Проснувшись, я долго не могъ сообразить, гдѣ я.
Надо мной разстилалось голубое небо, по которому тихо плыло и таяло сверкающее облако. Закинувъ нѣсколько голову, я могъ видѣть въ вышинѣ темную деревянную церковку, наивно глядѣвшую на меня изъ-за зеленыхъ деревьевъ, съ высокой кручи. Вправо, въ нѣсколькихъ саженяхъ отъ меня, стоялъ какой-то незнакомый шалашъ, влѣво—сѣрый неуклюжій столбъ съ широкою досчатою крышей, съ кружкой и съ доской, на которой было написано:
„Пожертвуйте проходящіи
на колоколо господне“.
А у самыхъ моихъ ногъ плескалась рѣка.
Этотъ-то плескъ и разбудилъ меня отъ сладкаго сна. Давно уже онъ прорывался къ моему сознанію безпокоящимъ шопотомъ, точно ласкающій, но вмѣстѣ безпощадный голосъ, который подымаетъ на зарѣ для неизбѣжнаго трудового дня. А вставать такъ не хочется…
Я опять закрылъ глаза, чтобъ отдать себѣ, не двигаясь, отчетъ въ томъ, какъ это я очутился здѣсь, подъ открытымъ небомъ, на берегу плещущей рѣчки, въ сосѣдствѣ этого шалаша и этого столба съ простодушнымъ обращеніемъ къ проходящимъ.
Понемногу въ умѣ моемъ возстановились предшествующія обстоятельства. Предыдущія сутки я провелъ на „Святомъ озерѣ“, у невидимаго града Китежа, толкаясь между народомъ, слушая гнусавое пѣніе нищихъ слѣпцовъ, останавливаясь у импровизованныхъ алтарей подъ развѣсистыми деревьями, гдѣ безпоповцы, скитники и скитницы разныхъ толковъ пѣли свои службы, между тѣмъ какъ въ другихъ мѣстахъ, въ густыхъ кучкахъ народа, кипѣли страстные религіозные споры. Ночь я простоялъ всю на ногахъ, сжатый въ густой толпѣ у старой часовни. Мнѣ вспомнились утомленныя лица миссіонера и двухъ священниковъ, кучи книгъ на аналоѣ, огни восковыхъ свѣчей, при помощи которыхъ спорившіе разыскивали нужные тексты въ толстыхъ фоліантахъ, возбужденныя лица „раскольниковъ“ и „церковныхъ“, встрѣчавшихъ многоголосымъ говоромъ каждое удачное возраженіе. Вспомнилась старая часовня, съ раскрытыми дверями, въ которыя виднѣлись желтые огоньки у иконъ, между тѣмъ какъ по синему небу ясная луна тихо плыла и надъ часовней, и надъ темными, спокойно шептавшимися деревьями. На зарѣ я съ трудомъ протолкался изъ толпы на просторъ и, усталый, съ головой, отяжелѣвшей отъ безплодной схоластики этихъ споровъ, съ сердцемъ, сжимавшимся отъ безотчетной тоски и разочарованія,—поплелся полевыми дорогами по направленію къ синей полосѣ приветлужскихъ лѣсовъ, вслѣдъ за вереницами расходившихся богомольцевъ. Тяжелыя, нерадостныя впечатлѣнія уносилъ я отъ береговъ Святого озера, отъ невидимаго, но страстно взыскуемаго народомъ града… Точно въ душномъ склепѣ, при тускломъ свѣтѣ угасающей лампадки, провелъ я всю эту безсонную ночь, прислушиваясь, какъ гдѣ-то за стѣной кто-то читаетъ мѣрнымъ голосомъ заупокойныя молитвы надъ заснувшей навѣки народною мыслью.
Солнце встало уже надъ лѣсами и водами Ветлуги, когда я, пройдя около 15 верстъ лѣсными тропами, вышелъ къ рѣкѣ и тотчасъ же свалился на песокъ, точно мертвый, отъ усталости и вынесенныхъ съ озера суровыхъ впечатлѣній.
Вспомнивъ, что я уже далеко отъ нихъ, я бодро отряхнулся отъ остатковъ дремоты и привсталъ на своемъ песчаномъ ложѣ.
Дружескій шопотъ рѣки оказалъ мнѣ настоящую услугу. Когда, часа три назадъ, я укладывался на берегу, въ ожиданіи ветлужскаго парохода, вода была далеко, за старою лодкой, которая лежала на берегу кверху днищемъ; теперь ее уже взмывало и покачивало приливомъ. Вся рѣка торопилась куда-то, пѣнилась по всей своей ширинѣ и приплескивала почти къ самымъ моимъ ногамъ. Еще полчаса,—будь мой сонъ еще нѣсколько крѣпче,—и я очутился бы въ водѣ, какъ и эта опрокинутая лодка.
Ветлуга, очевидно, взыграла. Нѣсколько дней назадъ шли сильные дожди: теперь изъ лѣсныхъ дебрей выкатился па̀водокъ, и вотъ рѣка вздулась, заливая свои веселые зеленые берега. Рѣзвыя струи бѣжали, толкались, кружились, свертывались воронками, развивались опять и опять бѣжали дальше, отчего по всей рѣкѣ въ перегонку неслись клочья желтовато-бѣлой пѣны. По берегамъ зеленый лопухъ, схваченный водою, тянулся изъ нея, тревожно размахивая не потонувшими еще верхушками, между тѣмъ какъ въ нѣсколькихъ шагахъ, на большой глубинѣ, и лопухъ, и мать-мачиха, и вся зеленая братія стояли уже безропотно и тихо… Молодой ивнякъ, съ зелеными нависшими вѣтвями, вздрагивалъ отъ ударовъ зыби.
На томъ берегу весело кудрявились ракиты, молодой дубнячокъ и ветлы. За ними темныя ели рисовались зубчатою чертой; далѣе высились красивые осокори и величавыя сосны. Въ одномъ мѣстѣ, на вырубкѣ, бѣлѣли клади досокъ, свѣжія бревна и срубы, а въ нѣсколькихъ саженяхъ отъ нихъ торчала изъ воды верхушка затонувшихъ перевозныхъ мостковъ… И весь этотъ мирный пейзажъ на моихъ глазахъ какъ будто оживалъ, переполняясь шорохомъ, плескомъ и звономъ буйной рѣки. Плескались шаловливыя струи на стрежнѣ, звенѣла зыбь, ударяя въ борта старой лодки, а шорохъ стоялъ по всей рѣкѣ отъ лопавшихся то и дѣло пушистыхъ клочьевъ пѣны, или, какъ ее называютъ на Ветлугѣ, рѣчного „цвѣту“.
И казалось мнѣ, что все это когда-то я уже видѣлъ, что все это такое родное, близкое, знакомое: рѣка съ кудрявыми берегами, и простая сельская церковка надъ кручей, и шалашъ, даже приглашеніе къ пожертвованію на „колоколо господне“, такими наивными каракулями глядѣвшее со столба…
Все это было когда-то,
Но только не помню когда…[1]
— Гляжу я, братецъ, вовсе тебя заплескиваетъ рѣка-те. Этто домой ходилъ. Иду назадъ, а самъ думаю: чай, проходящаго-те у меня поняла̀ ужъ Ветлуга. Крѣпко же спалъ ты, добрый человѣкъ!
Говоритъ сидящій у шалаша, на скамеечкѣ, мужикъ среднихъ лѣтъ, и звуки его голоса тоже мнѣ какъ-то пріятно знакомы. Голосъ басистый, грудной, немного осипшій, будто съ сильнаго похмѣлья, но въ немъ слышатся ноты такія же непосредственныя и наивныя, какъ и эта церковь, и этотъ столбъ, и на столбѣ надпись.
— И чего только дѣлаетъ, гляди-ко-ся, чего только дѣлаетъ Ветлуга-те наша… Ахъ ты! Бѣды̀, вѣдь, это, право бѣды̀…
Это перевозчикъ Тюлинъ. Онъ сидитъ у своего шалаша, понуривъ голову и какъ-то весь опустившись. Одѣтъ онъ въ ситцевой грязной рубахѣ и синихъ пестрядиныхъ портахъ. На босу ногу надѣты старые отопки. Лицо моложавое, почти безъ бороды и усовъ, съ выразительными чертами, на которыхъ очень ясно выдѣляется особая ветлужская складка, а теперь, кромѣ того, видна сосредоточенная угрюмость добродушнаго, но душевно угнетеннаго человѣка…
— Унесетъ у меня лодку-те…—говоритъ онъ, не двигаясь и взглядомъ знатока изучая положеніе дѣла.—Безпремѣнно утащитъ.
— А тебѣ бы,—говорю я, разминаясь,—вытащить надо.
— Коли не надо. Не миновать, что не вытащить. Вишь, чего дѣлатъ, вишь, вишь… Н-ну!
