Стемнѣло.
Небольшое селеніе, пріютившееся надъ дальнею рѣчкой, въ бору, тонуло въ томъ особенномъ сумракѣ, которымъ полны весеннія звѣздныя ночи, когда тонкій туманъ, подымаясь съ земли, сгущаетъ тѣни лѣсовъ и застилаетъ открытыя пространства серебристо-лазурною дымкой… Все тихо, задумчиво, грустно.
Село тихо дремлетъ.
Убогія хаты чуть выдѣляются темными очертаніями; кое-гдѣ мерцаютъ огни; изрѣдка скрипнуть ворота; залаетъ чуткая собака и смолкнетъ; порой изъ темной массы тихо шумящаго лѣса выдѣляются фигуры пѣшеходовъ, проѣдетъ всадникъ, проскрипитъ телѣга. То жители одинокихъ лѣсныхъ поселковъ собираются въ свою церковь встрѣчать весенній праздникъ.
Церковь стоить на холмикѣ, въ самой серединѣ поселка. Окна ея свѣтятъ огнями. Колокольня — старая, высокая, темная — тонетъ вершиной въ лазури.
Скрипятъ ступени лѣстницы… Старый звонарь Михеичъ подымается на колокольню, и скоро его фонарикъ, точно взлетѣвшая въ воздухѣ звѣзда, виснетъ въ пространствѣ.
Тяжело старику взбираться по крутой лѣстннцѣ. Не служатъ уже старыя ноги, поизносился онъ самъ, плохо видятъ глаза… Пора ужъ, пора старику на покой, да Богъ не шлетъ смерти. Хоронилъ сыновей, хоронилъ внуковъ, провожалъ въ домовину старыхъ, провожалъ молодыхъ, а самъ все еще живъ. Тяжело!.. Много ужъ разъ встрѣчалъ онъ праздникъ, потерялъ счетъ и тому, сколько разъ ждалъ урочнаго часа на этой самой колокольнѣ. И вотъ привелъ Богъ опять…
Старикъ подошелъ къ пролету колокольни и облокотился на перила. Внизу вокругъ церкви маячили въ темнотѣ могилы сельскаго кладбища; старые кресты какъ будто охраняли ихъ распростертыми руками. Кое-гдѣ склонялись надъ ними березы, еще не покрытыя листьями… Оттуда, снизу, несся къ Михеичу ароматный запахъ молодыхъ почекъ и вѣяло грустнымъ спокойствіемъ вѣчнаго сна…
Что-то будетъ съ нимъ черезъ годъ? Взберется ли онъ опять сюда, на вышку, подъ мѣдный колоколъ, чтобы гулкимъ ударомъ разбудить чутко-дремлющую ночь, или будетъ лежать… вонъ тамъ, въ темномъ уголкѣ кладбища, подъ крестомъ? Богъ знаетъ… Онъ готовъ, а пока привелъ Богъ еще разъ встрѣтить праздникъ. „Слава-те, Господи!“ — шепчутъ старческія уста привычную формулу, и Михеичъ смотритъ вверхъ на горящее милліонами огней звѣздное небо и крестится…
— Михеичъ, а Михеичъ! — зоветъ его снизу дребезжащій, тоже старческій голосъ. Древній годами дьячокъ смотритъ вверхъ на колокольню, даже приставляетъ ладонь къ моргающимъ и слезящимся глазамъ, но все же не видитъ Михеича.
— Что тебѣ? здѣсь я! — отвѣчаетъ звонарь, склоняясь съ своей колокольни. — Аль не видишь?
— Не вижу… А не пора ли и вдарить? По-твоему какъ?
Оба смотрятъ на звѣзды. Тысячи Божьихъ огней мигаютъ на нихъ съ высоты. Пламенный „Возъ“ поднялся уже высоко… Михеичъ соображаетъ.
— Нѣтъ еще, погоди мало… Знаю вѣдь…
Онъ знаетъ. Ему не нужно часовъ: Божьи звѣзды скажутъ ему, когда придетъ время… Земля и небо, и бѣлое облако, тихо плывущее въ лазури, и темный боръ, невнятно шепчущій внизу, и плескъ невидной во мракѣ рѣчки — все это ему знакомо, все это ему родное… Не даромъ здѣсь прожита цѣлая жизнь…
Передъ нимъ оживаетъ далекое прошлое… Онъ вспоминаетъ, какъ въ первый разъ онъ съ тятькой взобрался на эту колокольню… Господи Боже, какъ это давно и… какъ недавно!.. Онъ видитъ себя бѣлокурымъ мальчонкомъ; глаза его разгорѣлись; вѣтеръ, — но не тотъ, что подымаетъ уличную пыль, а какой-то особенный, высоко надъ землей машущій своими безшумными крыльями, — развѣваетъ его волосенки… Внизу далеко-далеко ходятъ какіе-то маленькіе люди, и домишки деревни тоже маленькіе, и лѣсъ отодвинулся вдаль, и круглая поляна, на которой стоитъ поселокъ, кажется такою громадною, почти безграничною.
