Казалось, что девушка никогда не бывала в гостиницах, — так испуганно она взглядывала на полутемную лестницу, узкий, грязный коридор с окном в конце, которое выходило в угол двора. Взглядывала и сейчас же опускала снова глаза, словно боялась этого ряда закрытых дверей, то с освещенными, то с темными стеклами над входом, откуда в эту пору дня не доносится ни голосов, ни каких-либо звуков. В такой гостинице, действительно, она никогда не бывала, хотя предосудительного в помещении было только то, что оно было темно, нечисто и беспокойно, — словом, совсем не такое, такое нужно было бы Розе Фаддеевне и её матери после перенесенных потрясений. Казалось, после того, как их именье было разорено, сожжено, вытоптано, родной, любимый город занят неприятелем, сами они из владетельных, счастливых людей обратились в „беженок“ — несчастья как бы исчерпались, но обе женщины имели храбрость считать, что их мытарства только еще начались.
Часто внешние обстоятельства приводят на ум, что они должны сопровождаться и какими-то особенными соответствующими им мыслями, не только поступками, как будто каждое положение ведет за собою и свою психологию и свои взгляды. Очевидно, девушка, именно, так думала, потому что, дойдя до № 7, она прошептала:
— Впрочем, чего же нам и ждать? Самое подходящее место!
Мать, Марианна Антоновна Слива, стояла у окна, смотря на гостинодворские склады. Огня не было зажжено, и свет проникал только с улицы да из коридорного окна над дверью, ничем не занавешанного.
— Отчего вы в темноте, мама!
— Разве темно? Я не заметила, задумалась.
— Устала я очень!
Марианна Антоновна быстро повернулась. Она казалась, скорее, сестрою, нежели матерью Розы. Круглое лицо с широко расставленными и приподнятыми скулами, живые, темные глаза и блестящие черные волосы были нежны, но вместе с тем, энергичны. Дочь казалась более элегической, с капризным ртом и бледными, слегка одутловатыми щеками.
— Зачем же ты ходила? Я тебе говорила, что этого совсем не нужно: я всё сделаю, я отыщу брата Эспера, и он всё устроит.
— Что он там устроит!
— Что может. Теперь нужно делать, что можно, не мечтать, немного пожаться. Что ж делать? У нас есть крыша и хлеб, и за это слава Богу! У других и того нет!
— Что же, мама, вы сравниваете нас с нищими? Конечно, им еще хуже, но они к этому привыкли.
— У нас ничего нет, значит мы — нищие.
— У нас есть фамилия — Слива, значит, мы не можем быть нищими. Если бы был жив отец!
— Тадеуш понял бы меня…
Дочь сомнительно покачала головой, отодвинула стул от стены, по которой полз таракан, и, помолчав, начала:
— Ты не выходила, мама?
— Нет, нет… Ведь ты же просила!..
— Да, я просила этого не делать, не унижаться…
— Я и не ходила.
— Спасибо.
Шляпа из черной соломки с желтой одной розой лежала на переддиванном столе. Девушка, глядя на нее, снова спросила:
— Вы, правда, не выходили?
— Нет, нет… Я подшивала цветок на шляпе.
— Спросим чая.
— Не знаю, дадут ли нам.
— Позвонить. У меня есть деньги.
Роза вынула четыре скомканные десятирублевки и положила их на скатерть.
— Откуда, Роза? ты продала серьги?
— Нет.
— Откуда же?
— Я их заложила.
— Зачем, дочка?
Роза пожала плечами.
— Они еще бабушкины, старинной работы. Только сорок рублей! Как только будут деньги, нужно будет выкупить…
— Конечно, мы их выкупим, мама, — отозвалась дочь совершенно безнадежно.
В двери постучались.
— Войдите! — сказала Марианна Антоновна, ду мая, что слуга принес чай, и совершенно забыв, что она не звонила.
На пороге стоял господин в пальто и шляпе, с газетой в руках.
— Это — седьмой номер?.. была публикация…
— Это ко мне, ко мне!.. — заговорила, вся покраснев, Роза и поспешно вышла в коридор.
— Что это значит, Роза? — спросила старшая Слива, когда дочь вернулась минут через пять.
— Ничего особенного. Я поместила объявление, что ищу письменной работы, — и вот нашла…
— Боже мой, Боже мой! Но почему ты мне ничего не сказала? Что о тебе подумают! Приходят какие-то чужие мужчины!
— Вы — смешная, мама. Конечно, чужие! Откуда же ждать знакомых, когда их нет? И потом этот господин уже не молодой и с виду показался порядочным.