Лодка вздрагиваетъ, приподнимается, дѣлаетъ какое-то судорожное движеніе и опять безпомощно ложится по прежнему.
— Тю-ю-ю-ли-инъ!—доносится съ другого берега призывной кличъ какого-то путника. На вырубкѣ, у съѣзда къ рѣкѣ, виднѣется маленькая-маленькая лошаденка, и маленькій мужикъ, спустившись къ самой водѣ, отчаянно машетъ руками и вопитъ тончайшею фистулой:
— Тю-ю-ю-ли-инъ!..
Тюлинъ все съ тѣмъ же мрачнымъ видомъ смотритъ на вздрагивающую лодку и качаетъ головой.
— Вишь, вишь ты—опять!.. А вечоръ еще, глико-ся, дальше мостковъ была вода-те… Погляди, за ночь чего еще надѣлатъ. Бѣды̀ озорная рѣчушка! Этто учнетъ играть и учнетъ играть, братецъ ты мой…
— Тю-ю-ю-ли-инъ, лѣш-ша-ай!—звенитъ и обрывается на томъ берегу голосъ путника, но на Тюлина этотъ призывъ не производитъ ни малѣйшаго впечатлѣнія. Точно этотъ отчаянный вопль—такая же обычная принадлежность рѣки, какъ игривые всплески зыби, шелестъ деревьевъ и шорохъ рѣчного „цвѣту“.
— Тебя, вѣдь, это зовутъ!—говорю я Тюлину.
— Зовутъ,—отвѣчаетъ онъ невозмутимо, тѣмъ же философски-объективнымъ тономъ, какимъ говорилъ о лодкѣ и проказахъ рѣки.—Иванко, а Иванко! Иванко-о-о̀!
Иванко, свѣтловолосый парнишка лѣтъ десяти, копаетъ червей подъ крутояромъ и такъ же мало обращаетъ вниманія на зовъ отца, какъ тотъ—на вопли мужика съ того берега.
Въ это время по крутой тропинкѣ отъ церкви спускается баба съ ребенкомъ на рукахъ. Ребенокъ кричитъ, завернутый съ головой въ тряпки. Другой—дѣвочка лѣтъ пяти—бѣжитъ рядомъ, хватаясь за платье. Лицо у бабы озабоченное и сердитое. Тюлинъ становится сразу какъ-то еще угрюмѣе и серьезнѣе.
— Баба идетъ,—говоритъ онъ мнѣ, глядя въ другую сторону.
— Ну?—говоритъ баба злобно, подходя вплоть къ Тюлину и глядя на него презрительнымъ и сердитымъ взглядомъ. Отношенія, очевидно, опредѣлились уже давно: для меня ясно, что безпечный Тюлинъ и озабоченная, усталая баба съ двумя дѣтьми—двѣ воюющія стороны.
— Чё еще нукашь? Что тебѣ, бабѣ, нужно?—спрашиваетъ Тюлинъ.
— Чё-ино̀, спрашиватъ еще… Лодку давай! Чай, черезъ рѣку ходу-то нѣту мнѣ, а то бы не стала съ тобой, съ путанникомъ, и баять…
— Ну-ну!—съ негодованіемъ возражаетъ перевозчикъ.—Что ты кака̀ сильна пришла. Разговаривашь…
— А что мнѣ не разговаривать! Залилъ шары-те… Чего только міръ смотритъ, пьяницы-те наши, давно бы тебя, нѐгодя пьянаго, съ перевозу шугнуть надо. Давай, слышь, лодку-те!
— Лодку? Эвонъ парень тебя перемахнетъ… Иванко, а Иванко, слышь? Иванко-о̀!.. А вотъ я сейчасъ вицей его, подлеца, вытяну. Слышь, проходящій!..
Тюлинъ поворачивается ко мнѣ.
— Ну-ко ты мнѣ, проходящій, вицю дай, хар-ро-шую!
И онъ, съ тяжелымъ усиліемъ, дѣлаетъ видъ, что хочетъ приподняться. Иванко мгновенно кидается въ лодку и хватаетъ весла.
— Двѣ копѣйки съ нее. Дѣвку такъ!—командуетъ Тюлинъ лѣниво и опять обращается ко мнѣ:
— Бѣда моя: голову всеё разломило.
— Тю-ю-ли-инъ!—стонетъ опять противоположный берегъ.—Перево-о-о̀зъ!..
— Тятька, а тятька! Паромъ кричатъ, вить,—говоритъ Иванко, у котораго, очевидно, явилась надежда на освобожденіе отъ обязанности везти бабу.
— Слышу. Давно ужъ зѣватъ,—спокойно констатируетъ Тюлинъ.—Сговорись тамъ. Можетъ, еще и не надо ему… Можетъ, еще и не поѣдетъ… Отчего бы такое голову ломитъ?—обращается онъ опять ко мнѣ тономъ самаго трогательнаго довѣрія.
Угадать причину не трудно: отъ бѣдняги Тюлина водкой несетъ, точно изъ полуштофа, и даже до меня, на разстояніи двухъ саженъ, то и дѣло доносятся острыя струйки перегару, смѣшиваясь съ запахомъ рѣки и береговой зелени.
— Кабы выпилъ я,—говоритъ Тюлинъ въ раздумьи,—а то не пилъ.
Голова его опускается еще ниже.
— Давно не пью я… Положимъ, вчера выпилъ…
И опятъ Тюлинъ погружается въ глубокое раздумье.
— Кабы много… Положимъ, довольно я выпилъ вчера… Такъ, вѣдь, сегодня не пилъ!
— Такъ это у тебя, видно, съ похмѣлья,—пробую я вывести его на настоящую дорогу.
Тюлинъ смотритъ на меня долго, серьезно и чрезвычайно вдумчиво. Догадка, очевидно, показалась ему не лишенною основанія.
— Развѣ-либо отъ этого. Ноньче немного-же выпилъ я.
Пока, такимъ образомъ, Тюлинъ медленнымъ, мучительнымъ, но за то вѣрнымъ путемъ подходилъ къ истинной причинѣ своихъ страданій, мужикъ на той сторонѣ окончательно лишился голоса.
— Тю-ю-ю…—чуть слышно летѣло оттуда, изъ-за шороха рѣчныхъ струекъ.
— Развѣ-либо отъ этого. Это ты, братецъ, должно быть, вѣрно сказалъ. Пью я винище это, лакаю, братецъ, лакаю…
Между тѣмъ, тщетно вопившій мужикъ смолкаетъ и, оставивъ лошадь съ телѣгой на томъ берегу, переправляется къ намъ вмѣстѣ съ Иванкомъ, для личныхъ переговоровъ. Къ удивленно моему, онъ самымъ благодушнымъ образомъ здоровается съ Тюлинымъ и садится рядомъ на скамейку. Онъ значительно старше Тюлина, у него сѣдая борода, голубые, выцвѣтшіе, какъ и у Тюлина, глаза, на головѣ грешневикъ, а на лицѣ, гдѣ-то около губъ, ютится та же ветлужская складка.
— Страдаешь?—спрашиваетъ онъ у перевозчика съ улыбкой почти сатирическою.
— Голову, братецъ, всеё разломило. И отъ чего бы?
— Винища поменьше пей.
— Развѣ-либо отъ этого. Вотъ и проходящій то же баетъ.
— А лодку у тебя, гляди, унесетъ.
— Какъ не унести. Просто-таки и унесетъ.
Оба смотрятъ нѣсколько времени, какъ вздрагиваетъ, точно въ агоніи, опрокинутая лодка.
— Давай паромъ, што ли,—ѣхать надо.
— Да тебѣ надо ли еще ѣхать-то? Чай, въ Красиху пьянствовать?..
— А ты ужъ накрасился…
— Выпито. Голову всеё разломило, бѣды̀! А ты, можетъ, лучше не ѣздій.
— Чудакъ! Чай, у меня дочка тамъ выдана. Звали къ празднику. И баба со мной.
— Ну, баба, такъ, стало быть, не миновать, ѣхать видно. Э-эхъ, шестовъ нѣтъ.
— Какъ нѣтъ? Чё хлопаешь зря? Эвона шесты-те!
— Коротки. Двадцати четвертей надо. Чать, видишь: приплескиватъ Ветлуга-те.
— А ты что же, чудакъ, шестовъ не запасъ, коли видишь, что приплескиватъ?.. Иванко, сгоняй за шестами-те, парень!
— Сходилъ бы самъ,—говоритъ Тюлинъ,—тяжелы, вить.
— Ты сходи,—твое дѣло!
— Не мнѣ ѣхать,—тебѣ!
И оба мужика, да и Иванко третій, спокойно остаются на мѣстахъ.
— Ну-ко я его, подлеца, вицей вытяну…—опять произноситъ Тюлинъ, дѣлая новый опытъ примѣрнаго вставанья.—Проходящій, да̀-ко ты мнѣ вицю…
Иванко съ громкимъ, гнусавымъ ревомъ снимается съ мѣста и бѣжитъ трусцой на гору, къ селу.
— Не донесетъ,—говоритъ мужикъ.
— Тяжелы, вить!—подтверждаетъ Тюлинъ.
— А ты бы добѣжалъ хоть встрѣчу-те,—совѣтуетъ мужикъ, глядя на усилія муравья Иванка, появляющагося на верху угора съ длинными шестами.
— И то хотѣлъ сказать тебѣ: добѣги-ко-сь.
Оба сидятъ и глядятъ.
— Евстигнѣ-ѣ-й! Лѣшай!..—слышится съ той стороны пронзительный и желчный бабій голосъ.
— Баба кричитъ,—говоритъ мужикъ съ нѣкоторымъ безпокойствомъ.
Тюлинъ сохраняетъ равнодушіе: баба далеко.
— А какъ у меня меринъ сорвется, да мальченку съ бабой ушибетъ…—говоритъ Евстигнѣй.
— А рѣзва лошадь-то?
— Бѣды̀.
— Ну, такъ очень просто можетъ ушибить. Да ты бы, послушай, тово… назадъ бы. Что тебѣ ѣхать-то, кака̀ надобность?
— Ахъ, чудакъ! Да нешто не видишь: съ бабой собрался. Какъ можно, что не ѣхать!
Иванко, выбиваясь изъ силъ, приволакиваетъ, наконецъ, шесты и съ ревомъ кидаетъ ихъ на берегъ. Все готово. Тюлину приходится приниматься за работу.
— Эй, проходящій!—обращается онъ ко мнѣ какъ-то одобрительно.—Ну-ко, послушай, и ты съ нами на паромъ! А то, видишь вотъ, больно ужъ рѣка-те наша рѣзва.
Мы всѣ взошли на скрипучій досчатый паромъ; Тюлинъ—послѣдній. Повидимому, онъ размышлялъ нѣсколько секундъ, поддаваясь соблазну; ужъ не достаточно ли народу и безъ него. Однако, все-таки взошелъ, шлепая по водѣ, потомъ съ глубокою грустью посмотрѣлъ на колья, за которые были зачалены чалки, и сказалъ съ кроткой укоризной, обращенной ко всѣмъ вообще:
— Э-эхъ! Чалки-те, чалки никто и не отвязалъ. Н-ну!
— Да, вѣдь, ты, Тюлинъ, послѣдній взошелъ на паро̀мъ. Тебѣ бы и надо отвязать,—протестую я.
Онъ не отвѣчаетъ, косвенно признавая, быть можетъ, всю справедливость этого замѣчанія, и такъ же лѣниво, съ тою же безпросвѣтною скорбью, спускается въ воду, чтобъ отвязать чалки.
Паромъ заскрипѣлъ, закачался и поплылъ отъ берега. Перевозный шалашъ, опрокинутая лодка, холмикъ съ церковью мгновенно, будто подхваченные невѣдомою силой, уносятся отъ насъ, а мысокъ съ зеленою подмытою ивой летитъ намъ на-встрѣчу. Тюлинъ поглядѣлъ на мелькающій берегъ, почесалъ густую шапку своихъ волосъ и пересталъ пихаться шестомъ.
— Несетъ, вить.
— Несетъ,—отвѣтилъ мужикъ, съ натугой налегая на чегѐнь правымъ плечомъ.
— Пылко несетъ.
— Да ты что сталъ? Что не пхаешься?
— Поди пхнись. Съ лѣваго-те борту не маячитъ.
— Ну?
— То-то и ну!
Мужикъ ожесточенно сунулъ свой шестъ и чуть не бултыхнулся въ воду,—его чегѐнь тоже не досталъ до дна. Евстигнѣй остановился и сказалъ выразительно:
— Подлецъ ты, Тюлинъ!
— Самъ такой! Пошто лаешься?
— За што тебѣ деньги плочены, подлая фигура?
— Поговори!
— Пошто длинныхъ шестовъ не завелъ?
— Заведёны.
— Да што нѣту ихъ?
— Дома. Нешто мальченко приволокетъ... двадцати-то четвертей?
— Говорю: подлой ты человѣкъ.
— Ну-ну! Не скажешь ли еще чего? Поговори со мной!
Спокойствіе Тюлина, видимо, смиряетъ возмущеннаго Евстигнѣя. Онъ снимаетъ грешневникъ и скребетъ голову.
— Куда-жъ мы теперича? Къ Козьмѣ Демьяну (въ Козьмодемьянскъ) сплывемъ, аль ужъ какъ?..
Дѣйствительно, рѣзвое теченіе, будто шутя и насмѣхаясь надъ нашимъ паромомъ, уноситъ неуклюжее сооруженіе все дальше и дальше. Кругомъ, обгоняя насъ, бѣгутъ, лопаются и пузырятся хлопья цвѣту. Передъ глазами мелькаетъ мысокъ съ подмытою ивой и остается назади. Назади, далеко, осталась вырубка съ новенькою избушкой изъ свѣжаго лѣсу, съ маленькою телѣгой, которая теперь стала еще меньше, и съ бабой, которая стоитъ на самомъ берегу, кричитъ что-то и машетъ руками.
— Куда-жъ мы теперича? Эхъ бѣды̀, право, бѣды̀,—безнадежно, глядя на бабу, говоритъ Евстигнѣй.
Положеніе, дѣйствительно, довольно критическое. Шестъ уходитъ вглубь, не маяча, т-е. не доставая дна.
Тюлинъ, не обращая вниманія на причитанія Евстигнѣя, серьезно смотритъ на рѣку. Для него опасность—всѣхъ больше, потому что придется непремѣнно подымать паромъ противъ теченія. Онъ, видимо, подтянулся, его взглядъ становится разумнѣе, тверже.
— Иванко, держи по плёсу!—командуетъ онъ сыну.
Мальчишка на этотъ разъ быстро исполняетъ приказъ.
— Садись въ грѐби, Евстигнѣй!
— Да у тебя еще есть ли грѐби-то?—сомнѣвается тотъ.
— Поговори со мной!
На этотъ разъ слова Тюлина звучатъ такъ твердо, что Евстигнѣй покорно лѣзетъ съ помоста и прилаживается къ весламъ, которыя оказываются лежащими на днѣ.
— Проходящій, лѣзь и ты… въ тую-жъ фигуру.
Я сажусь „въ тую-жъ фигуру“, т.-е. прилаживаюсь къ правому веслу такъ же, какъ Евстигнѣй у лѣваго. Команда нашего судна, такимъ образомъ, готова. Иванко, на лицѣ котораго совершенно исчезло выраженіе нѣсколько гнусавой безпечности, смотритъ на отца заискрившимися, внимательными глазами. Тюлинъ суетъ шестъ въ воду и ободряетъ сына: „Держи, Иванко, не зѣвай мотри“. На мое прѣдложѣние—замѣнить мальчика у руля—онъ совершенно не обращаетъ вниманія. Очевидно, они полагаются другъ на друга.
Паромъ начинаетъ какъ-то вздрагивать… Вдругъ шестъ Тюлина касается дна. Небольшой „огрудокъ“ даетъ возможность „пихаться“ на разстояніи десятка саженъ.
— Вались на перевалъ, Иванко, вали-ѝсь на перевалъ!—быстро, сдавленнымъ голосомъ командуетъ Тюлинъ, ложась плечомъ на круглую головку шеста.
Иванко, упираясь ногами, тянетъ руль на себя. Паромъ дѣлаетъ оборотъ, но вдругъ рулевое весло взмахиваетъ въ воздухѣ, и Иванко падаетъ на дно. Судно „рыскнуло“, но черезъ секунду Иванко, со страхомъ глядя на отца, сидитъ на мѣстѣ.
— Крѣпѝ!—командуетъ Тюлинъ.
Иванко завязываетъ руль бичевкой, паромъ окончательно „ложится на перевалъ“, мы налегаемъ на весла. Тюлинъ могучимъ толчкомъ подаетъ паромъ на перерѣзъ теченію, и черезъ нѣсколько мгновеній мы ясно чувствуемъ ослабѣвшій напоръ воды. Паромъ „ходомъ“ подается кверху.
Глаза Иванка сверкаютъ отъ восторга. Евстигнѣй смотритъ на Тюлина съ видимымъ уваженіемъ.
— Эхъ, парень,—говоритъ онъ, мотая головой,—кабы на тебя да не винище,—цѣны бы не было. Винище тебя обманыватъ…
Но глаза Тюлина опять потухли, и весь онъ размякъ.
— Греби, греби… Загребывай, проходящій, поглубже, не спи!—говоритъ онъ лѣниво, а самъ вяло тычетъ шестомъ, съ разстановкой и съ прежнимъ уныло-апатичнымъ видомъ. По ходу парома мы чувствуемъ, что теперь его шестъ мало помогаетъ нашимъ весламъ. Критическая минута, когда Тюлинъ былъ на высотѣ своего признаннаго перевозническаго таланта, миновала, и искра въ глазахъ Тюлина угасла вмѣстѣ съ опасностью.
