Ефимъ-ветлугай только улыбался своею особенною улыбкой, неизвѣстно къ чему относящеюся: къ предмету ли разговора, къ слушателямъ, или, быть можетъ, къ самому ему, пустому мужичонку, бездомнику, солдатской косточкѣ… Какъ бы то ни было, мнѣ казалось, что въ разсказѣ ветлугая я слышалъ первое еще на Свѣтлоярѣ живое слово.
Теперь мы опять завели разговоръ на ту же тему: о Люндѣ, о Свѣтлоярѣ и Китежѣ, объ уреневцахъ. Среди многочисленныхъ и разновѣрныхъ группъ, собирающихся на Свѣтлоярѣ, приносящихъ туда, каждая, свои книги, свои напѣвы и свою вѣру, въ особенности выдѣляются уреневскіе начетчики, устраивающіе каждый годъ свой импровизированный алтарь подъ однимъ и тѣмъ же старымъ дубомъ, на склонѣ холма. Въ то время, какъ около австрійскаго священника, въ полуманатейкѣ и съ длинными косами впереди ушей, едва-едва набирается десятокъ молящихся,—около уреневскаго дуба стоитъ тѣсная большая толпа. Меня поразили суровыя, надменныя лица этихъ начетчиковъ. Тутъ были женщины, въ темныхъ скитскихъ платьяхъ, какой-то очень длинный субъектъ съ рѣзкими чертами, молодой мальчишка съ сумой нищаго, съ лицомъ, покрытымъ оспой, и лохматый юродивый… Они читали и пѣли по очереди, однообразными, гнусавыми голосами, совершенно, при томъ, не обращая вниманія на все окружающее. Между тѣмъ какъ представители другихъ толковъ охотно вступали въ споры,—уреневцы держались свысока, пренебрежительно, и на вопросы совсѣмъ не отвѣчали. Казалось, для нихъ во всемъ мірѣ не существовало уже ничего заслуживающаго хотя бы малѣйшаго снисхожденія, и вся святость сосредоточивалась на этомъ небольшомъ островкѣ, занятомъ ихъ тѣсно сомкнутыми „стрижеными гуменцами“ и оглашаемомъ ихъ унылыми напѣвами.
— Очень ужъ высоко сами себя держатъ,—говорилъ Ефимъ.—Народъ, нечего сказать, просужій, трезвый народъ, а только нашему брату у нихъ неловко.
— Почему это?
— Тоскливо. Наша вѣра, прямо сказать, много веселѣе,—отвѣтилъ за Ефима хозяинъ воза.
Молчавшій до сихъ поръ песочинецъ при этихъ словахъ улыбнулся какъ-то весело и сказалъ:
— Бывалъ, вѣдь, я у нихъ. Больно, братцы, чудно̀!
— А что?
— Да такъ. Этто нанялся я у нихъ зимусь къ одному: брусу изъ лѣсу выволокчи. Пріѣхали мы съ молодымъ хозяиномъ на моей лошадѣ̀ ночью. На-утро проснулся я, а темно
