— Ахъ, чудакъ! Да нешто не видишь: съ бабой собрался. Какъ можно, что не ѣхать!
Иванко, выбиваясь изъ силъ, приволакиваетъ, наконецъ, шесты и съ ревомъ кидаетъ ихъ на берегъ. Все готово. Тюлину приходится приниматься за работу.
— Эй, проходящій!—обращается онъ ко мнѣ какъ-то одобрительно.—Ну-ко, послушай, и ты съ нами на паромъ! А то, видишь вотъ, больно ужъ рѣка-те наша рѣзва.
Мы всѣ взошли на скрипучій досчатый паромъ; Тюлинъ—послѣдній. Повидимому, онъ размышлялъ нѣсколько секундъ, поддаваясь соблазну; ужъ не достаточно ли народу и безъ него. Однако, все-таки взошелъ, шлепая по водѣ, потомъ съ глубокою грустью посмотрѣлъ на колья, за которые были зачалены чалки, и сказалъ съ кроткой укоризной, обращенной ко всѣмъ вообще:
— Э-эхъ! Чалки-те, чалки никто и не отвязалъ. Н-ну!
— Да, вѣдь, ты, Тюлинъ, послѣдній взошелъ на паро̀мъ. Тебѣ бы и надо отвязать,—протестую я.
Онъ не отвѣчаетъ, косвенно признавая, быть можетъ, всю справедливость этого замѣчанія, и такъ же лѣниво, съ тою же безпросвѣтною скорбью, спускается въ воду, чтобъ отвязать чалки.
Паромъ заскрипѣлъ, закачался и поплылъ отъ берега. Перевозный шалашъ, опрокинутая лодка, холмикъ съ церковью мгновенно, будто подхваченные невѣдомою силой, уносятся отъ насъ, а мысокъ съ зеленою подмытою ивой летитъ намъ на-встрѣчу. Тюлинъ поглядѣлъ на мелькающій берегъ, почесалъ густую шапку своихъ волосъ и пересталъ пихаться шестомъ.
— Несетъ, вить.
— Несетъ,—отвѣтилъ мужикъ, съ натугой налегая на чегѐнь правымъ плечомъ.
— Пылко несетъ.
— Да ты что сталъ? Что не пхаешься?
— Поди пхнись. Съ лѣваго-те борту не маячитъ.
— Ну?
— То-то и ну!
Мужикъ ожесточенно сунулъ свой шестъ и чуть не бултыхнулся въ воду,—его чегѐнь тоже не досталъ до дна. Евстигнѣй остановился и сказалъ выразительно:
— Подлецъ ты, Тюлинъ!
— Самъ такой! Пошто лаешься?
— За што тебѣ деньги плочены, подлая фигура?
— Поговори!
— Пошто длинныхъ шестовъ не завелъ?
