лицу, согнетъ могучую спину, научитъ вздыхать, какъ и старшаго брата…
Но вотъ налѣво, среди деревенскихъ бабъ, смиренно склонивъ голову, стойтъ его „молодица“. Добрая была баба, царствіе небесное! И много же приняла муки, сердешная… Нужда да работа, да неисходное бабье горе изсушатъ красивую бабу; потускнѣютъ глаза и выраженіе вѣчнаго тупого испуга передъ неожиданными ударами жизни замѣнитъ величавую красоту молодицы… Да, гдѣ ея счастье?.. Одинъ остался у нихъ сынъ, надежда и радость, и того осилила людская неправда…
А вотъ и онъ, богатый ворогъ, бьетъ земные поклоны, замаливая кровавыл сиротскія слезы; торопливо взмахиваетъ онъ на себя крестное знаменіе и падаетъ на колѣни, и стукаетъ лбомъ… И кипитъ-разгорается у Михеича сердце, а темные лики иконъ сурово глядятъ со стѣны на людское горе и на людскую неправду…
Все это прошло, все это тамъ, назади… А теперь весь міръ для него — эта темная вышка, гдѣ вѣтеръ гудитъ въ темнотѣ, шевеля колокольными веревками… „Богъ васъ суди, Богъ суди!“ — шепчетъ старикъ и поникаетъ сѣдою головой, и слезы тихо льются по старымъ щекамъ звонаря…
— Михеичъ, а Михеичъ!.. Что жъ ты, али заснулъ? — кричатъ ему снизу.
— Ась? — откликнулся старикъ и быстро вскочилъ на ноги. — Госноди! Неужто и вправду заснулъ? Не было еще экаго сраму!..
И Михеичъ быстро, привычною рукой, хватаетъ веревки. Внизу, точно муравейникъ, движется мужичья толпа: хоругви бьются въ воздухѣ, поблескивая золотистою парчой… Вотъ обошли крестнымъ ходомъ вокругъ церкви, и до Михеича доносится радостный кличъ:
— Христо-о-съ воскресе изъ мерт-выхъ…
И отдается этотъ кличъ волною въ старческомъ сердцѣ… И кажется Михеичу, что ярче всныхнули въ темнотѣ огни восковыхъ свѣчей, и сильнѣй заволновалась толна, и забились хоругви, и проснувшійся вѣтеръ подхватилъ волны звуковъ и широкими взмахами понесъ ихъ въ высь, сливаясь съ громкимъ тѳржественнымъ звономъ…
Никогда еще такъ не звонилъ старый Михеичъ.
Казалось, его переполненное старческое сердце перешло въ мертвую мѣдь, и звуки точно пѣли, трепетали, смѣялись и