѣка онѣ скрываютъ и уродуютъ.
Фофочка слѣдила за модою и потому мѣнялась почти каждые три года, а то и чаще, но на всѣ фасоны умѣла накладывать какой-то свой фасончикъ, отчего всѣ выходили скверными, а иногда и прямо оскорбительными, когда ея увлеченіе коверкало не моду, а искреннее и глубокое стремленіе. Въ настоящую минуту Фофочка находилась въ неопредѣленномъ положеніи, такъ какъ послѣ того, какъ она только что пріучилась къ демоническому образу мыслей, ей сейчасъ же пришлось перестраиваться на легкомысленный, а теперь какъ-то непонятно опрощаться (не по-толстовски и не по-народнически) и чуть ли не обращаться къ религіозности. Самымъ удобнымъ она нашла пуститься въ теософію, зная, что тамъ не будутъ гонять ко всенощнымъ, можно оставаться легкомысленной, а при желаніи можно найти даже демонизмъ. Но достаточно ли это просто? Объ этомъ-то Ѳеофанія Ларіоновна и думала, помѣщаясь на очень неудобной коротенькой кушеткѣ, спинкою къ окну. Брови Фофочки сдвинулись отъ напряженія, а, можетъ быть, и отъ досады, что никого нѣтъ около нея, кому бы она могла изложить свои затрудненія, пожаловаться, спросить совѣта. Въ послѣднемъ она не особенно нуждалась, но говорить хотѣлось ей неудержимо. А между тѣмъ всѣ куда-то разбрелись по лѣтнему.
Ѳеофанія Ларіоновна поднялась на локтѣ, и, чуть не свернувъ шеи, но все же не вставая съ кушетки, посмотрѣла въ окно. Оно выходило въ садъ, но деревья были посажены такъ близко къ дому, что черезъ ихъ листья едва можно было разсмотрѣть, что дѣлается на крокетной площадкѣ. Два бѣлыхъ платья, два черныхъ, подростокъ и защитный китель. Всѣ въ сборѣ, значитъ, и Андрей Ивановичъ пріѣхалъ. Фофочка провела рукою по прическѣ, сорвала астру, перегнувшись черезъ окно, хотѣла было всунуть ее въ волосы, но потомъ бросила и, приколовъ къ кофточкѣ листокъ сирени, вышла въ садъ. Фофочка заговорила весело еще на ходу:
— Вотъ кто пріѣхалъ! самъ Андрей Ивановичъ! и привезъ намъ солнце не только для Лизы, а для всѣхъ. Вы не вѣрите? ну, смотрите: даже матушка Девора вышла погрѣться, а она и по характеру, и по сану — затворница. Не ревнуй, Лизокъ, но я такъ рада Андрею Ивановичу, что готова его расцѣловать. Не бойтесь, это я нарочно. Но почему вы всѣ такіе скучные? я вамъ помѣшала? у васъ семейный совѣтъ какой-нибудь?
Дѣйствительно, всѣ находившіеся на крокетной площадкѣ имѣли пасмурный видъ, совершенно не соотвѣтствующій ясному дню, которому такъ радовалась Фофочка.
— Отчего, правда, вы такіе смѣшные какіе-то?
— Андрей Ивановичъ уѣзжаетъ и прощался съ нами — отвѣтила за всѣхъ мать Девора.
— Андрей Ивановичъ? куда, зачѣмъ?
Объявили мобилизацію и онъ отправляется. Вѣроятно, войны не миновать — добавилъ Кириллъ.
— Война! какъ это интересно! — воскликнула было Ѳеофанія Ларіоновна, но общее молчаніе остановило ее. Всѣ безъ словъ переглянулись, а Андрей Ивановичъ пробормоталъ не то смущенно, не то обиженно:
— Конечно, можно смотрѣть и съ такой точки зрѣнія.
Видно было, что Калерія Семеновна хотѣла что-то вымолвить, но воздержалась и вмѣсто нея снова заговорила мать Девора:
— Тягостно это слышать, сударыня, что такое дѣло, какъ война, вамъ представляется только интереснымъ. Если бы даже не были замѣшаны ваши близкіе» и то не слѣдовало бы такъ неосмотрительно говорить.
— Я совсѣмъ не то хотѣла сказать. Я именно согласна съ вами. Во время войны долженъ быть такой подъемъ, такой восторгъ, что нечего вѣшать носы только отъ того, что Андрюшу куда-то мобилизуютъ. Вотъ, что я хотѣла выразить.
Опять всѣ молча переглянулись и снова рѣчь взяла на себя мать Девора:
— Кто вѣшаетъ носъ? опомнитесь! Но не на одной же ножкѣ прикажете скакать, или интересоваться, какъ вы интересуетесь. Проводи меня, Лизанька, въ домъ. Не безпокойтесь, Андрей Ивановичъ, я ее не задержу, тотчасъ пришлю обратно. Я понимаю васъ.
И взявъ подъ руку дѣвушку, чуть наклонившись, такъ какъ была почти на голову выше своей спутницы, мать Девора не спѣша направилась къ трехколонной лѣстницѣ балкона.
— Прямо „Дворянское гнѣздо!“ — попробовала пошутить Фофочка, но Андрей Ивановичъ такъ пристально смотрѣлъ вслѣдъ уходившимъ, что, казалось, не слышалъ словъ дѣвицы Цвѣтковой. Кириллъ надуто поправлялъ кушакъ, лишь Калерія Семеновна смотрѣла на гостью съ сочувствующей улыбкою, сидя на скамейкѣ и болтая ногами.
— Неправда-ли, похоже на Тургенева? — снова обратилась прямо къ ней Фофочка. Калерія громко разсмѣялась, такъ что Кириллъ, обернувшись къ ней, даже фыркнулъ и зашагалъ прочь. Ободренная Ѳеофанія Ларіоновна обняла дѣвушку и совсѣмъ весело воскликнула:
— Ужасно смѣшно, неправда-ли?