Около двухъ часовъ поднимались мы, всетаки, кверху, а если бы Тюлинъ не воспользовался послѣднимъ „огрудкомъ“, паромъ унесло бы на узкій прямой плесъ, и его не достать бы оттуда въ двое сутокъ. Такъ какъ пристать въ обычномъ мѣстѣ было невозможно,—мостки давно затопило,—то Тюлинъ пристаетъ къ глинистому крутояру, зачаливая за ветлы. Начинается спускъ телѣги. Мы съ Евстигнѣемъ хлопочемъ около этого дѣла. Тюлинъ равнодушно смотритъ на наши хлопоты, а баба, давно истратившая на вѣтеръ всѣ негодующія слова, сидитъ, не двигаясь, на возу, точно окаменѣлая, и старается не смотрѣть на насъ, какъ будто всѣ мы опостылѣли ей до самой послѣдней крайности. Она точно застыла въ своемъ злобномъ презрѣніи къ „нѐгодямъ-мужикамъ“ и даже не даетъ себѣ труда сойти съ ребенкомъ съ телѣги.
Лошадь пугается, закидываетъ уши и пятится назадъ.
— Ну-ко, ну-ко, хлесни ее, рѣзвую, по заду,—совѣтуетъ Тюлинъ, нѣсколько оживляясь.
Горячая лошадь подбираетъ задъ и прыгаетъ съ берега. Минута треска, стукотни и грохота, какъ будто все проваливается сквозь землю. Что-то стукнуло, что-то застонало, что-то треснуло, лошадь чуть не сорвалась въ рѣку, изломавъ тонкую загородку, но, наконецъ, возъ установленъ на качающемся и дрожащемъ паромѣ.
— Что, цѣла?—спрашиваетъ Тюлинъ у Евстигнѣя, озабоченно разсматривающаго телѣгу.
— Цѣла!—съ радостнымъ изумленіемъ отвѣчаетъ тотъ.
Баба сидитъ, какъ изваяніе.
— Ну?—недоумѣваетъ и Тюлинъ.—А думалъ я: безпремѣнно бы ей надо сломаться.
— И то… вишь, кака̀ крутоярина.
— Чё ино! Самая така̀ круча, что ей бы сломаться надо… Э-эхъ, а чалки-те опять никто не отвязалъ!—кончаетъ Тюлинъ съ тою же унылой укоризной и лѣниво ступаетъ на берегъ, чтобъ отвязать чалки.—Ну, загребывай, проходящій, загребывай, не спи!
Черезъ полчаса тяжелой работы веслами, криковъ: „навались“, „ложись въ перевалъ“ и „крѣпѝ“,—мы, наконецъ, подходимъ къ шалашу. Съ меня потъ льетъ, отъ непривычки, градомъ.
— Проси съ Тюлина косушку,—говоритъ, полушутя, Евстигнѣй.
Но Тюлинъ, видимо, не расположенъ къ шуткамъ. Долговременное пребываніе на берегу безлюдной рѣки, продолжительныя унылыя размышленія о причинахъ никогда не прекращающейся тяжелой похмѣльной хворости—все это, очевидно, располагаетъ къ серьезному взгляду на вещи. Поэтому онъ уставился въ меня своими тусклыми глазами, въ которыхъ начинаетъ медленно проблескивать что-то въ родѣ глубокаго размышленія, и сказалъ радушно:
— Причалимъ,—поднесу… И не одну, слышь, поднесу,—добавляетъ онъ конфиденціально, понижая голосъ, при чемъ въ лицѣ его явственно проступаетъ если не удовольствіе, то, во всякомъ случаѣ, мгновенное забвеніе тяжелыхъ похмѣльныхъ страданій.
А съ горы, по неудобной дорогѣ, уже сползаютъ дна воза.
— ѣдутъ…—скорбно говоритъ перевозчикъ.
— Да еще, можетъ бытъ, не поѣдутъ,—утѣшаю я,—можетъ быть, у нихъ не важное дѣло.
Я иронизирую, но Тюлинъ не понимаетъ ироніи, быть можетъ, потому, что самъ онъ весь проникнутъ какимъ-то особеннымъ безсознательнымъ юморомъ. Онъ, какъ будто, раздѣляетъ его съ этими простодушными кудрявыми березами, съ этими корявыми ветлами, со взыгравшею рѣкой, съ деревянною церковкой на пригоркѣ, съ надписью на столбѣ, со всею этой наивною ветлужскою природой, которая все улыбается мнѣ своею милою, простодушною и, какъ будто, давно знакомою улыбкой…
Какъ бы то ни было, но на мое насмѣшливое замѣчаніе Тюлинъ отвѣчаетъ совершенно серьезно:
— Ежели безъ товару, само собой обождутъ. Неужто повезу?—голову всеё разломило…
Парохода все нѣтъ. Говорятъ, за часъ до прихода онъ будетъ еще „кричать“ гдѣ-то, на одной изъ вышележащихъ пристаней, но когда, часа черезъ три, пошатавшись по селу и напившись чаю, я подхожу опять къ берегу, о пароходѣ ничего неизвѣстно. Рѣка продолжаетъ играть и даже разыгралась совсѣмъ не на шутку. Тюлинъ тащится къ своему шалашу по колѣни въ водѣ, лѣниво шлепая босыми ногами по зеленой потопшей травѣ; онъ весь мокрый, широкіе штаны липнутъ къ его ногамъ, мѣшая идти; сзади, на чалкѣ, тащится за Тюлинымъ давешняя старая лодка, которую, согласно предсказанію знатока перевозчика, унесло-таки теченіемъ.
— Что, Тюлинъ, здоровъ ли?
— Слава Богу. Не крѣпко чтой-то. Давай на ту сторону поѣдемъ.
— Зачѣмъ?
— Вишъ, склёка вышла. Плоты Ивахински рѣка разметывать хочетъ.
— Тебѣ-то что же?.. Развѣ забота?
— А гляди-ко, Ивахинъ четвертуху волокетъ. Да что четвертуха! Тутъ, братъ, и полуведромъ поступишься…
Къ берегу торопливою походкой приближался со стороны села мужчина лѣтъ сорока-пяти, въ костюмѣ деревенскаго торговца, съ острыми, безпокойными глазами. Вѣтеръ развѣвалъ полу его чуйки, въ рукѣ сверкала посудина съ водкой. Подойдя къ намъ, онъ прямо обратился къ Тюлину:
— Что, приплескиватъ?
— Бѣды̀!—отвѣтилъ Тюлинъ.—Чай, самъ видишь.
— А плотишки у меня поняла̀ ужъ?
— Подхватыватъ, да еще не подъ силу. А, гляди, подыметъ. Лодку у меня даве слизнула,—въ силу, въ силу бѣгомъ догналъ за перелѣскомъ…
— Ну?
— То-то. Вишь, вымокъ весь до нитки.
— Ахъ ты!—отчаянно сказалъ купецъ, ударивъ себя по бедру свободною рукой.—Не оглянешься,—плоты у меня размечетъ. Что убытку-то, что убытку! Ну, и подлецъ народъ у насъ живетъ!—обратился онъ ко мнѣ.
— Чего бы я напрасно лаялъ православныхъ,—заступился за своихъ Тюлинъ.—Чай, у васъ ряда была…
— Была.
— На песокъ возить?
— То-то, на песокъ.
— Ну-къ на пескѣ и есть, не въ другимъ мѣстѣ.
— Да, вѣдь, подлецы вы этакіе, рѣка песокъ-то ужъ покрываетъ!
— Какъ не покрыть,—покроетъ. Къ утру, что есть, слѣду не оставитъ.
— Вотъ видишь! А имъ бы, подлецамъ, только пѣсни горланить. Ишь орутъ! Имъ горюшка мало, что хозяину убытокъ…
Оба смолкли. Съ того берега, съ вырубки, отъ новаго домика неслись нестройныя пѣсни. Это артель васюхинцевъ куражилась надъ мелкимъ лѣсоторговцемъ-хозяиномъ. Вчера у нихъ былъ разсчетъ, при чемъ Ивахинъ обсчиталъ ихъ рублей на двадцать. Сегодня Ветлуга заступилась за своихъ дѣтокъ и взыграла на руку артели. Теперь хозяинъ униженно кланялся, а артель не ломила шапокъ и куражилась.
— Ни за сто рублевъ! Узнаешь, какъ жить съ артелью! Мы тя научимъ…
Рѣка прибывала. Ивахинъ струсилъ. Кинувшись въ село, онъ наскоро добылъ четверть и поклонился артели. Онъ не ставилъ при этомъ никакихъ условій, не упоминалъ о плотахъ, а только кланялся и умолялъ, чтобъ артель не попомнила на немъ своей обиды и согласилась испить „даровую“.
