Дверь во внутреннюю комнату полуоткрылась и показала высокую фигуру дамы в чёрном и часть большого живота, обтянутого клетчатой юбкой.
— Вы думаете, он вернётся ко мне?
— Непременно. Лиза никогда не ошибается.
— Благодарю вас. Когда это произойдёт, я ещё раз приду поблагодарить вас. Я не забуду, поверьте.
Голос хозяйки добавил ласково:
— Можно выйти другой дверью, не проходя через переднюю.
— Всё равно, всё равно.
Две барышни, сидевшие у окна и всё время шептавшиеся, умолкли и вонзились глазами в повернувшуюся даму. Спущенная вуалетка с тёмной стрелой позволяла заметить только круглое личико и опущенные глаза.
В открытой створке двери снова показалась часть шотландской юбки; очевидно, владелица не могла не только пройти в это отверстие, но даже показать целиком своей фигуры.
— Следующий! — проговорила она шёпотом.
Две барышни встали и пошли вместе. Зотов остался один. У него почти пропало желание узнать участь своего друга, и он не уходил только по какой-то инерции, рассеянно разглядывая фотографии борцов, благодарности, вывешенные под стеклом, и коробку засушенных бабочек. Прислуга впустила нового посетителя, по виду старшего дворника или мелкого лавочника. Он несколько минут постоял у двери, потом сел и зазевал, крестя рот.
— Долго как! — заметил он шёпотом, обращаясь, по-видимому, к Зотову.
— Да, долго. Ведь это очень утомительное занятие.
— Утомительное? — скажите, пожалуйста. Уж как что кому дано…
Барышни, очевидно, воспользовались другим выходом, не проходя через приёмную, потому что хозяйка снова показала свой живот из святилища и механически повторила: „следующий!“.
Лавочник встал, даже перестал зевать, а Павел Андреевич вступил в узкий тёмный кабинет, где не было никакой мебели, кроме двух кресел и столика между ними. На столе стоял зелёный графин с водою, такой же стакан и коробка с мармеладом, к которой поминутно протягивалась полная белая рука сидевшей на кресле девушки. Это была почти девочка (хозяйка уверяла, что ей всего двенадцать лет), но болезнь и сидячая жизнь сделали её какой-то вздутой массой, белой и болезненной.
Освоившись с полумраком, Зотов различал полузакрытые глаза и толстые губы, которые медленно жевали напиханный в рот мармелад. Хозяйка легко и бесшумно, несмотря на свою толщину, шевелилась около кресла.
— Засни, моя крошка, засни ещё!
Углы толстых губ опустились с капризным отвращением, между тем, как веки видимо тяжелели.
— Опять? — проговорила девушка.
— Ну что же делать? не надолго! мы отдохнём завтра, я дам тебе три фунта мармеладу. Спи, мой Лизок, спи, дружочек! Сосредоточьте ваши мысли на том, что вас интересует, фиксируйте это лицо, — проговорила хозяйка в сторону Зотова, не переставая гладить воздух над засыпающей.
В комнате стало необычайно тихо, и только теперь Павел Андреевич услышал тиканье часов, незамеченных им прежде. Он сам чуть не засыпал и ему стоило не малого усилия сосредоточить свои мысли хотя бы на внешности Флора Ильича Зарембы. Он представлял себе Флора именно таким, каким видел его в последний раз, уже в форме, с коротко обстриженными рыжими волосами, похудевшим и помолодевшим. Он даже почему-то всё воображал сцену, которой в действительности не было: будто Флор уже в шинели стоит у дверей и говорит, обернувшись и держась за ручку:
— До свидания! в пятницу, значит, увидимся, — а сам не уходит…
Наконец раздался голос Лизы, он стал ниже и твёрже, но слова выходили с задержкой, будто лениво, или со сна.
— Это высокий, молодой человек… блондин, или рыжий…
Хозяйка тревожно повернулась к Зотову, но тот закивал ей головой, чтобы она не сомневалась и не думала, что это ошибка.
— Он стоит в комнате, избе, держится за ручку двери, но не уходит… говорит: „До свиданья, до пятницы!“ — кому говорит, — не видно.
— Вот почему и я его представлял в таком виде! — подумал Павел. — Что же это значит? Разве я имею способности, или это заразительно?
Ясновидящая, между тем, продолжала:
— Вы тесно связаны с ним… местность гористая… Боже, как блестит снег, как бегут ручьи… На небе белые хлопья… и на земле… Если он не наклонится и не отбежит, он погиб!.. И вы тоже… скорее, скорее, к ящику на той стороне улицы!.. Не думайте!.. Его жизнь зависит от этого… Опасность — сверху.
Девушка замолкла, а Зотов продолжал сидеть, не двигаясь, будто ждал ещё чего-то. Наконец, он услышал голос хозяйки:
— Она больше ничего не скажет. Она очень устала. Я никогда не видела, чтобы она так волновалась.
Павел дал денег и вышел, взглянув мельком на Лизу, которая белела кучею, как узел с бельём, опустив руки и раскрыв рот, где видны были крошки недоеденного мармелада.