Та ее крѣпко поцѣловала.
— Если бы ты знала, какая ты смѣшная, Фофочка! Ну, чего ты разстраиваешься и пробуешь разныя штучки? Все такъ просто, что, если хочешь, даже неинтересно. А ты страшно смѣшная!
Прошло уже много времени съ тѣхъ поръ, какъ Андрей Ивановичъ Тихоновъ отправился на мѣсто своего назначенія; дѣйствительно, была объявлена война, событія слѣдовали за событіями, а Рошковы продолжали пребывать въ видимой неизмѣняемости. Такъ же гостили мать Девора, сестра Клавдіи Павловны, и Ѳеофанія Ларіоновна, такъ же почти ежедневно посѣщалъ ихъ дальній родственникъ — Антонъ Казиміровичъ Скоблевскій, такъ же играли въ крокетъ, Лиза не имѣла чрезмѣрно грустнаго вида и только Фофочка все не могла придумать, какъ ей держать себя! Всѣ манеры, которыя она практиковала до войны, казались ей теперь нѣсколько неумѣстными, новыхъ она еще не примѣтила и ходила, какъ потерянная, отъ Лизаньки къ Калеріи, отъ Калеріи къ Кириллу, обращаясь иногда даже къ матери Деворѣ и пану Скоблевскому.
Старики Рошковы были въ городѣ, когда однажды къ нимъ на дачу явился Антонъ Казиміровичъ въ большомъ волненіи, съ развернутой газетой въ рукахъ. Узнавъ, что старшихъ нѣтъ дома, онъ не остался съ барышнями, а прошелъ къ матери Деворѣ, на ходу только сказавъ Лизѣ:
— Ну, Лизавета Семеновна, теперь я вижу, что вашъ женихъ — герой.
— Да?
— Да, да, несомнѣнно, такъ же, какъ то, что меня зовутъ Антономъ.
— Изъ чего же вы это заключаете? — вмѣшалась Фофочка.
Скоблевскій взглянулъ на нее орломъ и, помолчавъ, отвѣтилъ:
— Заключаю-съ. А почему, вы, милая барышня, все равно не поймете.
— Почему же я не пойму? что же я — такая глупая?
— Не въ глупости дѣло. Вамъ данъ умъ, чтобы насъ дураковъ, обольщать, и больше — ни-ни! Ну, какой сегодня день?
— Пятница.
— Вотъ и ошиблись! Сегодня не пятница, а великій день, единственный, котораго я не смѣлъ думать, что дождусь. Вотъ какой сегодня день, а не пятница. И онъ быстро направился къ дому, помахивая газетою.
— Удивительно! — замѣтила ему вслѣдъ Фофочка — что поляки и французы, т. е. націи, наиболѣе выработавшія рыцарскія отношенія къ женщинѣ, обращаются съ нами оскорбительно! Какое-то пренебреженіе, какъ къ малолѣткамъ, вмѣстѣ съ тѣмъ обожаніе, возвышеніе и т. п. выдумки!..
— Какъ же прикажете съ вами обращаться, особенно, съ вами лично? — недовольно проговорилъ Кириллъ.
Ѳеофанія Ларіоновна вздохнула.
— Ужъ вы то бы хоть молчали, Кириллъ!
— Я не знаю, чему же тутъ удивляться? это вполнѣ естественно! — отозвалась довольно равнодушно Калерія, а Лиза только произнесла, ни къ кому не обращаясь:
— Отчего Андрюша — герой? не понимаю… т. е. отчего онъ сегодня больше герой, чѣмъ вчера? Не случилось ли съ нимъ чего? Въ газетахъ я ничего не читала. Можетъ быть, письмо, но почему тогда не мнѣ, а Антону Казиміровичу?
Она пошла тоже было по направленію къ терресѣ, какъ Фофочка догнала ее и зашептала, беря за локоть:
— Лиза, другъ мой, отчего ты такъ отдалилась отъ меня? если ты меня разлюбила, или я тебѣ непріятна, скажи прямо безъ церемоніи.
Замедливъ шагъ, дѣвушка отвѣтила:
— Съ чего ты это взяла, Фофочка? я совершенно такъ же къ тебѣ отношусь, какъ и прежде. Но это время такое, что, можетъ быть, я кажусь нѣсколько разсѣянной. Это ничего не значитъ.
— Нѣтъ, ты не говори. Меня не обманешь. Я чувствую, да и просто вижу, что ты не та со мною. Ты даже мнѣ не разскажешь, какъ ты любишь Тихонова.
— Но какъ же это разсказывать? Я думаю, что я его люблю, какъ вообще любятъ, не какъ-нибудь особенно.
— Отчего же такое безчувствіе? Ты даже ходишь въ цвѣтныхъ платьяхъ…
— Зачѣмъ же я буду носить трауръ?! Андрей Ивановичъ, слава Богу, не умеръ.
— Но, вообще, такое время. Хоть бы пошла въ сестры милосердія.
— Я, можетъ быть, это и сдѣлаю.
— Правда, Лиза, правда? вотъ и я тогда пойду съ тобою!..
— Я не знаю. Вѣдь для этого тоже нужны способности…
— Ну, какія тамъ способности! Просто желаніе. А подумай, какъ это будетъ хорошо! Женихъ на войнѣ, невѣста ухаживаетъ за ранеными, можетъ быть, за нимъ же самимъ…
— Что ты, Фофочка? зачѣмъ Андрюша будетъ раненъ? Богъ милостивъ!
— Я такъ, къ примѣру. Какъ жаль, что у меня нѣтъ жениха въ арміи!