— Да ты, такой-сякой, не финти,—говорили артельщики.—Не заманишь!
— Ни за сто рублевъ не полѣземъ въ рѣку.
—Пущай она, матушка, порѣзвится, да поиграетъ на своей волюшкѣ.
— Пущай покидатъ бревнушки, пущай поразмечетъ. Поди собирай!
Но четверть, всетаки, выпили и завели пѣсни. Голоса неслись изъ-за рѣки нестройные, дикіе, разудалые, и къ нимъ примѣшивался плескъ и говоръ буйной рѣки.
— Важно поютъ!—сказалъ Тюлинъ съ восторгомъ и завистью.
Ивахину, кажется, пѣсня нравилась меньше. Онъ слушалъ безпокойно, и глаза его смотрѣли растерянно и тоскливо. Пѣсня шумѣла бурей и, казалось, не обѣщала ничего хорошаго.
— Много ли не додалъ вчера?—спросилъ Тюлинъ просто.
Ивахинъ почесался и, не отрывая безпокойнаго взгляда съ того мѣста, откуда неслись нестройные звуки, отвѣтилъ такъ же просто:
— Объ двухъ красныхъ спорились.
— Много же, мотри! Какъ бы, слушай, бока не намяли.
По лицу Ивахина было видно, что предположеніе не кажется ему невѣроятнымъ.
— Хошь бы плоты-те повыволокли,—сказалъ онъ съ глубокою тоской.
— Чать, выволокутъ,—успокоилъ Тюлинъ.
— Поговори имъ,—заискивающе сказалъ торговецъ.—Молъ, болѣ не приплескиватъ, назадъ, молъ, къ ночи пойдетъ.
Тюлинъ отвѣтилъ не сразу; взглядъ его приковался къ посудинѣ и, помолчавъ, онъ сказалъ сластолюбиво:
— Другую четверть волокешь?
— Другую.
— Споишь и третью. Перевезти, что-ль?
— Вези!
Лодка была на серединѣ, когда ее замѣтили съ того берега. Пѣсня сразу грянула еще сильнѣе, еще нестройнѣе, отражаясь отъ зеленой стѣны, крупнаго лѣса, къ которому вплоть подошла вырубка. Черезъ нѣсколько минутъ, однако, пѣсня прекратилась, и съ вырубки слышался только громкій и такой же нестройный говоръ. Вскорѣ Ивахинъ опять стрѣлой летѣлъ къ нашему берегу и опять устремился съ новою посудиной на ту сторону. Лицо у него было злое, но, всетаки, въ глазахъ проглядывала радость.
Къ закату солнца вся артель „убилась“ за ивахинскими плотами. Подъ звуки унылой дубинушки бревна выкатывали на берегъ и руками втаскивали на подъемы. Скоро весь ивахинскій лѣсъ высился въ клади на крутоярѣ, недоступный для шаловливой рѣки.
Потомъ опять загремѣла пѣсня. Мокрые, усталые артельщики допивали послѣднюю четверть. Ивахинъ, потный, злой, но, всетаки, еще болѣе довольный, переправился въ послѣдній разъ на нашу сторону и умчался къ селу; вѣтеръ размахивалъ полами его сибирки, а въ обѣихъ рукахъ были посудины, на этотъ разъ пустыя.
Тюлипъ, еще болѣе унылый, провожалъ его долгимъ взглядомъ.
— Ну, что, побили?—спросилъ я у него.
Онъ перевелъ взглядъ на меня и спросилъ:
— Кого?
— Да Ивахина.
— Нѣ, что его бить…
Я съ удивленіемъ посмотрѣлъ на Тюлина, и въ моемъ умѣ блеснула внезапная и неожиданная догадка: физіономія Тюлина припухла, а подъ глазомъ стоялъ фонарь, очевидно, новѣйшаго происхожденія.
— Тюлинъ, голубчикъ!
— Ну, что?
— Отчего у тебя синякъ?
— Синякъ… Да отчего ему быть, синяку?
— Да, вѣдь, тебя, Тюлинъ, должно быть, били.
— Кто меня билъ?
— Артельщики.
Тюлинъ задумчиво посмотрѣлъ мнѣ прямо въ глаза и сказалъ:
— Развѣ либо отъ этого… Да, слышь, и били-то не очень шибко.
Пауза, взглядъ на меня и во взглядѣ мелькающая догадка:
— Развѣ либо не Парѳенъ ли это меня саданулъ?..
— Пожалуй, что и Парѳенъ,—опять помогаю я медленному процессу новаго приближенія къ истинѣ.
— Безпремѣнно Парѳенъ. Такой, скажу тебѣ, вредный мужичишко,—завсегда норовитъ какъ бы нибудь человѣка испортить…
Вопросъ оказался достаточно разъясненнымъ. Мнѣ, правда, очень хотѣлось еще разузнать, какимъ образомъ гнѣвъ артели такъ неожиданно измѣнилъ свое направленіе, и артельная гроза, вмѣсто Ивахина, обрушилась на совершенно нейтральную тюлинскую физіономію, но въ это время съ другого берега опять послышался призывъ:
— Тю-ю-юли-инъ!..
Тюлинъ не повернулъ даже головы и лѣниво направился къ шалашу, сказавъ мнѣ на ходу:
— Кличутъ. Смахать бы тебѣ, а? Живымъ бы духомъ.
Но вдругъ онъ насторожился, повернулся и ожилъ. На берегу, не смотря на сумерки, можно было разглядѣть красныя рубахи. Это артельщики звали Тюлина и, кажется, самымъ заманчивымъ образомъ махали руками.
— Зовутъ, вѣдь?—радостно сказалъ онъ, вопросительно глядя на меня.
— Разумѣется, зовутъ. Опять побьютъ, пожалуй…
— Нѣ, што ты, Богъ съ тобой. Не можетъ быть! Угостить меня артели желательно, вотъ што! На мировую, значитъ…
И Тюлинъ съ удивительною живостью кинулся къ берегу. Связавъ зачѣмъ-то двѣ лодки,—носъ къ кормѣ,—онъ сѣлъ въ переднюю и быстро отпихнулся отъ берега, не оставивъ на этой сторонѣ ни одной.
Я понялъ эту невинную хитрость, когда услышалъ въ сумеркахъ скрипъ воза, съѣзжавшаго съ горы. Возъ неторопливо подъѣхалъ къ рѣкѣ. Лошадь фыркнула нѣсколько разъ и, откинувъ уши, уставилась съ удивленнымъ видомъ на измѣнившуюся до неузнаваемости смиренницу Ветлугу.
Отъ воза отдѣлился мужикъ, подошелъ къ самой водѣ, посмотрѣлъ, почесался и обратился ко мнѣ:
— Перевозчикъ гдѣ?
— Вонъ…—указалъ я на свѣтлую полоску, взрѣзавшую темную поверхность рѣки уже на срединѣ.
Онъ вглядѣлся туда, опять помоталъ головой, прислушался къ пѣснямъ васюхинцевъ и сталъ поворачивать возъ:
— И подлый же мужичекъ здѣшній перевозчикъ живетъ,—сказалъ онъ, впрочемъ, довольно спокойно.—Гляди, вѣдь и лодки всѣ уволокъ… Всю ночь его теперь оттеда не достанешь.
Отведя лошадь, онъ подошелъ ко мнѣ и поклонился.
— Проходящіе будете?
— Проходящій.
— Не съ озера ли?
— Съ озера.
— Такъ. Много теперича народу идетъ. Завтра, что-есть, и то еще пойдутъ… Эхъ, какъ рѣка-то пылитъ, бѣды̀! Ежели, теперь, намъ съ вами на паромъ… да нѣтъ, не управиться… Ночевать, видно. А вы не къ пароходу ли?
— Къ пароходу.
— Ну, на зарѣ, раньше не будетъ. Ночевать, видно, и вамъ.
Онъ поставилъ за шалашомъ телѣгу и пустилъ на береговой откосъ стреноженную лошадь. Черезъ нѣсколько минутъ за шалашомъ закурился дымъ.
Тюлинъ, очевидно, пріучилъ свою публику къ терпѣнію.
Солнце давно спряталось за горами и лѣсами, надъ Ветлугой опустились сумерки, синія, теплыя, тихія. Нашъ огонекъ разгорался, дымъ подымался прямо кверху. Было какъ-то даже странно это спокойствіе воздуха, на-ряду съ торопливымъ и буйнымъ движеніемъ на рѣкѣ, которая все продолжала приплескивать. Съ того берега все неслись пѣсни, и мнѣ казалось, что я различаю фистулу Тюлина въ общей разноголосицѣ. На одномъ изъ недальнихъ холмовъ, одинъ за другимъ, вспыхивали огни сосѣдней деревеньки. Днемъ я не замѣчалъ ее,—такъ ея сѣрыя избы и темныя крыши сливались съ общими тонами пейзажа… Теперь она выступила красивой стайкой огоньковъ на темной верхушкѣ холма и кое-гдѣ четыреугольники крышъ вырѣзывались въ синевѣ неба.