— Анъ вонъ она, вся тутъ! — улыбнулсй сѣдой старикъ, взглянувъ на небольшую полянку.
Такъ вотъ — и жизнь… Смолоду конца ей не видишь и краю… Анъ вотъ она вся, какъ на ладони, съ начала и до самой вонъ той могилки, что облюбовалъ онъ себѣ въ углу кладбища… И что-жъ, — слава-те, Господи! — пора на покой. Тяжелая дорога пройдена честно, а сырая земля — ему мать… Скоро, ужъ скоро!..
Однако, пора. Взглянувъ еще разъ на звѣзды, Михеичъ поднялся, снялъ шапку, перекрестился и сталъ подбирать веревки отъ колоколовъ… Черезъ минуту ночной воздухъ дрогнулъ отъ гулкаго удара… Другой, третій, четвертый… одинъ за другимъ наполняли чутко дремавшую предпраздничную ночь, полились властные, тягучіе, звенящіе и поющіе тоны…
Звонъ смолкъ. Въ церкви началась служба. Въ прежніе годы Михеичъ всегда спускался по лѣстницѣ внизъ и становился въ углу, у дверей, чтобы молиться и слушать пѣніе. Но теперь онъ остался на своей вышкѣ. Трудно ему; при томъ же онъ чувствовалъ какую-то истому. Онъ присѣлъ на скамейку и, слушая стихающій гулъ расколыхавшейся мѣди, глубоко задумался. О чемъ? — онъ самъ едва ли могъ бы отвѣтить на этотъ вопросъ… Колокольная вышка слабо освѣщалась его фонаремъ. Глухо гудящіе колокола тонули во мракѣ; снизу, изъ церкви, по временамъ слабымъ рокотомъ доносилось пѣніе, и ночной вѣтеръ шевелилъ веревки, привязанный къ желѣзнымъ колокольнымъ сердцамъ…
Старикъ опустилъ на грудь свою сѣдую голову, въ которой роились безсвязныя представленія. „Тропарь поютъ!“ — думаетъ онъ и видитъ себя тоже въ церкви. На клиросѣ заливаются десятки дѣтскихъ голосовъ; старенькій священникъ, покойный отецъ Наумъ, „возглашаетъ“ дрожащимъ голосомъ возгласы; сотни мужичьихъ головъ, какъ спѣлые колосья отъ вѣтру, нагибаются и вновь подымаются… Мужики крестятся… Все знакомыя лица и все-то покойники… Вотъ строгій обликъ отца; вотъ и старшій братъ истово крестится и вздыхсіетъ, стоя рядомъ съ отцомъ. Вотъ и онъ самъ, цвѣтущій здоровьемъ и силой, полный безсознательной надежды на счастіе, на радости жизни… Гдѣ оно, это счастіе?.. Старческая мысль вспыхиваетъ, какъ угасающее пламя, скользя яркимъ, быстрымъ лучомъ, освѣщающимъ всѣ закоулки прожитой жизни… Непосильный трудъ, горе, забота… Гдѣ опо, это счастіе? Тяжелая доля проведетъ морщины по молодому лицу, согнетъ могучую спину, научитъ вздыхать, какъ и старшаго брата…
Но вотъ налѣво, среди деревенскихъ бабъ, смиренно склонивъ голову, стойтъ его „молодица“. Добрая была баба, царствіе небесное! И много же приняла муки, сердешная… Нужда да работа, да неисходное бабье горе изсушатъ красивую бабу; потускнѣютъ глаза и выраженіе вѣчнаго тупого испуга передъ неожиданными ударами жизни замѣнитъ величавую красоту молодицы… Да, гдѣ ея счастье?.. Одинъ остался у нихъ сынъ, надежда и радость, и того осилила людская неправда…
А вотъ и онъ, богатый ворогъ, бьетъ земные поклоны, замаливая кровавыл сиротскія слезы; торопливо взмахиваетъ онъ на себя крестное знаменіе и падаетъ на колѣни, и стукаетъ лбомъ… И кипитъ-разгорается у Михеича сердце, а темные лики иконъ сурово глядятъ со стѣны на людское горе и на людскую неправду…
Все это прошло, все это тамъ, назади… А теперь весь міръ для него — эта темная вышка, гдѣ вѣтеръ гудитъ въ темнотѣ, шевеля колокольными веревками… „Богъ васъ суди, Богъ суди!“ — шепчетъ старикъ и поникаетъ сѣдою головой, и слезы тихо льются по старымъ щекамъ звонаря…
— Михеичъ, а Михеичъ!.. Что жъ ты, али заснулъ? — кричатъ ему снизу.