Лиза не поддержала разговора, а Фофочка задумалась, вѣроятно, о томъ, какъ хорошо было бы, если бы она имѣла сражающагося жениха. Въ залѣ ихъ встрѣтилъ Кириллъ, выходившій изъ комнаты матушки Деворы. Садъ онъ покинулъ раньше нашихъ дѣвицъ. Теперь онъ будто не видѣлъ ихъ, такъ что столкнулся носъ къ носу. Вмѣсто извиненія онъ сказалъ зачѣмъ то очень громко:
— Можете меня поздравить: я иду въ добровольцы.
— Какъ? — воскликнули обѣ дѣвушки вразъ.
— Такъ же, какъ обыкновенно идутъ. Вмѣстѣ съ Антономъ Казиміровичемъ.
— Онъ тоже идетъ?
— Идетъ! Онъ сегодня самъ не свой, даже поблагословился у тети Деворы… Объявили манифестъ, — вотъ онъ съ ума и сходитъ. Наша игуменья тоже молодецъ: такъ храбрится, что мое почтенье. Обѣщалась поговорить съ мамой, чтобы меня отпустила…
— А отъ Андрея Ивановича ничего не получалъ Антонъ Казиміровичъ?
— Нѣтъ, кажется, ничего.
— Они тамъ еще?
— Тамъ. Восторженны оба необычайно…
Лиза прошла въ комнату игуменьи, а Фофочка стояла съ широко раскрытыми глазами, молча, будто онѣмѣла.
— Что вы, Ѳеофанія Ларіоновна, такъ глаза таращите? — спросилъ Кириллъ.
Фофочка сказала тихо, будто вздохнула:
— Вотъ и вы — герой!
— Чего это?
— Вотъ и вы — герой, лучезарный всадникъ съ пылающимъ сердцемъ! Вы поѣдете далеко, далеко! Какое наслажденье въ битвахъ! грудь трепещетъ, какъ при страстныхъ свиданіяхъ… Отчего мы не въ среднихъ вѣкахъ?! я бы переодѣлась вашимъ пажемъ, отирала бы потъ съ вашего чела, въ шлемѣ приносила бы вамъ воды изъ ручья!
— Ну, что вы, Ѳеофанія Ларіоновна, зачѣмъ это? будто у насъ солдатъ мало!
— Да что же дѣлать мнѣ? не могу же я дѣлать то, что дѣлала до сихъ поръ! Я хочу пріобщиться, хочу горѣть, вдохновлять и вдохновляться. Кириллъ, почему я не ваша невѣста?! Вы — герой, нашъ рыцарь, нашъ витязь!.. Боже мой, Боже мой, какія переживанія, какая острота! можно ждать десять лѣтъ, чтобы однажды испытать такія минуты!
— Перестаньте, право, Ѳеофанія Ларіоновна!
Но Фофочка уже ничего не слыхала. Она будто закусила удила и помчалась, нагромождая сравненія одно другого изысканнѣе и поэтичнѣе, закрывъ глаза, какъ соловей и не отпуская рукава Кирилла, за который она его ухватила при началѣ рѣчи. Наконецъ, молодой человѣкъ снялъ свободной рукою руку Фофочки и произнесъ, задыхаясь:
— Ради Бога, замолчите! Еще нѣсколько словъ, и клянусь вамъ, я не пойду въ добровольцы!
— Отчего?
— Оттого, что мнѣ самому все дѣлается смѣшно и противно, когда я васъ слушаю.
— Вы не понимаете поэзіи, мой другъ!
— Я не знаю, понимаю ли я, или не понимаю поэзіи, я просто хочу итти сражаться, потому что я русскій, здоровъ, не трусливъ и ничѣмъ особенно не связанъ, — вотъ и все. А вы городите какой-то вздоръ!
— Но, Кириллъ, послушайте, вѣдь тотъ подъемъ, который одушевляетъ васъ…
— Ради Бога, не надо! — кричалъ Кириллъ, затыкая уши — я былъ, какъ именинникъ, а вы мнѣ все портите! — и онъ быстро вышелъ въ садъ. Фофочка состроила гримаску и, подождавъ немного Лизу, отправилась отыскивать Калерію, которая, какъ ей казалось, болѣе всѣхъ понимаетъ мечты, которыя ее, Фофочку, одушевляли.
Калерія Семеновна, по своему легкомысленному и какому-то вмѣстѣ съ тѣмъ равнодушному характеру, терпѣливѣе всѣхъ переносила разговоры и изліянія Фофочки, часто даже сочувствуя имъ. Теперь Ѳеофанія Ларіоновна спѣшила съ необычайною новостью, что Кириллъ идетъ въ добровольцы, забывъ, поводимому, о его нелюбезности. Калерія и это извѣстіе приняла равнодушно и легкомысленно.
— Можетъ, хвастаетъ только! — проговорила она лѣниво.
Она все такъ и сидѣла на крокетной площадкѣ, покуда всѣ ходили въ домъ. Можетъ быть, она отъ лѣни и выслушивала терпѣливо Фофочкины тирады, но послѣднюю нѣкоторая апатичность слушательницы только шпорила. И теперь она съ необыкновеннымъ жаромъ набросилась на собесѣдницу:
— Совсѣмъ не хвастаетъ, а твердо рѣшилъ, и Антонъ Казиміровичъ идетъ, а я и Лиза поступимъ въ сестры милосердія.
— Вотъ какъ! Значитъ, всѣ распредѣлились, одна я осталась не при чемъ.
— Ты, конечно, будешь съ нами: со мной и Лизой.
Калерія, замолчавъ, спросила:
— Да Кириллъ-то говорилъ съ родителями?
— Нѣтъ еще.
— Ну, тогда дѣло ясное! Они его не отпустятъ, такъ что онъ можетъ болтать, что ему угодно.