Это—деревня Соловьиха. Мой новый знакомый, отъ нечего дѣлать, разсказалъ мнѣ нѣкоторыя небезынтересныя черты изъ жизни ея обитателей. Народъ въ Соловьихѣ живетъ предцріимчивый и гордый; въ окрестностяхъ соловьихинцы слывутъ „воришканами“. Случилось моему новому знакомому остановиться въ селѣ Благовѣщеніи, у дьячка. Дѣло было зимой, къ вечеру. Сидятъ за столомъ. Вдругъ кто-то стукъ-стукъ въ оконце. Выглянулъ дьячокъ: стоитъ за окномъ Иванъ Семеновъ, сосѣдъ старичокъ, и на ночлегъ просится. „Да что ты, чай тебѣ до дому всего съ версту?“—„Съ версту, молъ, съ версту, да мимо Соловьихи идти. Какъ бы опять къ пролуби не свели“.
Оказалось, что между этимъ старичкомъ и соловьихинцами установились совершенно своеобразныя отношенія. Какъ только старикъ разживется деньгами, такъ непремѣнно напьется на селѣ, а какъ напьется, такъ и начнетъ хвастать: имѣю у себя „катеньку“ въ карманѣ. Пойдетъ послѣ этого домой, его соловьихинцы и переймутъ на рѣкѣ, да прямо къ проруби.
— Хошь въ пролубь?
Ну, разумѣется, не хочетъ. Они и не неволятъ,—отдай только имъ „катеньку“. Онъ отдаетъ, дѣлать нечего. Они опять:
— Хошь въ пролубь?
— Не желаю, братцы.
— Такъ никому, гляди, не бай. Не скажешь, что ли?
— Не скажу!
— Заклянись!
— Чтобъ мнѣ, говоритъ, на симъ мѣстѣ провалиться, коли скажу единой душѣ.
И не говоритъ. Сколько разъ этакъ его ловили,—надоѣло ему, пересталъ вечеромъ мимо Соловьихи ходить, особливо когда выпивши, а не сказалъ никому. „Водили, говоритъ, къ пролуби соловьихинцы“, а кто именно—ни за что не скажетъ.
Послѣ этого разсказа я съ особымъ любопытствомъ взглянулъ на деревеньку „воришкановъ“. Ну, гдѣ, думалось мнѣ, кромѣ Ветлуги, встрѣтите вы такую непосредственность и простоту пріемовъ, и такое благородное довѣріе къ чужому слову, и такую простодушную увѣренность въ возможности „провалиться на симъ мѣстѣ“, въ случаѣ нарушенія клятвы?.. Мой новый знакомый, самъ „ветлугай“, увѣрялъ, что другой этакой деревни нѣтъ нигдѣ больше по всей рѣкѣ. Въ Марьинѣ промышляли года три назадъ „красноярками“[2],—ну, это дѣло другое. А положите въ незапертой избѣ деньги и уходите на сутки,—никто не тронетъ.
— Какъ же, всетаки, соловьихинцы?
— Такой у нихъ, позвольте сказать, обычай…
Ну, гдѣ еще, думалось мнѣ опять, найдется такая терпимость къ чужимъ обычаямъ?.. И огоньки Соловьихи мигали мнѣ привѣтливо и простодушно: „нигдѣ, нигдѣ“…
— Вотъ и у Тюлина,—сказалъ я, улыбаясь,—тоже обычай.
— Вѣрно! Подлецъ мужичокъ, будь онъ проклятъ! А и то надо сказать: дѣло свое знаетъ. Вотъ пойдетъ осень или опять весна: тутъ онъ себя покажетъ… Другому бы ни за что въ водополь съ перевозомъ не управиться. Для этого случая больше и держимъ…
— Миръ бесѣдѣ!
— Милости просимъ:
Къ нашему огоньку съ берестяными кошолками за спиной, съ посошками въ рукахъ, подошли два странника. Одинъ изъ нихъ, скинувъ котомку, внимательно поглядѣлъ на меня и сказалъ:
— Этого мы человѣка видѣли.
— Не мудрено,—отвѣтилъ я.
— На Люндѣ были?
— Былъ.
— Тамъ и видѣли. По усердію или обѣтъ былъ даденъ Владычицѣ?
— По усердію. А вы?
— Мы къ празднику ходили, стало-быть, къ сродникамъ.
— Что-жъ, садитесь къ огоньку.
— Да намъ бы на перевозъ,—до̀ дому недалече. Къ утру и дошелъ бы я.
— Да, на перевозъ!..—вмѣшался мой знакомый.—Тюлинъ послѣднюю лодью уволокъ. На паромѣ развѣ?..
— Гдѣ!.. Больно рѣка взыграла.
— Да и шестовъ длинныхъ нѣтъ.
Другой изъ новоприбывшихъ подошелъ усталымъ шагомъ къ берегу, и тотчасъ же надъ рѣкой раздалось громко, протяжно:
— Тю-ю-ли-ѝнъ! Лодку дава-а-а̀й!
Откликъ покатился по рѣкѣ, будто подхваченный быстрымъ теченіемъ. Игривая рѣка, казалось, несетъ его съ собой, перекидывая съ одной стороны на другую межъ заснувшими во мглѣ берегами. Отголоски убѣгали куда-то въ вечернюю даль и замирали тихо, задумчиво, даже грустно,—такъ грустно, что, прислушавшись, странникъ не рѣшился въ другой разъ потревожить это отдаленное вечернее эхо.
— Шабашъ!—сказалъ онъ и, махнувъ рукой, вернулся къ нашему огоньку.
— А парню-то и до дому рукой подать,—сказалъ первый изъ моихъ знакомыхъ,—и всего-то версты четыре, изъ Песошной! Слыхали про песочинцевъ?—спросилъ онъ съ лукавою усмѣшкой.
— Нѣтъ, я въ здѣшнихъ мѣстахъ не бывалъ.
— У нихъ, у песочинцевъ, тоже опять свой нравъ. Что ни городъ, то, говорятъ люди, норовъ, что ни деревня, то обычай. Соловьихинцы,—я вотъ разсказывалъ,—любятъ такъ, чтобъ чужое взять, а ужъ песочинцы—тѣ свое беречь мастера. Этто годовъ можетъ пять назадъ, пошли семеро песочинцевъ въ село Благовѣщеніе желѣзо чинить: лемеха тамъ, сошники, серпы и прочее деревенское орудіе. Ну, починили, идутъ назадъ къ рѣкѣ и сумы съ желѣзомъ въ рукахъ несутъ. А рѣка, какъ вотъ и теперь же, приплескиваетъ сильно, играетъ, да еще вѣтеръ по рѣкѣ ходитъ, волну раскачалъ. А лодка-то, извѣстно, верткая. „А что, братцы вы мое,—говоритъ одинъ,—какъ лодку у насъ ковырнетъ, вѣдь желѣзо-то, пожалуй, утопнетъ. Давай, робяты, кошели къ себѣ привяжемъ, кабы желѣзо не потопить“.—„И то, молъ, дѣло!“ Такъ и сдѣлали. Къ рѣкѣ шли—желѣзо въ рукахъ несли; въ лодку садиться—давай на себя навязывать. Выѣхали на середину, рѣка лодку-те и начни заливать, лодка и опрокинься. Ну, желѣзо-то крѣпко къ спинамъ привязано,—не потерялось. Такъ вмѣстѣ съ желѣзомъ хозяевы ко дну и пошли, всѣ семеро!.. Что, парень, аль не правду я баю?
Песочинецъ не возражалъ, и, при свѣтѣ огонька, на всѣхъ трехъ лицахъ моихъ собесѣдниковъ лежала одна и та же добродушно-насмѣшливая улыбка, съ особенною ветлужскою складкой, живо напоминавшею мнѣ Тюлина.
— Ну, а вы-то откуда?—спросилъ я у старика, который видѣлъ меня на Люндѣ.
— А я, господинъ, самъ по себѣ. Безъ роду-племени, бездомный человѣкъ, солдатская кость.
— А, всетаки, родомъ съ Ветлуги?
— Съ нее матушки. Не одну путину сгонялъ по ней смолоду. Да и послѣ царской службы вотъ ужъ пятнадцатый годъ околачиваюсь.