Она посмотрела на визитную карточку и прочла вслух:
— Калист Петрович Роланов.
— Как, как?
— Калист Петрович Роланов.
— Ты не пойдешь туда, Роза! — воскликнула Марианна Антоновна.
— Почему? Я уверена, что ничего дурного не произойдет, а, между тем, нужно же что-нибудь делать! Это лучше, чем вам ходить и выпрашивать подачки.
— Я не об этом. Место — Бог с ним, иди, но не к Роланову.
— Разве вы его знаете?
— Что ты! откуда мне его знать?
— Почему же иначе вы против того, чтобы я у него занималась?
— Это невозможно! Ну, мне его лицо не понравилось.
— Не понимаю! пожилой человек! я думаю, — он вам ровесник.
— На полтора года моложе! — вырвалось у Марианны Антоновны.
Роза пристально посмотрела на покрасневшую мать и потом, рассмеявшись, заметила:
— Хорошо, я откажусь от этого места, но нельзя же так проговариваться.
— Ты, Роза, Бог знает, что думаешь!
— Что же я могу думать? Я просто думаю, что вы г. Роланова знаете и имеете какие-нибудь причины, которых я не доискиваюсь, не желать, чтобы я у него занималась. Вот и всё.
Вероятно, Роза не написала письма Роланову, потому что дня через три он опять стучался в ту же дверь седьмого номера. В комнате находилась одна старшая Слива. Посетитель хотел было сейчас же уйти, но хозяйка его удержала.
— Вы хотели видеть мою дочь? Её нет дома.
— Я не знаю, дочь ли ваша та барышня, которая условилась у меня заниматься и потом не пришла.
— Да, она передумала. Она вам писала.
— Я не получал никакого письма. Очень жаль. Нельзя узнать, почему?
— Присядьте, если у вас есть время.
Хозяйка всё время держалась спиной к свету, словно намеренно оставляя свое лицо в тени.
— Я свободен. Калист Петрович Роланов.
— Я знаю. Марианна Слива.
Если бы в коридоре закричали: „пожар!“, наверное, это произвело бы на гостя не большее впечатление, как эти два имени: Марианна Слива. Он вскочил, держась руками за грудь и испуганно моргая.
— Марианна Слива?!
— Я вам говорю свою фамилию и имя.
— Да, да… я понимаю… я вижу… Но как же это могло случиться? Какая ужасная встреча!
— Теперь для всех странное и неизвестно время, — заметила вскользь Марианна Антоновна.
— Значит, эта девушка…
— Моя дочь, Роза…
— Сколько же ей лет?
— Семнадцать.
— Боже мой! Семнадцать лет прошло!..
Оба замолкли, наконец, Слива тихо сказала:
— Вы видите, теперь, что я не могла отпустить Розу к вам заниматься…
— Конечно, конечно… хотя я не знаю, почему.
Марианна Антоновна в волнении встала и, ходя мимо Роланова, говорила отрывисто:
— Я слишком хорошо знаю вас, знаю себя и свою дочь. Одно только мне странно: как вы не понимаете, что теперь нам лучше не видаться.
— Отчего?
— Ну, оттого, что теперь такое время, мы совершенно разорены… мне бы не хотелось…
— Да. Я забыл… ведь, у вас имение там!..
— У нас ничего нет!
Марианна Антоновна так произнесла последнюю фразу, так после неё умолкла, что гость мог только пробормотать: „простите“, и умолк сам.
Хозяйка начала, словно с трудом выговаривая:
— Калист Петрович, я почти догадываюсь, о чём вы думаете. Я думаю о том же. О том, что было, или, вернее, могло быть семнадцать лет тому назад. Но если эти мысли заставляют вас искать средства как бы мне теперь помочь…
И искать нечего: всё мое к вашим услугам!
— Позвольте!.. То меня они же заставляют отклонить какую бы то ни было помощь с вашей стороны. Вы понимаете меня?
— Плохо, но чувствую, что вы — благородная, навсегда любимая мною.
— Не надо об этом! Я требую…
— Подчиняюсь, — проговорил Роланов, разводя руками.
— Узнаю прежнего „рыцаря“!
— Не знаю, рыцарь ли, но прежде и теперь, и всегда неизменно ваш.
Марианна Антоновна словно ждала еще каких-то слов, но Калист Петрович прибавил только:
— До свиданья!
Хозяйка снова заволновалась и, вынув из жалкого комода какую-то переплетенную тетрадку, подала ее Роланову, бормоча:
— Возьмите и прочтите, — вы всё узнаете. А теперь уходите.