— Противная ты какая, Калерія, если-бъ ты знала! Съ родителями будетъ говорить тетя Девора, она взяла это на себя и достигнетъ, потому что ты знаешь, какая она убѣдительная.
— Да, если тетя Девора взялась за это дѣло, то еще можетъ что-нибудь выйти. Только Кириллу нечего особенно форсить: я бы на его мѣстѣ поступила такъ же!
— Неправда-ли? Вотъ и я тоже говорю, какая досада, что мы не можемъ переодѣться и отправиться въ армію, или устроить отрядъ амазонокъ! Вотъ было бы чудно!
— Я говорю: на его мѣстѣ, а на своемъ я не собираюсь производить никакихъ экстравагантностей.
— Что же ты будешь дѣлать.
— Я? То же, вѣроятно, что и прежде, я не знаю. Я думаю, что дѣла всѣмъ найдется, особенно теперь.
— Нѣтъ, нѣтъ, нѣтъ. Нельзя такъ говорить, быть такой безчувственной. Что ты, не русская, что ли, или у тебя вмѣсто крови простокваша?
Калерія отвѣчала, слегка нахмурясь:
— Не намъ судить, кто изъ насъ болѣе русская. Что я не сотрясаю воздухъ и не ломаю стульевъ, еще ничего не значитъ.
— Что же по твоему что-нибудь значитъ?
— По моему, теперь наиболѣе русскій тотъ, кто не теряетъ бодрости, вѣритъ и добросовѣстно дѣлаетъ что умѣетъ и можетъ.
— Точь-въ-точь Кириллъ — никакого полета!
— Полетъ — свойство обоюдоострое и чѣмъ важнѣе минута, тѣмъ онъ менѣе пригоденъ, можетъ быть.
Фофочка отъ досады даже умолкла и сидѣла, смотря на виднѣвшіяся черезъ садъ казармы, чуть бѣлѣвшія въ сумеркахъ. Вдругъ тихій воздухъ всколыхнулся отъ звука трубы, какъ-то одиноко и особенно чисто пропѣвшей ноты вечерней зори.
— Вотъ такъ и у насъ. Вдругъ тихій воздухъ прорѣжетъ звукъ трубы и все измѣнится; мы сами не знаемъ какъ, одно знаемъ только, что измѣнится — … произнесла Фофочка задумчиво.
Калерія, не двигаясь, отвѣчала:
— Это вѣрно, но измѣнимся душою, внутренне.
— Да, но измѣнившись внутренне, мы будемъ и поступать иначе.
— Можетъ быть. Но возьмемъ тебя, Фофочка… Развѣ ты измѣнилась? Ты прости меня, я тебя очень люблю, но какая ты была безтолковая болтушка и хвастуша, такою и осталась, только все это направилось въ другую сторону. И знаешь? Покуда ты болтала о своихъ переживаніяхъ, это было забавно, но теперь это дѣлается несноснымъ и почти оскорбительнымъ.
— Скажите, пожалуйста, какая чувствительность! Что же, по твоему лучше сидѣть колодами, какъ вы всѣ?
— Вѣроятно, лучше. Ты не думай, что я это говорю отъ себя. Мнѣ бы до этого не додуматься, — я вѣдь глупая, въ сущности, и не будь такъ лѣнива, можетъ быть, скакала бы вродѣ тебя. Меня тетя Девора надоумила. Ты тутъ какъ-то при ней юродствовала и развивала свои экзальтаціи, она внимательно очень слушала, не противорѣчила, а потомъ, когда ты ушла, и говоритъ: „Какое пустомысліе! Даже если бы эта барышня искренне говорила, слѣдовало бы сообразить, что нельзя о совершенно разныхъ вещахъ говорить въ одномъ и томъ же тонѣ. Этимъ она показываетъ, что ей важенъ не предметъ, о которомъ она волнуется, а само это ея волненіе. Это, говоритъ, эпикурейство и самый пустяшный диллетантизмъ. Такому горѣнію — грошъ цѣна“. Меня очень поразили тогда слова тети и я долго думала. Мнѣ кажется, она права. Потомъ, это какъ-то безвкусно. Я не съ точки зрѣнія эстетизма говорю, а про то, что твоя восторженность что-то оскорбляетъ…
Вѣроятно, за всю свою жизнь Калерія Семеновна не произносила такой длинной рѣчи. Она даже будто утомилась, или сконфузилась, потому что лѣниво добавила:
— Можетъ быть, и вздоръ, конечно. Я такъ разговорилась, потому что тогда слова тети мнѣ очень запали въ душу.
Фофочка притихла въ темнотѣ; наконецъ, произнесла: „Вотъ какъ!“ съ совершенно непонятной интонаціей, съ укоромъ ли, недовѣріемъ, вопрошая, или подтверждая — ничего неизвѣстно.
Неизвѣстно также было, имѣли ли слова Калеріи какое-нибудь практическое вліяніе на поступки и поведеніе Ѳеофаніи Ларіоновны, или она по какимъ другимъ случайнымъ причинамъ была гораздо тише, когда вечеромъ вошла въ комнату Лизы, гдѣ та сидѣла при свѣчахъ надъ полуисписаннымъ почтовымъ листкомъ.
— Можно у тебя посидѣть, Лиза? Я буду тихо сидѣть, мѣшать не буду!
— Что за вопросъ! Конечно, — отвѣчала Лизавета Семеновна, не оборачиваясь, и снова заскрипѣла перомъ.
Фофочка вздохнула раза два, но такъ какъ пишущая на ея вздохи не обратила вниманія, она, наконецъ, спросила:
— Андрею Ивановичу?
— Да.
Еще помолчавъ, гостья взяла книгу, подержала ее минутъ пять, взяла другую изъ низенькаго шкапчика, зѣвнула и снова завела, будто въ пространство:
— Счастливая ты, Лиза!