Солдатскаго въ этомъ старикѣ было очень мало: только развѣ нѣкоторая спокойная увѣренность рѣчи, да еще старый засаленный картузъ съ какими-то едва замѣтными кантами и большимъ надорваннымъ козыремъ. Изъ-подъ козыря глядѣли и искрились порой сѣрые глаза, а около усовъ ютилась чуть замѣтная улыбка. Голосъ у стараго солдата былъ очень пріятный, грудной, съ „перекатцемъ“, выдававшимъ прежняго лихого пѣсельника, но теперь уже значительно осипшимъ отъ старости, отъ рѣчной сырости, а можетъ и отъ „винища“. Какъ бы то ни было, слушать этотъ голосъ съ юмористическою ноткой и глядѣть на ветлужскую усмѣшку стараго солдата было очень пріятно, и я вспомнилъ теперь, что, дѣйствительно, мы встрѣчались съ нимъ на озерѣ. Въ разгаръ самаго горячаго спора на тему: „съ татемъ, съ разбойникомъ, кольми паче съ еретикомъ не общайся“,—когда обѣ стороны засыпали другъ друга текстами и разными тонкостями начетчицкой діалектики,—этотъ старичокъ, съ надорваннымъ козыремъ и искрящимися глазами, вынырнувъ внезапно въ самой серединѣ, испортилъ всю бесѣду, разсказавъ очень просто и безъ всякихъ текстовъ простой житейскій случай. Разсказъ произвелъ на большинство сильное отрезвляющее впечатлѣніе; начетчики отнеслись къ нему съ явнымъ пренебреженіемъ. Какъ бы то ни было, бесѣда была совершенно испорчена, и толпа разошлась, унося, быть можетъ, не одно проснувшееся сомнѣніе…
— Помилуйте, бабій разговоръ, просторѣчіе!—сказалъ мнѣ съ неудовольствіемъ одинъ изъ начетчиковъ.—Нешто это отъ писанія?
— Да это кто такой, не Ефимъ ли?—спросилъ другой, подошедшій къ концу разговора.
— Онъ.
— Пустой мужичонко, ветлугай. Въ работникахъ у насъ живалъ. Писанія не знаетъ. Евангеліе одно читалъ,—и говорившій махнулъ рукой.
Ефимъ-ветлугай только улыбался своею особенною улыбкой, неизвѣстно къ чему относящеюся: къ предмету ли разговора, къ слушателямъ, или, быть можетъ, къ самому ему, пустому мужичонку, бездомнику, солдатской косточкѣ… Какъ бы то ни было, мнѣ казалось, что въ разсказѣ ветлугая я слышалъ первое еще на Свѣтлоярѣ живое слово.
Теперь мы опять завели разговоръ на ту же тему: о Люндѣ, о Свѣтлоярѣ и Китежѣ, объ уреневцахъ. Среди многочисленныхъ и разновѣрныхъ группъ, собирающихся на Свѣтлоярѣ, приносящихъ туда, каждая, свои книги, свои напѣвы и свою вѣру, въ особенности выдѣляются уреневскіе начетчики, устраивающіе каждый годъ свой импровизированный алтарь подъ однимъ и тѣмъ же старымъ дубомъ, на склонѣ холма. Въ то время, какъ около австрійскаго священника, въ полуманатейкѣ и съ длинными косами впереди ушей, едва-едва набирается десятокъ молящихся,—около уреневскаго дуба стоитъ тѣсная большая толпа. Меня поразили суровыя, надменныя лица этихъ начетчиковъ. Тутъ были женщины, въ темныхъ скитскихъ платьяхъ, какой-то очень длинный субъектъ съ рѣзкими чертами, молодой мальчишка съ сумой нищаго, съ лицомъ, покрытымъ оспой, и лохматый юродивый… Они читали и пѣли по очереди, однообразными, гнусавыми голосами, совершенно, при томъ, не обращая вниманія на все окружающее. Между тѣмъ какъ представители другихъ толковъ охотно вступали въ споры,—уреневцы держались свысока, пренебрежительно, и на вопросы совсѣмъ не отвѣчали. Казалось, для нихъ во всемъ мірѣ не существовало уже ничего заслуживающаго хотя бы малѣйшаго снисхожденія, и вся святость сосредоточивалась на этомъ небольшомъ островкѣ, занятомъ ихъ тѣсно сомкнутыми „стрижеными гуменцами“ и оглашаемомъ ихъ унылыми напѣвами.
— Очень ужъ высоко сами себя держатъ,—говорилъ Ефимъ.—Народъ, нечего сказать, просужій, трезвый народъ, а только нашему брату у нихъ неловко.
— Почему это?
— Тоскливо. Наша вѣра, прямо сказать, много веселѣе,—отвѣтилъ за Ефима хозяинъ воза.
Молчавшій до сихъ поръ песочинецъ при этихъ словахъ улыбнулся какъ-то весело и сказалъ:
— Бывалъ, вѣдь, я у нихъ. Больно, братцы, чудно̀!
— А что?
— Да такъ. Этто нанялся я у нихъ зимусь къ одному: брусу изъ лѣсу выволокчи. Пріѣхали мы съ молодымъ хозяиномъ на моей лошадѣ̀ ночью. На-утро проснулся я, а темно еще—дѣло зимнее. Гляжу: старуха свѣтецъ засвѣчаетъ, потомъ молиться хочетъ образамъ. Образа-те хорошіе, крашо̀ные. Ну, думаю, и мнѣ пора; помолюсь, дай-ка, и я, да лошадь пойду снаряжать. Лѣзу тихонько съ полатей, сталъ за ей, давай себѣ креститьця. Какъ тутъ она обернись. Увидѣла меня и руками замахала: „Ты,—говоритъ,—что это дѣлаешь?“—„А что, молъ,—молитьця, было, похотѣлъ“.—„Погоди“, говоритъ.—„Чего годить?—самая пора“.—„Погоди, молъ, послѣ“. Ну, послѣ, дакъ и послѣ, опять я полѣзъ на полати. Отмолилась она, свѣчки погасила, убрала; гляжу опять: малое время погодя, старче съ печки лѣзетъ, свою икону тащитъ на божницю, свою и свѣчку зажигатъ. Я опять съ полатей. Думаю, теперь и мнѣ можно. Только нацѣлился лобъ перекрестить, старичишка меня за руку лапъ! „Ты што это?“—„На вотъ!.. да я, молъ, было молитьця цѣлился“.—„Погоди,—говоритъ,—не годится тебѣ“. Вотъ оказія! Опять, видно, на полати лѣзть. Ну, чего будетъ!.. Тутъ опять молодица слѣзатъ, съ молодымъ хозяиномъ въ боковушкѣ свѣчку затеплили. У тѣхъ иконъ нѣту,—одно распятьё. Я живымъ духомъ къ нимъ, опять себѣ нацѣливаюсь. Давай, думаю, хоть на распятьё помолюсь.
— Ну, до̀пустили, что-ль?—спросилъ одинъ изъ заинтересованныхъ слушателей, видя, что разсказчикъ остановился.
— Нѣ! Што вы думаете?—и тутъ не до̀пустили! Отмолились сами, потомъ зовутъ: теперь, говорятъ, иди, молись себѣ. Взошелъ я въ боковушку, а тамъ голыя стѣны. Они и распятьё-то уволокли… Ахъ ты, шутъ васъ задави! Что мнѣ тутъ съ вами грѣшить, думаю себѣ. Не надо! Я лучше, коли такъ, дорогой поѣду, на солнушко Господне помолюсь.
— Три вѣры въ одны̀мъ дому!—замѣтилъ солдатъ.
— Три и есть. Обѣдать время пришло. Ну, посадили меня, добраго молодця, честь-честью. Опять старики съ дочкой вмѣстѣ, намъ съ молодымъ хозяиномъ на особицю, да еще, слышь, обоимъ чашки-те разныя. Тутъ ужъ мнѣ за бѣду стало. Ахъ вы, говорю, такіе не эдакіе. Вы не то што меня бракуете, вы и своего-то мужика бракуете. „А потому,—старуха баетъ,—и бракуемъ, што онъ по Русѣ ходитъ, съ вашимъ братомъ, со всякимъ поганымъ народомъ нахлебается“… Вотъ и поди ты, какъ они объ насъ понимаютъ!
— Д-да,—подтвердилъ хозяинъ воза, лежавшій уже съ руками, заложенными за голову.—Видишь ты, какѐ грозны живутъ… А сами-те, безстыдники! Тепериче у насъ, поблизу, въ деревнѣ два брата; одинъ, стало быть, въ солдаты ушелъ, другой его бабу къ себѣ взялъ. Это невѣстку-то, стало быть, да еще чижолую. Другой со службы вернулся, тоже долго не думалъ: родну-те сестру прежней жены къ себѣ. Да слышь: два брата на двухъ сестрахъ женаты, да мальчонкѣ-то солдатъ и дядей роднымъ, да чуть ли и тятькой не приходится. Такъ вотъ этимъ не брезгуютъ. Охо-хо-хо-о̀… Не спать ли пора?
Водворилось не надолго молчаніе.
— Смѣшиця по Русѣ̀ пошла,—раздался черезъ минуту простодушный голосъ песочинца.
— Давно ужъ это,—сказалъ, укладываясь, солдатъ,—не со вчерашняго дни.
— Чё не давно? Вотъ теперича молока̀на опять…
— Ну, эти иная статья, другого роду. Спи-ложись, пустого не бай!
Но песочинецъ, объятый размышленіемъ о „смѣшицѣ“, которая пошла „по святой Русѣ“, долго еще не могъ улечься. Онъ сидѣлъ, ковырялъ вѣткой въ огнѣ и, увидя, что я тоже не сплю, кивнулъ лукаво въ сторону Ефима и произнесъ:
— Особа статья, говоритъ… Чего не особа статья! Самъ съ ними водитця, богамъ нашимъ молитьця не сталъ, молоко по пятницамъ жретъ. Самъ видывалъ, а то бы и баять не надо…
И онъ тоже сталъ прилаживаться на песочкѣ.
Я поднялся и посмотрѣлъ кругомъ.
Рѣка скрылась въ темной синевѣ вечера. Луна еще не подымалась, звѣзды тихо, задумчиво мигали надъ Ветлугой. Берега стояли во мглѣ, неясные, таинственные, какъ будто прислушиваясь къ немолчному шороху все прибывающей рѣки. Поверхность ея была темна, не видно было даже „цвѣту“, только кое-гдѣ мерцали, растягивались и тотчасъ исчезали на бѣгущихъ струяхъ дрожащія отраженія звѣздъ, да порой игривая волна вскакивала на берегъ и бѣжала къ намъ, сверкая въ темнотѣ пѣной, точно животное, которое рѣзвится, пробѣгая мимо человѣка…
Артель все еще бушевала на другомъ берегу, но пѣсня, видимо, угасала, какъ нашъ костеръ, въ который никто не подбрасывалъ больше хворосту. Голосовъ становилось все меньше и меньше: очевидно, не одна ужъ удалая головушка полегла на вырубкѣ и въ кустарникѣ. Порой какой-нибудь дикій голосина выносился удалѣе и громче, но ему не удавалось уже воспламенить остальныхъ, и пѣсня гасла.
Я тоже улегся рядомъ со спящими ветлугаями, любуясь звѣзднымъ небомъ, начинавшимъ загораться золотыми отблесками подымавшейся за холмами луны. А съ горы, тихо поскрипывая, спускался опять запоздалый возъ, подходили пѣшеходы и, постоявъ на берегу, или безнадежно выкрикнувъ раза два лодку, безропотно присоединялись къ нашему табору, задержанному военною хитростью перевозчика Тюлина.
Огни въ деревушкѣ на холмѣ давно погасли одинъ за другимъ. Столбъ съ надписью то выдѣлялся, окрашенный огнемъ костра, то утопалъ въ темнотѣ.
На той сторонѣ, за рѣкой, запѣвалъ соловей.
— Перево-о̀зъ!
— Перевозъ, перевозъ, перрево-о̀-озъ!
— Эй, перевоз-чикъ, живѣй—э-эй!
— Го-го-го-го-о-о!..
Громкіе крики, раздавшіеся шумно, внезапно, рѣзко и звонко, точно труба на зарѣ, разбудили меня и весь нашъ таборъ, пріютившійся у огонька. Крики наполняли, казалось, землю и небо, отдаваясь въ мирно-спавшихъ лощинахъ и заводяхъ Ветлуги. Ночные странники просыпались и протирали глаза; песочинецъ, котораго вчера такъ сконфузилъ его собственный скромный окликъ заснувшей рѣки, теперь глядѣлъ съ какимъ-то испугомъ и спрашивалъ:
— Что такое? Съ нами крестная сила, что такое?
Начинало свѣтать, рѣка туманилась, нашъ костеръ потухъ. Въ сумеркахъ по берегу виднѣлись странныя группы какихъ-то людей. Одни стояли вокругъ насъ, другіе у самой воды кричали перевозчика. Невдалекѣ стояла телѣга, запряженная круглою сытою лошадью, спокойно ждавшею перевоза.
Я тотчасъ же узналъ уреневцевъ… Тутъ были и третьеводнишнія скитницы въ темныхъ одеждахъ, и длинный субъектъ съ мрачнымъ лицомъ, и рябой нищій, и лохматый „юродъ“, и еще какія-то личности въ томъ же родѣ.
Теперь они стояли вокругъ нашего, лежавшаго въ повалку, табора, глядя на насъ съ безцеремоннымъ любопытствомъ и явнымъ пренебреженіемъ. Мои спутники какъ-то сконфуженно пожимались и, въ свою очередь, глядѣли на новоприбывшихъ не безъ робости. Мнѣ почему-то вдругъ вспомнились англійскіе пуритане и индепенденты временъ Кромвеля. Вѣроятно, эти святые также надменно смотрѣли на простодушныхъ грѣшниковъ своей страны, а тѣ отвѣчали имъ такими же сконфуженными и безотвѣтными взглядами.
— Эй, вы, ветлугаи-водохлёбы! гдѣ перевозчикъ?
— Перевозъ, перевозъ, перре-во-о̀зъ!..
Можно было подумать, что цѣлая армія вторглась въ мирныя владѣнія безпечнаго перевозчика. Голоса уреневцевъ гремѣли и раскатывались надъ рѣкой, которая теперь, казалось, быстро и сконфуженно убѣгала отъ погрома, вся опять желтовато-бѣлая отъ цвѣту. Эхо долго и далеко перекатывало эти крики.
„Ну-ка,—думалось мнѣ,—устоитъ ли и теперь тюлинскій стоицизмъ?“
Къ моему удивленію, взглянувъ на рѣку, я увидѣлъ въ утренней мглѣ лодочку Тюлина уже на срединѣ. Очевидно, философъ-перевозчикъ тоже находился подъ обаяніемъ грозныхъ уреневскихъ богатырей и теперь гребъ изо всѣхъ силъ. Когда онъ присталъ къ берегу, то на лицѣ его виднѣлась сугубая угнетенность и похмѣльная скорбь; это не помѣшало ему, однако, быстро побѣжать на гору за длинными шестами.
Нашъ таборъ тоже зашевелился. Хозяева ночевавшихъ возовъ вели за чолки лошадей и торопливо запрягали, боясь, очевидно, что уреневцы не станутъ дожидаться, и они опять останутся на жертву тюлинскаго самовластія.
Черезъ полчаса нагруженный паромъ отвалилъ отъ берега.
У потухшаго костра мы остались вдвоемъ съ Ефимомъ, который разгребалъ пальцами золу, чтобы закурить уголькомъ носогрѣйку.
— А вы что же не переправились заодно?
— Ну ихъ, не люблю,—отвѣтилъ онъ, раскуривая.—Мнѣ не къ спѣху,—пойду себѣ по росѣ… А вотъ вамъ такъ, пожалуй, пора собираться: слышите, пароходъ сверху бѣжитъ.
Черезъ минуту и я могъ уже различить гулкіе удары пароходныхъ колесъ, а черезъ четверть часа надъ мысомъ появился бѣлый флагъ, и „Николай“ плавно выбѣжалъ на плёсо, мигая блѣднѣющими на разсвѣтѣ огнями и ведя зачаленную сбоку большую баржу.
Солдатъ услужливо подалъ меня въ тюлинской лодочкѣ на бортъ парохода, и тотчасъ же самъ вынырнулъ въ ней изъ-за кормы, направляясь къ тому берегу, гдѣ грузный паромъ высаживалъ уреневцевъ.
Солнце давно золотило верхушки приветлужскихъ лѣсовъ, а я, безсонный, сидѣлъ на верхней палубѣ и любовался все новыми и новыми уголками, которые съ каждымъ поворотомъ щедро открывала красавица-рѣка, еще окутанная кое-гдѣ синеватою мглой.
И я думалъ: отчего же это такъ тяжело было мнѣ тамъ, на озерѣ, среди книжныхъ народныхъ разговоровъ, среди „умственныхъ“ мужиковъ и начетчиковъ, и такъ легко, такъ свободно на этой тихой рѣкѣ, съ этимъ стихійнымъ, безалабернымъ, распущеннымъ и вѣчно страждущимъ отъ похмѣльнаго недуга перевозчикомъ Тюлинымъ? Откуда это чувство тяготы и разочарованія, съ одной стороны, и облегченія—съ другой? Отчего на меня, тоже книжнаго человѣка, отъ тѣхъ вѣетъ такимъ холодомъ и отчужденностью, а этотъ кажется такимъ близкимъ и такъ хорошо знакомымъ, какъ будто въ самомъ дѣлѣ
Все это ужъ было когда-то.
Но только не помню когда…
Милый Тюлинъ, милая, веселая, шаловливая взыгравшая Ветлуга! Гдѣ же это и когда я видѣлъ васъ раньше?
1891 г.
Примѣчанія.
править- ↑ Строки из стихотворения А. К. Толстого «По гребле неровной и тряской…»
- ↑ „Красноярками“ называютъ фальшивыя „бумажки“.
