развивала свои экзальтаціи, она внимательно очень слушала, не противорѣчила, а потомъ, когда ты ушла, и говоритъ: „Какое пустомысліе! Даже если бы эта барышня искренне говорила, слѣдовало бы сообразить, что нельзя о совершенно разныхъ вещахъ говорить въ одномъ и томъ же тонѣ. Этимъ она показываетъ, что ей важенъ не предметъ, о которомъ она волнуется, а само это ея волненіе. Это, говоритъ, эпикурейство и самый пустяшный диллетантизмъ. Такому горѣнію — грошъ цѣна“. Меня очень поразили тогда слова тети и я долго думала. Мнѣ кажется, она права. Потомъ, это какъ-то безвкусно. Я не съ точки зрѣнія эстетизма говорю, а про то, что твоя восторженность что-то оскорбляетъ…
Вѣроятно, за всю свою жизнь Калерія Семеновна не произносила такой длинной рѣчи. Она даже будто утомилась, или сконфузилась, потому что лѣниво добавила:
— Можетъ быть, и вздоръ, конечно. Я такъ разговорилась, потому что тогда слова тети мнѣ очень запали въ душу.
Фофочка притихла въ темнотѣ; наконецъ, произнесла: „Вотъ какъ!“ съ совершенно непонятной интонаціей, съ укоромъ ли, недовѣріемъ, вопрошая, или подтверждая — ничего неизвѣстно.
Неизвѣстно также было, имѣли ли слова Калеріи какое-нибудь практическое вліяніе на поступки и поведеніе Ѳеофаніи Ларіоновны, или она по какимъ другимъ случайнымъ причинамъ была гораздо тише, когда вечеромъ вошла въ комнату Лизы, гдѣ та сидѣла при свѣчахъ надъ полуисписаннымъ почтовымъ листкомъ.
— Можно у тебя посидѣть, Лиза? Я буду тихо сидѣть, мѣшать не буду!
— Что за вопросъ! Конечно, — отвѣчала Лизавета
развивала свои экзальтации, она внимательно очень слушала, не противоречила, а потом, когда ты ушла, и говорит: „Какое пустомыслие! Даже если бы эта барышня искренне говорила, следовало бы сообразить, что нельзя о совершенно разных вещах говорить в одном и том же тоне. Этим она показывает, что ей важен не предмет, о котором она волнуется, а само это её волнение. Это, говорит, эпикурейство и самый пустяшный дилетантизм. Такому горению — грош цена“. Меня очень поразили тогда слова тети и я долго думала. Мне кажется, она права. Потом, это как-то безвкусно. Я не с точки зрения эстетизма говорю, а про то, что твоя восторженность что-то оскорбляет…
Вероятно, за всю свою жизнь Калерия Семеновна не произносила такой длинной речи. Она даже будто утомилась, или сконфузилась, потому что лениво добавила:
— Может быть, и вздор, конечно. Я так разговорилась, потому что тогда слова тети мне очень запали в душу.
Фофочка притихла в темноте; наконец, произнесла: „Вот как!“ с совершенно непонятной интонацией, с укором ли, недоверием, вопрошая, или подтверждая — ничего неизвестно.
Неизвестно также было, имели ли слова Калерии какое-нибудь практическое влияние на поступки и поведение Феофании Ларионовны, или она по каким другим случайным причинам была гораздо тише, когда вечером вошла в комнату Лизы, где та сидела при свечах над полуисписанным почтовым листком.
— Можно у тебя посидеть, Лиза? Я буду тихо сидеть, мешать не буду!
— Что за вопрос! Конечно, — отвечала Лизавета