— Я?
— Да, ты.
— Конечно, счастливая.
Отвѣтъ какъ будто нѣсколько обезкуражилъ Ѳеофанію Ларіоновну, такъ что она возразила съ нѣкоторой обидой:
— Почему же ты счастливая?
— Чему же ты удивляешься! Ты сама находишь меня счастливой!
— Да, но самой себя находить счастливой какъ-то странно. Тутъ есть, согласись, какая-то ограниченность, отсутствіе стремленія.
Лизавета Семеновна не тотчасъ отвѣтила, такъ какъ, кончивъ письмо, какъ разъ запечатывала его. Не спѣша сдѣлавъ и это, она повернулась къ Фофочкѣ и сказала, будто связывая оборвавшуюся нить:
— Ограниченность, ты говоришь? Можетъ быть. Но вѣдь я и на самомъ дѣлѣ очень обыкновенный и, если хочешь, ограниченный человѣкъ. Я люблю искренне Андрюшу, знаю, что онъ меня любитъ, уважаю его, какъ защитника родины, вѣрю, что мои молитвы его спасутъ. Но если бы для побѣды отечества потребовалась Андрюшина жизнь, я бы ни минуты не роптала даже въ мысляхъ. Я окружена людьми мнѣ близкими и дорогими, здорова, въ мирѣ сама съ собою — чего же мнѣ еще?
— Да, но ты сама, ты сама…
— Что я сама?
— Какъ ты себя проявляешь?
— Во-первыхъ, это не для всѣхъ необходимое условіе счастья, а, во-вторыхъ, развѣ въ томъ, что я сказала, не достаточно проявленія? Я не знаю, что я должна еще дѣлать?
— Ну, прекрасно. У тебя масса мужества, такъ его нужно проявлять, темпераментъ — тоже!
— Но какъ же я буду на нашей мирной дачѣ проявлять свой темпераментъ и мужество, которое ты во мнѣ предполагаешь? Я бодра, терпѣлива, не падаю духомъ, дѣлаю, что могу…
Фофочка даже вскочила и въ нетерпѣніи заговорила:
— Не то, не то, не то! ты говоришь, какъ безчувственная машина. Нужно зажигать!
— Кого?
— Хотя бы меня!
— Кажется, этого не требуется. Вообще, я не понимаю, изъ-за чего ты волнуешься. Мы всѣ, конечно, волнуемся, но къ чему это такъ выставлять на показъ?
— Мнѣ такъ легче.
— Ахъ, тебѣ такъ легче, это другое дѣло. А представь, что мнѣ легче вести себя, какъ я себя веду.
— Меня это возмущаетъ!
Лиза пожала плечами, взяла запечатанный конвертъ и, будто про себя, начала:
— Я писала Андрюшѣ. Можетъ быть, тебѣ тоже показалось бы, что въ письмѣ нѣтъ ничего бодрящаго. Тамъ нѣтъ громкихъ фразъ, да, но я увѣрена, что онъ въ новостяхъ, мелочахъ, словахъ любви увидитъ, что я добра, люблю его, вѣрую въ побѣду Россіи — и это дастъ и ему большую увѣренность и спокойствіе.
— Нервы, нервы нужны, а не спокойствіе!
— Нервы сами дадутъ себя знать, когда нужно. Нечего ихъ винтить.
— Письма не всегда доходятъ! — съ азартомъ выговорила Фофочка.
Лиза пристально на нее посмотрѣла, потомъ отвела глаза и заговорила спокойно:
— Иногда и доходятъ… я не объ этомъ. Такъ вотъ, я писала искренно, не думая даже, подбодритъ мое письмо Андрюшу, или нѣтъ. Я потомъ это увидѣла. Но у меня у самой такая явилась тихая любовь къ родинѣ, покуда я писала туда, я такъ поняла себя русской, такъ сильно и свято, что, прости меня, твои „горячія слова“ не спугнули (о нѣтъ!) и не испортили этого чувства, но показались мнѣ какимъ-то назойливымъ органчикомъ, ну, скажемъ, въ часовнѣ. Неумѣстно.
— Но вѣдь и я — живой человѣкъ, и я не могу!
— Чего ты не можешь?
— Жить такъ.
— Живи иначе.
— Но какъ, какъ? не пустятъ же меня въ дѣйствующую армію.
— Конечно. И хорошо сдѣлаютъ.
— Что же мнѣ дѣлать?
Ты искренне спрашиваешь моего совѣта?
— Ну, конечно.
— Прежде всего успокоиться, а тамъ видно будетъ.
Фофочка хрустнула пальцами, но ничего не отвѣчала.
Она, дѣйствительно, страдала, но не совсѣмъ такъ, какъ думала и какъ говорила, что страдаетъ. Ея неудовлетворенность состояла, главнымъ, образомъ въ неумѣніи найти тонъ и въ сознаніи очевидной своей ненужности. Самыя простыя мысли обыкновенно находятся труднѣе всего, такъ и Фофочкѣ никакъ не представлялось, что въ сущности никакой тонъ не надобенъ. Чѣмъ больше она старалась, тѣмъ больше сбивалась съ толку и вчужѣ было жалко человѣка, что онъ такъ хлопочетъ чего-то и все напрасно. Ее охватывалъ настоящій подлинный ужасъ при малѣйшемъ намекѣ на чье-либо видимое спокойствіе. Не находя горячаго сочувствія, она принялась за чтеніе газетъ и за собираніе ходившихъ слуховъ, причемъ извѣстія и сплетни угрожающаго и неблагопріятнаго характера принимались ею съ большею охотою и жадностью, какъ дававшія больше причинъ для тревогъ и волненій, безъ которыхъ теперь она не мыслила возможнымъ жить.
