А съ горы, по неудобной дорогѣ, уже сползаютъ дна воза.
— ѣдутъ…—скорбно говоритъ перевозчикъ.
— Да еще, можетъ бытъ, не поѣдутъ,—утѣшаю я,—можетъ быть, у нихъ не важное дѣло.
Я иронизирую, но Тюлинъ не понимаетъ ироніи, быть можетъ, потому, что самъ онъ весь проникнутъ какимъ-то особеннымъ безсознательнымъ юморомъ. Онъ, какъ будто, раздѣляетъ его съ этими простодушными кудрявыми березами, съ этими корявыми ветлами, со взыгравшею рѣкой, съ деревянною церковкой на пригоркѣ, съ надписью на столбѣ, со всею этой наивною ветлужскою природой, которая все улыбается мнѣ своею милою, простодушною и, какъ будто, давно знакомою улыбкой…
Какъ бы то ни было, но на мое насмѣшливое замѣчаніе Тюлинъ отвѣчаетъ совершенно серьезно:
— Ежели безъ товару, само собой обождутъ. Неужто повезу?—голову всеё разломило…
Парохода все нѣтъ. Говорятъ, за часъ до прихода онъ будетъ еще „кричать“ гдѣ-то, на одной изъ вышележащихъ пристаней, но когда, часа черезъ три, пошатавшись по селу и напившись чаю, я подхожу опять къ берегу, о пароходѣ ничего неизвѣстно. Рѣка продолжаетъ играть и даже разыгралась совсѣмъ не на шутку. Тюлинъ тащится къ своему шалашу по колѣни въ водѣ, лѣниво шлепая босыми ногами по зеленой потопшей травѣ; онъ весь мокрый, широкіе штаны липнутъ къ его ногамъ, мѣшая идти; сзади, на чалкѣ, тащится за Тюлинымъ давешняя старая лодка, которую, согласно предсказанію знатока перевозчика, унесло-таки теченіемъ.
— Что, Тюлинъ, здоровъ ли?
— Слава Богу. Не крѣпко чтой-то. Давай на ту сторону поѣдемъ.
— Зачѣмъ?
— Вишъ, склёка вышла. Плоты Ивахински рѣка разметывать хочетъ.
— Тебѣ-то что же?.. Развѣ забота?
— А гляди-ко, Ивахинъ четвертуху волокетъ. Да что четвертуха! Тутъ, братъ, и полуведромъ поступишься…
Къ берегу торопливою походкой приближался со стороны села мужчина лѣтъ сорока-пяти, въ костюмѣ деревенскаго торговца, съ острыми, безпокойными глазами. Вѣтеръ развѣвалъ полу его чуйки, въ рукѣ сверкала посудина съ водкой. Подойдя къ намъ, онъ прямо обратился къ Тюлину:
