Даже в тихом лязге ножниц за соседним столом и мелком стрекотанье машинки Николай Петрович слышал какие-то намёки на перестрелку. Вдруг он необыкновенно заинтересовался мастером, который был взят в солдаты, расспрашивал о нём, узнал, что тот ранен и лежит в Самаре. Варенков взглянул в зеркало; показалось, что лицо после короткой стрижки сделалось моложе и значительнее, гораздо значительнее. Всё виделось необыкновенным и имеющим прямое отношение к войне.
— А вы не подлежите призыву? — спросил он у парикмахера.
— Нет, я — второго разряда.
Дойдут и до вас.
— Всё может быть.
— Да уж поверьте!
Николай Петрович так уверял в этом, что даже забыл дать на чай, пришлось вернуться.
Вспоминая своё лицо в зеркале, Варенков думал о рассказах, где говорилось, что вот самые обыкновенные люди, когда приходит нужный час, делались героями, проявляли и мужество, и присутствие духа, и сообразительный характер.
— Как это верно! — как это верно! — шептал он, смотря в окно военного магазина.
У каждого объявления о мобилизации он останавливался, будто там была напечатана его фамилия.
— Читаешь? — раздалось за ним, — вот так история! Это тебе не с первым апреля!
Варенков обернулся к высокому господину с клочковатой бородой, который протягивал ему руку. Он едва узнал Гришу Зойкина, хотя виделся с ним довольно часто. Переменив настроение и причёску, Николай Петрович как-то не так скоро стал соображать, что другие люди могут остаться и неизменными.
— Что и тебя тянут? — продолжал Зойкин.
— А ты тоже? — радостно воскликнул приятель — вот хорошо!
— Удивительно хорошо! — Я только что женился, устроился и изволь отправляться Бог знает куда!
— Разве можно так говорить!
И Николай Петрович принялся горячо доказывать высокое значение предстоящей их службы. Может быть, он говорил это не столько для Зойкина, сколько для самого себя, потому что давно ли и с ним случилась такая перемена?
Сначала овладело недоумение и некоторая досада: тормошиться, устраивать денежные дела, квартиру, оставлять жену и ребёнка, насиженное место! Он только что вернулся из Киева, уговорился с приятелем на лето приехать к тому в имение… Трудно менять раз принятые планы.
Жена как-то ещё более печально приняла известие о мобилизации, совершенно не будучи в состоянии колебать непреложность домашних намерений. Может быть, это первое бессознательное движение жены и направило мысли Николая Петровича в противоположную сторону. Он не только подчинился неизбежности, но нашёл в своей душе, в своём характере черты, которые позволяли ему искренне высказывать те мысли, которые он только что развивал Грише Зойкину. Кроме того, он считал своё положение значительным и ему было себя очень жаль. Вот, думалось ему, я последний раз вижу и Невский, и Неву; и даже Гороховой, может быть, не увижу! Всё запечатлевалось в его глазах ярко и бесповоротно мило. Но, кроме сожаления, это ощущение будило ещё другое чувство, похожее на несколько горькую гордость и сознание самоотверженного достоинства. Не хотелось вспоминать, что такая же участь постигла многие тысячи других людей и вместе с тем как-то требовалось, чтобы всех мобилизация волновала и меняла какие-то оценки, отношения.
Жена, едва увидела его обстриженным под гребёнку наголо, вскрикнула и заплакала.
— Что же ты так торопишься, Коля? — поспел бы ещё обстричься.
— А что, разве нехорошо, не идёт?
— Уж не знаю, идёт, или нет, — просто жалко! Николай Петрович считал, что он уже перешёл период жалости и потому почувствовал себя сильнее Вареньки, полюбил её как-то больше прежнего. Ему не приходило в голову раньше, любит ли он Варвару Павловну или нет после десяти лет совместной жизни, хороша она или дурна, — так жена и жена, как у всех, какая-то часть обыденной жизни, которой почти не замечаешь.
Теперь же он взглянул на Варвару Павловну новыми жалостливыми глазами и увидел её дорогой себе, милой и мало изменившейся с тех пор, как он был влюблён в неё. Немного побледнела, но это, пожалуй, ещё лучше. Он не замечал недостатков за обедом, на что прежде обязательно рассердился бы. Бог знает, когда ещё будет так обедать в тесной тёмненькой столовой с простоватой горничной и восьмилетней Катенькой! Жена, словно заметила настроение мужа, была внимательнее и нежнее.
После обеда, отослав девочку с прислугой в гости, подошла к Николаю Петровичу, обняла его тихонько и сказала:
— Коля, мой милый!