Кромѣ занятій политикой, она обратила еще свое вниманіе на Кирилла, но, потерпѣвъ неудачу въ героизаціи этого молодого человѣка, Фофочка адресовалась къ нему съ болѣе доступнымъ и довольно обыкновеннымъ флиртомъ на сантиментальной почвѣ. Юный доброволецъ не могъ этого не замѣтитъ, но былъ доволенъ уже тѣмъ, что Ѳеофанія Ларіоновна не такъ много говоритъ о войнѣ, хотя нѣкоторое безпокойство не оставляло его ни на минуту; вдругъ заговоритъ, вдругъ заговоритъ.
Въ этотъ вечеръ, поджидая Фофочку въ саду, онъ какъ то не думалъ объ этомъ, можетъ быть, потому, что вообще мысли его были заняты скорѣе предстоящимъ отъѣздомъ, нежели покидаемой барышней. Онъ даже не замѣтилъ, какъ она подошла къ нему, и очнулся отъ задумчивости только, когда почти около самаго его уха раздалось:
— Я васъ заставила ждать. Простите.
— Ничего, я задумался.
— О чемъ же вы задумались?
— Да вотъ скоро уѣду…
— Да, скоро вы уѣдете. Это — ужасно, но хорошо! Кириллъ ничего не отвѣтилъ, почувствовавъ только, что его собесѣдница зашевелилась въ темнотѣ, такъ какъ запахъ духовъ болѣе сильной струей достигъ до него и его руку взяли двѣ небольшія холодныя ладони.
Нѣсколько времени и въ такомъ положеніи посидѣли, не говоря. Наконецъ. Фофочка спросила совсѣмъ тихо:
— Но вы будете писать?
— Т. е. какъ писать?
— Письма.
— Вѣроятно, иначе будутъ безпокоиться. Конечно, важнѣе мнѣ получать извѣстія изъ дому, но и самъ буду посылать домой письма.
— Не только домой, но и мнѣ.
— Не знаю… вѣдь много-то писать у меня времени не будетъ.
Фофочка помолчала, лишь сильнѣе сжимая Кириллову руку. Чувствовалось, что ей трудно удержаться отъ какой-нибудь тирады. И то, что она произнесла, было почти искренне и просто, хотя истерическая нотка и звучала слегка:
— Но, милый, вѣдь мы же любимъ другъ друга, неправда-ли! такъ какъ же безъ переписки? это очень обидно.
— Я не говорю, что я совсѣмъ не буду писать, но не такъ часто, какъ вы бы, можетъ быть, хотѣли и какъ нужно было бы.
— Милый, я буду такъ ждать вѣстей отъ моего героя, отъ моего рыцаря! Мыслями и всегда буду летѣть туда… подъ шрапнель, подъ градъ пуль… Можетъ быть, тебя опредѣлятъ авіаторомъ и вотъ мой возлюбленный, какъ вольный орелъ, будетъ разсѣкать тучи!
— Господи, — подумалъ Кириллъ, — не успѣлъ я упомянуть о письмѣ, какъ ужъ она, Богъ знаетъ, что заговорила! а что же будетъ, если я, дѣйствительно, пойду на войну и буду ей писать!? Онъ такъ подумалъ, но вслухъ сказалъ только:
— Чтобы быть авіаторомъ, нужно учиться, и не мало.
— Развѣ? а почему, если бы пришелъ такой случай, напримѣръ, бросить бомбу въ непріятельскій лагерь, я бы безо всякаго ученья сѣла бы и поѣхала. Тутъ подъемъ духа важенъ.
— Не только…
— Ну да, я знаю, ты такой противный! позируешь на простоту и равнодушіе, вродѣ Лизы. Это у васъ семейное. А въ глубинѣ души ты не можешь быть такимъ, ты только скрытенъ, правда.
— Нѣтъ, по моему, я такой и на самомъ дѣлѣ, какъ говорю, я не притворяюсь.
— Зачѣмъ же ты тогда идешь въ добровольцы?
— Во всякомъ случаѣ, не для того, чтобы искать тамъ какихъ-то особенныхъ сенсацій. Я молодъ, здоровъ, свободенъ, у насъ война и я — русскій, какъ же мнѣ не итти? Я могу быть полезенъ въ общей массѣ — и я иду.
Фофочка въ темнотѣ вздохнула и, помолчавъ, начала уже на другую тему:
— Какъ странно! вотъ мы любимъ другъ друга, вы не сегодня, завтра уѣзжаете, а мы разговариваемъ совсѣмъ не какъ влюбленные.
— Отчего же? мы разговариваемъ, какъ придется. По моему, чѣмъ люди больше любятъ, тѣмъ они ближе одинъ къ другому, слѣдовательно, меньше стѣсняются, болѣе откровенны и бесѣды ихъ болѣе разнообразны.
Дѣвушка разсмѣялась.
— Ну, ужъ знаете, это разсужденіе никуда не годится. Это все равно, какъ люди послѣ свадьбы должны ходить въ капотахъ и халатѣ. Это — не дѣло, да я совсѣмъ не о томъ и говорила. Люди влюбленные — чутки одинъ къ другому, понимаютъ съ полуслова, ихъ сердца бьются въ унисонъ, мысли и чувства точно соотвѣтствуютъ, а у насъ все какъ-то врозь.
— Я не знаю, по моему это зависитъ не отъ любви, и тѣмъ менѣе отъ влюбленности…
Фофочка одной рукой обняла шею Кирилла, другою положила его руку къ своему лѣвому боку и тихо спросила:
— Слышите, какъ бьется мое сердце?
— Слышу!
— Для васъ, Кириллъ, для васъ!
— Я вамъ очень благодаренъ, Ѳеофанія Ларіоновна.
— А ваше сердце бьется ровно и мужественно!