— Ась? — откликнулся старикъ и быстро вскочилъ на ноги. — Госноди! Неужто и вправду заснулъ? Не было еще экаго сраму!..
И Михеичъ быстро, привычною рукой, хватаетъ веревки. Внизу, точно муравейникъ, движется мужичья толпа: хоругви бьются въ воздухѣ, поблескивая золотистою парчой… Вотъ обошли крестнымъ ходомъ вокругъ церкви, и до Михеича доносится радостный кличъ:
— Христо-о-съ воскресе изъ мерт-выхъ…
И отдается этотъ кличъ волною въ старческомъ сердцѣ… И кажется Михеичу, что ярче всныхнули въ темнотѣ огни восковыхъ свѣчей, и сильнѣй заволновалась толна, и забились хоругви, и проснувшійся вѣтеръ подхватилъ волны звуковъ и широкими взмахами понесъ ихъ въ высь, сливаясь съ громкимъ тѳржественнымъ звономъ…
Никогда еще такъ не звонилъ старый Михеичъ.
Казалось, его переполненное старческое сердце перешло въ мертвую мѣдь, и звуки точно пѣли, трепетали, смѣялись и плакали и, сплетаясь чудною вереницей, неслись вверхъ, къ самому звѣздному небу. И звѣзды вспыхивали ярче, разгорались, и звуки дрожали и лились, и вновь припадали къ землѣ съ любовною лаской…
Большой басъ громко вскрикивалъ и кидалъ властные, могучіе тоны, оглашавиіе небо и землю: „Христосъ воскресе!“
И два тенора, вздрагивая отъ поочередныхъ ударовъ желѣзныхъ сердецъ, подпѣвали ему радостно и звонко: „Христосъ воскресе!“
А два самые маленькіе дисканта, точно торопясь, чтобы не отстать, вплетались между большихъ и радостно, точно малые ребята, пѣли вперегонку: „Христосъ воскресе!“
И казалось, старая колокольня дрожитъ и колеблется, и вѣтеръ, обвѣвающій лицо звонаря, трепещетъ могучими крыльями и вторитъ: „Христосъ воскресе!“
И старое сердце забыло про жизнь, полную заботъ и обиды… Забылъ старый звонарь, что жизнь для него сомкнулась въ угрюмую и тѣсную вышку, что онъ въ мірѣ одинъ, какъ старый пень, разбитый злою непогодой… Онъ слушаетъ, какъ эти звуки поютъ и плачутъ, летятъ къ горнему небу и припадаютъ къ бѣдной землѣ, и кажется ему, что онъ окруженъ сыновьями и внуками, что это ихъ радостные голоса, голоса большихъ и малыхъ, сливаются въ одинъ хоръ и поютъ ему про счастіе и радость, которыхъ онъ не видалъ въ своей жизни… И дергаетъ веревки старый звонарь, и слезы бѣгутъ но лицу, и сердце усиленно бьется иллюзіей счастья…
А внизу люди слушали и говорили другъ другу, что никогда еще не звонилъ такъ чудно старый Михеичъ…
Но вдругъ большой колоколъ неувѣренно дрогнулъ и смолкъ… Смущенные подголоски прозвепѣли неоконченною трелью и тоже оборвали ее, какъ будто вслушиваясь въ печально-гудящую долгую ноту, которая дрожитъ и льется, и плачетъ, постепенно стихая въ воздухѣ…
Старый звонарь изнеможенно опустился на скамейку, и двѣ послѣднія слезы тихо катятся но блѣднымъ щекамъ.
Эй, посылайте на смѣну! Старый звонарь отзвонилъ…
- 1885 г.
Примѣчанія.
править- ↑ Впервые — въ газетѣ «Волжскій вѣстникъ», 1885, № 118.