Он поцеловал её, взял за руку, и так, не разъединяясь, они пошли в кабинет. Варвара Павловна говорила о том, как она передаст квартиру, где проведёт лето, — о вещах самых житейских, нов каждом звуке слышна была любовь к отъезжающему. Начали вспоминать прежние свои квартиры, расположение комнат, мебели и маленькие домашние дела, которые их так крепко связывали, незаметно и нерасторжимо. Там родилась Катенька, там Николай Петрович получил повышение, там у Варвары Павловны был тиф, — насилу выжила.
— Милая моя, ведь вот живёшь и забываешь, что рядом существует такая прелесть! Мы от покоя делаемся неблагодарными.
— Я как тебя ревновала сначала, Коля!
— Да к кому же? Разве я давал повод?
— Так просто, ни к кому особенно.
— Глупая!
— Вот и глупая! Ты, ведь, у меня хорошенький, все смотрят…
— Нашла красавца!
— Конечно. И не смей мне ничего говорить.
Она провела рукою по стриженному затылку мужа. Тот налёту поцеловал Варину руку и крепче её обнял.
В комнату вошла без стука кухарка.
— Что тебе, Маша?
— Паспорт принесла.
— Какой паспорт?
— Ваш. Дворник прописывал.
— Хорошо. Положи тут.
Говорили вполголоса, не двигаясь, будто боясь, что-то спугнуть, что не вернётся. Подождав, когда уйдёт Марья, Варвара Павловна снова начала:
— А помнишь, как мы в Ревеле жили? Ещё
Катеньки не было… Хорошо было! Сколько там роз в садах! Есть даже чёрные…
— А как мы ходили в монастырь св. Бригитты!..
— Да, да. Я даже всё помню, что ты тогда говорил. Мы жили на Институтской, недалеко от Салона…
— Это было в 1906, по моему.
— Нет, в 1906 мы жили в городе, никуда не ездили. В 1907 скорее… Да вот я сейчас посмотрю в прописке.
— Не стоит!
— Это недолго…
Варвара Павловна, не вставая с дивана, протянула руку за паспортом.
— Твой паспорт, милый паспорт, родной! Тут и я вписана. Ну, вот видишь: в 1907 году!
Она любовно перебирала листки, замусоленные пальцами дворников и паспортистов. Николай же Петрович нежно и тихо целовал её в наклонённую шею. Вдруг Варенкова вскрикнула:
— Коля, а ведь ты родился в 78-м, а не в 79-м!
— Ну так что же?
— Ты на год старше, чем мы считали.
— И что же тебя это так радует?
— Не в том дело! А призыв!.. Ты ведь призыва 1899, а не 1900-го, — так что не подлежишь приказу о мобилизации.
— Что так?
— Ну, конечно, вот и здесь опять сказано… Вот здорово-то!..
— Чему же ты радуешься?
— Да как же! И ты рад, — если ты будешь отрицать, это будет просто лицемерием.
— Вот уж я и в лицемеры попал!
— А что же? Когда захочешь, ты можешь быть страшным плутом! Хоть в том же Ревеле… помнишь баронессу?
— Ничего я не помню. Это ты не можешь забыть букетов, которые тебе там подносили, — чистые воспоминания сохраняешь!
— Во всяком случае, чище твоих! Я ничего не таю, и что делаю, всегда у всех на виду делаю, не скрываюсь!
— Иногда не мешало бы!
— Ты, Бог знает что выдумываешь про свою жену!
— Ну да, ты — моя жена, я уж десять лет это знаю!..
Николай Петрович не поверил бы, что это он минуту тому назад чувствовал такую нежность к этой вздорной и, как ему вдруг показалось, вульгарной женщине. Забыв о паспортной отметке, он начал.
— В такие дни, когда я уезжаю, ты не можешь удержаться от сцен!
— А кто их начинает?
— Во всяком случае, не я!..
— И не я тоже! И потом, куда ты уезжаешь? Очень там нужно таких грубиянов! Сиди уж! Обстригся тоже, как чучело!..
Катенька пищала в передней, возвратясь из гостей. Сам не в себе, Варенков кричал:
— Народят ребят ещё, которые пищат и капризничают…
— Что же, вы скажете, что вы тут не при чём!?
Николай Петрович лёг в ужасном расстройстве, не мог заснуть, стриженой голове было холодно и горький осадок после разговора почти ощутимо чувствовался во рту. Даже выходил в гостиную и неловко крестился на крошечную иконку, повешенную недалеко от „Острова мёртвых“.
На следующее утро он встал жёлтый, но успокоенный. Когда он поцеловал у жены руку, Варвара Павловна тихо спросила: „прочванился“? но в этом вопросе слышалось какое-то извинение. Николай Петрович ещё раз приложился к жениной руке и сказал:
— Я вот что решил, Варенька. Я так настроился, что уж не могу оставаться. Я попрошусь добровольцем. Так будет лучше.