— Да. У меня здоровое сердце. Я вообще очень здоровый и сильный, хотя и не произвожу такого впечатлѣнія.
„Кириллъ!“ раздался съ балкона голосъ Клавдіи, „ужинать пора!“
— Васъ зовутъ; идите одинъ, милый, я потомъ пройду чернымъ ходомъ въ свою комнату и скажу, что спала. А все-таки… все-таки чего-то въ васъ не хватаетъ…
— Чего же?
Но Фофочка не поспѣла отвѣтить, потому что еще разъ раздался голосъ Рошковой, такъ что влюбленная дѣвушка только мелькомъ поцѣловала своего героя и даже слегка толкнула его въ плечо по направленію къ дому, какъ бы показывая этимъ, что срокъ всякимъ объясненіямъ давно истекъ.
За послѣднее время Ѳеофанія Ларіоновна по утрамъ была въ замѣтно дурномъ расположеніи духа. Даже отъ Калеріи Семеновны, несмотря на нѣкоторую ея апатичность, это не утаилось и она разъ спросила со всею простотою:
— Отчего ты, Фофочка, такая злая по утрамъ?
— Я не злая. Меня безпокоятъ политическія новости.
— Такъ вѣдь, кажется, у насъ все идетъ очень хорошо.
— Да, это такъ кажется, а ты послушай, что говорятъ.
— Охота слушать всякіе пустые разговоры!
— Можетъ быть, и не пустые.
— Или ты недовольна, что Кириллъ уѣзжаетъ: ты, кажется, завела съ нимъ какія-то шуры-муры…
— Удивительно, Калерія, какъ ты пошло выражаешься!
— Ну, флиртъ, если тебѣ это слово больше нравится.
— Наоборотъ, я потому и полюбила его, что онъ уѣзжаетъ.
— Въ чемъ же дѣло? и почему ты недовольна особенно по утрамъ?
— Я ужъ тебѣ говорила, что меня тревожатъ новости, а потомъ…
И Фофочка замялась.
— Что потомъ?
— Я терпѣть не могу чернаго кофе…
— Какого чернаго кофе?
— Ну, кофе безъ сливокъ…
— Я тебя не понимаю.
— Да, потому что ты встаешь Богъ знаетъ когда и ничего не замѣчаешь. Вотъ уже недѣлю, какъ я рѣшила по утрамъ не пить кофе со сливками и это меня нервитъ.
— Зачѣмъ же ты это дѣлаешь?
— Ну, какъ же иначе? Должна же я себя проявлять! Тамъ каждую минуту гибнутъ братья, въ окопахъ, болотахъ… а я буду сидѣть на балконѣ и пить кофе со сливками! какая гадость!
Калерія слегка улыбнулась.
— Но послушай. Если бы ты откладывала стоимость сливокъ на нужды войны, другое дѣло. Или хотя бы и лишала себя, но не злилась — я понимаю. А такъ, повѣрь, лучше что угодно пить, хоть шоколадъ съ пирожнымъ по утрамъ, только не злиться. Съ веселымъ и радостнымъ духомъ дѣлать это, потому что иначе твои лишенія никому не нужны…
— Ну хорошо, хорошо!.. можно и безъ наставленій, особенно, такихъ плоскихъ…
Фофочка все еще не успокоилась отъ утренняго кофе, когда вмѣстѣ съ Калеріей вошла въ гостиную, гдѣ старикъ Рошковъ сидѣлъ съ газетой, Клавдія Павловна вязала, а Кириллъ и панъ Скоблевскій разставляли флажки на большой картѣ. Поздоровавшись, Ѳеофанія Ларіоновна посмотрѣла съ минуту на флажки, потомъ вымолвила.
— Можетъ быть, это все невѣрно.
— Что невѣрно? — отозвался Скоблевскій, не отрываясь отъ занятія.
— Ваши флажки.
— Ну, какъ это невѣрно, когда есть офиціальныя сообщенія!
— А вы бы послушали, что говорятъ!
Старикъ Рошковъ отложилъ газету и, сдвинувъ на лобъ очки, произнесъ сдержанно:
— Знаете, барышня, сколько было приказовъ, чтобы не вѣрили всякимъ слухамъ и не распускали ихъ. Приказъ приказомъ, а у себя въ домѣ я не хочу и не допускаю подобныхъ разговоровъ.
— Что вы на меня кричите! я вамъ не крѣпостная. И лучше меня не удерживайте! вы совершенно лишены психологіи.
— Это къ дѣлу не относится и совсѣмъ я на васъ не кричу, это ваша фантазія, а я давно хотѣлъ вамъ сказать то, что сказалъ. Ваше поведеніе недопустимо въ русскомъ домѣ.
— Что же, по вашему, русскіе дома лишены энтузіазма? Возьмите хоть Кискиныхъ: тамъ все горитъ, чуть не до драки, съ пѣной у рта обсуждаютъ и Италію, и Англію, и Японію. Саксонскій сервизъ разбили, портреты Гете и Шопенгауера убрали — вотъ это я понимаю. А вы, какъ копчушки въ жестянкѣ — апатичны, систематичны, сонны, будто сами — нѣмцы.
— Что вы сказали?
— Будто сами — нѣмцы! — съ азартомъ повторила Фофочка.
— Молчать! сами то вы — нѣмецкая шпіонка!
— Кириллъ! — крикнула Фофочка и пошатнулась.
— Мы — нѣмцы! Боже мой! оттого что я не треплю языкомъ безъ толку, я — нѣмецъ!
— Семенъ!.. — пыталась успокоить Клавдія Павловна мужа, который въ необычайномъ волненіи сталъ ходить по комнатѣ.
