Потомъ опять загремѣла пѣсня. Мокрые, усталые артельщики допивали послѣднюю четверть. Ивахинъ, потный, злой, но, всетаки, еще болѣе довольный, переправился въ послѣдній разъ на нашу сторону и умчался къ селу; вѣтеръ размахивалъ полами его сибирки, а въ обѣихъ рукахъ были посудины, на этотъ разъ пустыя.
Тюлипъ, еще болѣе унылый, провожалъ его долгимъ взглядомъ.
— Ну, что, побили?—спросилъ я у него.
Онъ перевелъ взглядъ на меня и спросилъ:
— Кого?
— Да Ивахина.
— Нѣ, что его бить…
Я съ удивленіемъ посмотрѣлъ на Тюлина, и въ моемъ умѣ блеснула внезапная и неожиданная догадка: физіономія Тюлина припухла, а подъ глазомъ стоялъ фонарь, очевидно, новѣйшаго происхожденія.
— Тюлинъ, голубчикъ!
— Ну, что?
— Отчего у тебя синякъ?
— Синякъ… Да отчего ему быть, синяку?
— Да, вѣдь, тебя, Тюлинъ, должно быть, били.
— Кто меня билъ?
— Артельщики.
Тюлинъ задумчиво посмотрѣлъ мнѣ прямо въ глаза и сказалъ:
— Развѣ либо отъ этого… Да, слышь, и били-то не очень шибко.
Пауза, взглядъ на меня и во взглядѣ мелькающая догадка:
— Развѣ либо не Парѳенъ ли это меня саданулъ?..
— Пожалуй, что и Парѳенъ,—опять помогаю я медленному процессу новаго приближенія къ истинѣ.
— Безпремѣнно Парѳенъ. Такой, скажу тебѣ, вредный мужичишко,—завсегда норовитъ какъ бы нибудь человѣка испортить…
Вопросъ оказался достаточно разъясненнымъ. Мнѣ, правда, очень хотѣлось еще разузнать, какимъ образомъ гнѣвъ артели такъ неожиданно измѣнилъ свое направленіе, и артельная гроза, вмѣсто Ивахина, обрушилась на совершенно нейтральную тюлинскую физіономію, но въ это время съ другого берега опять послышался призывъ:
— Тю-ю-юли-инъ!..
Тюлинъ не повернулъ даже головы и лѣниво направился къ шалашу, сказавъ мнѣ на ходу:
