Семеновна, не оборачиваясь, и снова заскрипѣла перомъ.
Фофочка вздохнула раза два, но такъ какъ пишущая на ея вздохи не обратила вниманія, она, наконецъ, спросила:
— Андрею Ивановичу?
— Да.
Еще помолчавъ, гостья взяла книгу, подержала ее минутъ пять, взяла другую изъ низенькаго шкапчика, зѣвнула и снова завела, будто въ пространство:
— Счастливая ты, Лиза!
— Я?
— Да, ты.
— Конечно, счастливая.
Отвѣтъ какъ будто нѣсколько обезкуражилъ Ѳеофанію Ларіоновну, такъ что она возразила съ нѣкоторой обидой:
— Почему же ты счастливая?
— Чему же ты удивляешься! Ты сама находишь меня счастливой!
— Да, но самой себя находить счастливой какъ-то странно. Тутъ есть, согласись, какая-то ограниченность, отсутствіе стремленія.
Лизавета Семеновна не тотчасъ отвѣтила, такъ какъ, кончивъ письмо, какъ разъ запечатывала его. Не спѣша сдѣлавъ и это, она повернулась къ Фофочкѣ и сказала, будто связывая оборвавшуюся нить:
— Ограниченность, ты говоришь? Можетъ быть. Но вѣдь я и на самомъ дѣлѣ очень обыкновенный и, если хочешь, ограниченный человѣкъ. Я люблю искренне Андрюшу, знаю, что онъ меня любитъ, уважаю его, какъ защитника родины, вѣрю, что мои молитвы его спасутъ. Но если бы для побѣды отечества потребовалась Андрюшина жизнь, я бы ни минуты не роптала
Семеновна, не оборачиваясь, и снова заскрипела пером.
Фофочка вздохнула раза два, но так как пишущая на её вздохи не обратила внимания, она, наконец, спросила:
— Андрею Ивановичу?
— Да.
Еще помолчав, гостья взяла книгу, подержала ее минут пять, взяла другую из низенького шкафчика, зевнула и снова завела, будто в пространство:
— Счастливая ты, Лиза!
— Я?
— Да, ты.
— Конечно, счастливая.
Ответ как будто несколько обескуражил Феофанию Ларионовну, так что она возразила с некоторой обидой:
— Почему же ты счастливая?
— Чему же ты удивляешься! Ты сама находишь меня счастливой!
— Да, но самой себя находить счастливой как-то странно. Тут есть, согласись, какая-то ограниченность, отсутствие стремления.
Лизавета Семеновна не тотчас ответила, так как, кончив письмо, как раз запечатывала его. Не спеша сделав и это, она повернулась к Фофочке и сказала, будто связывая оборвавшуюся нить:
— Ограниченность, ты говоришь? Может быть. Но ведь я и на самом деле очень обыкновенный и, если хочешь, ограниченный человек. Я люблю искренне Андрюшу, знаю, что он меня любит, уважаю его, как защитника родины, верю, что мои молитвы его спасут. Но если бы для победы отечества потребовалась Андрюшина жизнь, я бы ни минуты не роптала