— Я — нѣмецъ! Я сына, Андрюшу, послалъ на бой, мой родственникъ идетъ туда же, я половину своего состоянія пожертвовалъ на лазаретъ, я скорблю, молюсь, радуюсь, но я вѣрю въ Бога и Россію, я вѣрю словамъ Великаго Князя, я не выставляюсь на показъ — и потому я — нѣмецъ! Я не малодушенъ и не страдаю истеріей — и потому я — нѣмецъ! Я не дѣлаю изъ священныхъ вещей эффектной болтовни, и потому я — нѣмецъ!
Семенъ Петровичъ опустился снова въ кресло, закрывъ лицо руками. Всѣ окружили его, какъ-то забывъ о Фофочкѣ, которая, видя себя въ забросѣ, сама легла на кушетку и закрыла глаза, будто въ обморокѣ. Но внутренно она была даже почти рада, думая „не будь меня, и не волновались бы, а такъ все-таки нѣкоторый подъемъ“. Вниманіе и радость ея еще усилились, когда открылась боковая дверь и въ комнату вошла мать Девора и Лиза, взявшись за руки. Фофочка не рискнула повернуться на бокъ, но пріоткрыла одинъ глазъ, чтобы смотрѣть, что произойдетъ. Лиза отдѣлилась отъ тетки и, подойдя прямо къ отцу, опустилась на колѣни.
— Да, папа, ты — настоящій русскій. И ты имъ останешься: ты отпустишь меня съ тетей Деворой.
— Куда еще? — спросила со страхомъ Клавдія Павловна.
Тогда игуменья заговорила спокойно и убѣдительно:
— Выслушайте меня, какъ христіане, русскіе и родители Лизы, которымъ должно быть дорого ея счастье и спокойствіе. Она уѣдетъ со мною, я же отправлюсь въ свой монастырь.
— Лиза хочетъ постричься?
Девора улыбнулась.
— Нѣтъ, покуда не собирается, да я бы сама ее отговорила. Сегодня я получила письмо отъ казначеи, что намъ разрѣшено устроить лазаретъ частный. Конечно, тамъ будутъ сестры милосердія, но простую работу подъ ихъ присмотромъ и Лиза можетъ исполнить. Притомъ она внесетъ въ это занятіе ту вѣру безъ словъ, ту любовь, самоотверженность и спокойствіе, которыя такъ необходимы, и которыхъ у нея, какъ у русской дѣвушки, какъ у вашей дочери, такъ много. Ей будетъ лучше, увѣряю васъ, и она будетъ со мною. При малѣйшей опасности я ее отправлю къ вамъ обратно.
— Не надо, тетя! я съ вами! — не вставая съ колѣнъ, проговорила Лиза.
— Тамъ видно будетъ. Тебѣ это незачѣмъ, ты для другого должна беречь себя, а я останусь до конца. Неизвѣстно, что случится. Я уповаю на милость Божію, но монастырь нашъ въ мѣстахъ, которыя могутъ и быть занятыми непріятелями, а игуменъ, какъ офицеръ, долженъ при всякихъ случайностяхъ быть на своемъ посту.
Семенъ Петровичъ молча поцѣлованъ дочь, перекрестивъ ее, потомъ то же сдѣлала и Клавдія Павловна, вздохнувъ, потомъ сказала:
— Кто же останется съ нами?
— Съ вами останется… — начала мать Девора, но за нее договорила Калерія.
— Я, конечно. Обо мнѣ то вы и забыли?
— Прости, милая, прости. И ты никуда не уйдешь? Калерія весело отвѣтила:
— Никуда! и мы будемъ ждать, спокойно, радостно ждать. Кто радостно, съ молитвою ждетъ, тотъ дождется.
Когда всѣ вышли изъ комнаты, Фофочка приподнялась было, но, увидя возвращающагося Кирилла, снова опустилась и громко зарыдала.
— Ѳеофанія Ларіоновна, вы здѣсь?
— А!..
— Придите въ себя, выпейте воды. Фофочка отпила глотокъ и таинственно произнесла:
— Этотъ обморокъ… я ничего не понимаю… я больна, по моему.
— Какъ больны? Что же вы чувствуете?
— Младенца.
— Какого?
— Въ себѣ.
Кирилъ подумалъ, что дѣвушка бредитъ, но та совершенно разсудительно повторила:
— Я чувствую въ себѣ ребенка.
— Вы хотите сказать, что вы — въ извѣстномъ положеніи?
— Вотъ именно…
— Но откуда же!?
— Какой глупый вопросъ!..
Несмотря на свою молодость, Кириллъ понималъ, что отъ словъ, хотя бы самыхъ пламенныхъ, и отъ поцѣлуевъ дѣти не рождаются, — потому онъ сказалъ съ тревогой:
— По моему, вамъ это приснилось…
— Желала бы вамъ такіе сны!
Фофочка, лежа на кушеткѣ, такъ ясно себѣ представила всю поэтичность такого положенія себя: съ младенцемъ, что сама почти повѣрила въ его дѣйствительность.
— Вѣдь этого же не можетъ быть! — настаивалъ Кириллъ.
Дѣвушка, криво усмѣхнувшись, произнесла съ горечью:
— Можетъ быть, вы станете увѣрять, что и мое чувство къ вамъ мнѣ только приснилось?
— Послѣ такого афронта, все можетъ быть.
— Ну, и отлично. Дайте мнѣ шляпу, я выйду, пройдусь.
Небрежно нахлобучивъ поданною шляпу, Фофочка медленно сошла въ садъ, но за калиткой уже ускорила шаги, а потомъ почти летѣла къ Кискинымъ, горя нетерпѣніемъ сообщить, какіе банальные, обыкновенные, безъ полета и поэзіи, люди — эти Рошковы.
Можетъ быть, она и права, и семейство Рошковыхъ — самое обыкновенное русское семейство, но тогда можно одно только сказать — Слава Богу!