— Мне очень жаль, Марианна Антоновна, что вы не обратитесь ко мне, если вам нужна какая-нибудь услуга, как будто я — не друг вам. Ведь я не сделал вам ничего дурного, ничем вас не оскорбил. Неужели вам настолько неприятно мое чувство к вам, которое я сохранил до сих пор?
Марианна Антоновна повернулась к говорившему, словно хотела ответить что-то, но повторила только:
— Прочтите, вы всё узнаете, а теперь уходите. Прощайте!
Через неделю Роланов снова стучался в ту же дверь, и опять Марианна Антоновна была одна. Она вспыхнула, но и поморщилась слегка досадливо.
— Никак не ожидала вас видеть. Вы довольно странно доказываете внимание к моим словам и деликатность.
Калист Петрович улыбнулся и, поцеловав у хозяйки руку, которую та не поспела отнять, произнес:
— Я пришел, чтобы вернуть вам вашу тетрадку, ваш дневник, который вы так любезно мне дали.
— Да. Я совсем забыла тогда вам сказать, что он мне не нужен.
— Я вам благодарен за вашу рассеянность, — она дала мне возможность увидеть вас еще раз.
— Прошлое у меня уничтожено, как уничтожено наше имение. Оно не скоро может возродиться. Но там, в этом дневнике, есть неверные чувства, которых я теперь стыжусь, от которых отказалась… и я хотела бы, чтобы вы это знали.
— Что именно вы называете „неверными“ чувствами?
— Мое предубеждение против русских. Это — польский предрассудок, от которого я избавилась, как только жизнь открыла мне шире глаза.
— Конечно, это — предрассудок, но ведь он-то и помешал вам послушаться влечения вашего сердца, не правда ли? Ведь, вы же любили меня!
— Может быть.
— Да не может быть, а это сквозит в каждой строке вашего дневника! И только из-за предрассудка…
— Я была замужем.
— Потом вы овдовели… и только из-за предрассудка…
— У меня дочь.
— Я стану ей отцом… и только из-за предрассудка…
— Не только.
— Отчего же еще?
— Мне стыдно.
— Чего?
— Во-первых того, что вы узнали о моей любви к вам. Потом, ведь мы теперь беспризорные нищие и вы можете подумать…
— Ради Бога, не надо!
— … можете подумать, что теперь, при нашем бедственном положении, я нарочно… напоминаю вам ваши чувства, чтобы…
— Как вам не стыдно подозревать меня в такой низости! Чтобы я мог это подумать!
Марианна Антоновна тихо прошептала, „простите“: и умолкла. Роланов тяжело дышал, будто поднялся на шестой этаж. Наконец начал:
— Никаких препятствий нет. Я вам предлагаю, прошу, умоляю согласиться стать моей женой. Тогда все эти семнадцать лет ожиданья, тоски, страдания мне будут, как будто их не было. Как будто сейчас после того объяснения у пруда (вы помните?), когда вы так жестоко мне ответили…
— Я повторяю, это был предрассудок!
— … будто сейчас же наступает вот эта теперешняя минута.
Марианна Антоновна сидела, закрыв лицо руками. Наконец, отвела руки и сказала:
— Мне скоро сорок лет.
— Вы для меня еще прекраснее прежней.
Он осторожно поднял ее с кресла и подвел к длинному зеркалу над диваном.
— Посмотрите, какая прекрасная пара!
В испорченном стекле обе фигуры искривились вправо и напоминали футуристические рисунки. Но Слива, очевидно, не заметила этого, потому что ничего не сказала, а, улыбнувшись, только пожала руку Роланову.
— Предрассудка больше нет?
— Нет.
— Значит, да?
— Да, — ответила она и закраснелась, как молоденькая.
Калист Петрович едва успел снять руку с талии своей невесты, как в комнату вошла Роза.
— Ах, мама, вы не одна! Простите.
Узнав Роланова и, словно не заметив молчания, Роза продолжала:
— Вы пришли, вероятно, узнать, почему я вас обманула и не пришла заниматься?
— У вашей мамы, вообще, много предрассудков, от которых она начинает избавляться.
Марианна Антоновна быстро подошла к дочери и, обняв ее, покраснела. Роза переводила глаза с матери на гостя, — и вдруг как-то разом все трое улыбнулись.
— А посмотрите, какая мама у нас стала молодая и красивая!
Марианна совсем переконфузилась и заметила было:
— Поверь, Роза, что это только для тебя я делаю!..
Но дочь и Роланов так откровенно рассмеялись, что, посмотрев с секунду на них, словно не зная, не обидеться ли, не рассердиться ли, она сочла за лучшее присоединиться к их смеху.
