Угадать причину не трудно: отъ бѣдняги Тюлина водкой несетъ, точно изъ полуштофа, и даже до меня, на разстояніи двухъ саженъ, то и дѣло доносятся острыя струйки перегару, смѣшиваясь съ запахомъ рѣки и береговой зелени.
— Кабы выпилъ я,—говоритъ Тюлинъ въ раздумьи,—а то не пилъ.
Голова его опускается еще ниже.
— Давно не пью я… Положимъ, вчера выпилъ…
И опятъ Тюлинъ погружается въ глубокое раздумье.
— Кабы много… Положимъ, довольно я выпилъ вчера… Такъ, вѣдь, сегодня не пилъ!
— Такъ это у тебя, видно, съ похмѣлья,—пробую я вывести его на настоящую дорогу.
Тюлинъ смотритъ на меня долго, серьезно и чрезвычайно вдумчиво. Догадка, очевидно, показалась ему не лишенною основанія.
— Развѣ-либо отъ этого. Ноньче немного-же выпилъ я.
Пока, такимъ образомъ, Тюлинъ медленнымъ, мучительнымъ, но за то вѣрнымъ путемъ подходилъ къ истинной причинѣ своихъ страданій, мужикъ на той сторонѣ окончательно лишился голоса.
— Тю-ю-ю…—чуть слышно летѣло оттуда, изъ-за шороха рѣчныхъ струекъ.
— Развѣ-либо отъ этого. Это ты, братецъ, должно быть, вѣрно сказалъ. Пью я винище это, лакаю, братецъ, лакаю…
Между тѣмъ, тщетно вопившій мужикъ смолкаетъ и, оставивъ лошадь съ телѣгой на томъ берегу, переправляется къ намъ вмѣстѣ съ Иванкомъ, для личныхъ переговоровъ. Къ удивленно моему, онъ самымъ благодушнымъ образомъ здоровается съ Тюлинымъ и садится рядомъ на скамейку. Онъ значительно старше Тюлина, у него сѣдая борода, голубые, выцвѣтшіе, какъ и у Тюлина, глаза, на головѣ грешневикъ, а на лицѣ, гдѣ-то около губъ, ютится та же ветлужская складка.
— Страдаешь?—спрашиваетъ онъ у перевозчика съ улыбкой почти сатирическою.
— Голову, братецъ, всеё разломило. И отъ чего бы?
— Винища поменьше пей.
— Развѣ-либо отъ этого. Вотъ и проходящій то же баетъ.
— А лодку у тея, гляди, унесетъ.
— Какъ не унести. Просто-таки и унесетъ.
Оба смотрятъ нѣсколько времени, какъ вздрагиваетъ, точно въ агоніи, опрокинутая лодка.