Павел Андреевич помнил, что не следует думать об опасности, и потому всё время о ней думал. В сущности, он сам точно не знал, зачем пошёл к гадалке, не будучи суеверен и даже вовсе не так беспокоясь о судьбе своего друга. Почему-то он был уверен, что с Зарембой ничего ужасного не случится; отсутствие же писем приписывал неисправности почты и занятости молодого офицера. О Лизавете Бажо рассказала ему, смеясь, сестра, которая бегала к этой популярной предсказательнице по поводу каких-то пустяков. Популярна ясновидящая была, главным образом, среди простого населения, и такие визиты, как Зотова или его сестры, были редкими исключениями. Он шёл туда, совсем не рассчитывая встретить что-нибудь занятное, тем более, значительное. На полчаса, когда Лиза Бажо говорила во сне, им овладело какое-то странное волнение, но сейчас же внешний вид предсказательницы и её обстановка разгоняли это настроение, заменяя его недоверием и досадою.
Придя домой, Павел Андреевич подумал:
„Какой вздор! И что за особенная связь между мною и Зарембою!?“.
Они вместе учились в корпусе, потом вплоть до последнего времени видались, как бывшие товарищи, но их отношения нельзя было назвать дружбой. Знакомство, приятельство, но далеко не какое-то там „сродство душ“. Очевидно, ясновидящая повторяла обычные общие места оккультизма.
Но всё-таки он написал письмо Флору, ничего, впрочем, не говоря о своём визите к Бажо. Затем, казалось, позабыл и о письме, на которое не получил ответа, и о предсказательнице, и о самом Зарембе.
В эти весенние недели на Павла Андреевича напала какая-то почти летняя лень; ему представилось, что на улице пыльно и жарко, в городе никого нет, только солдаты около церкви учатся, громко крича: „рады стараться ваше —дительство!“ Всё время, когда не был на службе, он проводил лёжа, читая романы Дюма, будто желая самого себя убедить, что жизнь невероятно скучна.
Но какая-то тревога не оставляла его, и, когда Павел Андреевич особенно ясно её чувствовал, ему становилось очевидным, что это чувство есть не что иное, как ожидание неминуемой опасности (для себя, для Зарембы?). И опять вспоминались слова Лизы Бажо о том, что не надо думать, и снова, именно вследствие предостережения, ему думалось всё об одном и том же. Павел помнил ещё, что опасность грозит сверху, потому время от времени вставал с дивана и смотрел на небо, будто ждал дождя.
Написал ещё раз Флору, опять скрыв своё беспокойство, и вышел сам опустить письмо. Кажется, Зотов дней десять не бывал на улице иначе, как торопясь в министерство. Оказалось, вовсе не так пыльно и жарко, как ему представлялось с дивана; на близость лета указывали только начавшийся ремонт, разрытая кое-где мостовая и обилие откуда-то взявшихся детей у каждых ворот и подъездов. Из отверстий строящихся домов веяло пронзительной, грибной сыростью.
Зотов остановился, чтобы пропустить воз с кирпичём, около которого шумели рабочие, как вдруг вспомнил про письмо. Нужно сейчас же его опустить, а то так в кармане можно его протаскать несколько дней.
Павел Андреевич, почти бегом, поспешил на другую сторону, где желтел ящик. Не успел он опустить конверт, как странный треск с глухим раскатом заставил его обернуться. На том месте, где он только что стоял, поднимался столб пыли, откуда раздавались ругань, ржанье и стоны. Народ бежал к месту происшествия, не подходя слишком близко, потому что повисшие брёвна и доски лесов грозили вторичным падением. Изредка стукали недокатившиеся кирпичи и потрескивали висящие доски, медленно обрываясь, ломаясь и падая.
Зотов зачем-то снял шляпу и быстро пошёл домой. Он тотчас лёг на диван, начав читать, сам того не замечая, третий том вместо второго и думая, что теперь, может быть, всё кончилось, всё исполнилось. Тревога будто проходила, но окончательно прекратилась, когда он получил письмо от Зарембы. Это не было ответом на его письмо, его друг самостоятельно сообщал разные подробности своих однообразных военных дней. Павел Андреевич читал внимательно, но спокойно, пока вдруг… или его глаза видели то, что хотело его воображение?.. Прочёл ещё раз… Нет, буквы верно складывались в слова, слова в фразу, и лёгкий, даже слегка небрежный рассказ Флора обращался для читающего в тяжёлую повесть, которую хотелось представить себе ещё тягостнее, чтобы она своим грузом отвела несносную докуку от сердца.
— …на днях меня чуть не убили. Прямо каким-то чудом спасся. Нужно тебе сказать, что накануне я всё тебя видел во сне, особенно о тебе не думал, а всё, как закрою глаза, так ты и стоишь, как живой! Да. И сохранило меня любопытство, даже, если хочешь, легкомыслие. Подробно не буду тебе описывать, ты хоть и учился в корпусе, но, наверное, позабыл подробности боевых положений. Между окопами запутался как-то заяц; бегал, бегал, наконец, в него угодил немецкий снаряд. Не знаю, почему, я и ещё человека три побежали посмотреть, что с косым стало. Об опасности я как-то позабыл. Ну, конечно, от зайца-то ни рожек, ни ножек не осталось, но в ту же минуту за нами разрывается снаряд, как раз там, откуда мы отбежали. Секунду промедли, и я бы тебе не мог писать, разве с того света. А всего и расстояния-то было, что улицу перейти, не больше…
