Мои воспоминания (Фет)/1890 (ДО)/Часть 2/12
| ← Глава XI | Мои воспоминанія. — Глава XII | Глава XIII → |
| Источникъ: Аѳанасій Аѳанасьевичъ Фетъ. Мои воспоминанія. — Москва: Типографія А.И. Мамонтова и К°, 1890. — С. 339—368. |
Въ моихъ запискахъ я нигдѣ не упомянулъ о любезномъ Ник. Вас. Гербелѣ, поручикѣ лейбъ-гвардіи уланскаго полка, съ которымъ познакомился тотчасъ-же по прибытіи въ Петербургъ и переводѣ моемъ въ лейбъ-гвардіи уланскій Его Высочества полкъ; многочисленные и добросовѣстные труды Ник. Вас. показываютъ, до какой степени онъ былъ преданъ дѣлу русской литературы. Но потому ли, что я никогда не состоялъ съ нимъ въ особенно близкихъ сношеніяхъ, или почему либо другому, я никогда не могъ опредѣлить его личнаго характера. Полагаю, что и самъ онъ не очень былъ способенъ различать основные образы мыслей отдѣльныхъ людей.
Отъ 28 декабря 1877 г. онъ писалъ мнѣ:
„Многоуважаемый Аѳанасій Аѳанасьевичъ! Ваше дружеское и теплое письмо очень меня порадовало, тѣмъ болѣе, что я былъ въ это время глубоко огорченъ только что полученнымъ мною извѣстіемъ о смерти Некрасова, съ которымъ я былъ постоянно въ дружескихъ отношеніяхъ въ теченіи цѣлыхъ 26-ти лѣтъ, и со смертью котораго разрываются мои послѣднія связи съ литературой, теперешній составъ которой мнѣ почти чуждъ и вовсе не по сердцу. Некрасовъ умеръ вчера въ 8 час. вечера послѣ 15-ти часовой агоніи, исполненной нечеловѣческихъ страданій. Послѣдніе 10 мѣсяцевъ его жизни до и послѣ страшной операціи, вынесенной имъ съ величайшимъ терпѣніемъ, были непрерывною цѣпью мученій, доходившихъ иногда дотого, что стоны его слышались изъ третьей комнаты, куда послѣднее время никого уже не пускали. Послѣдній разъ я видѣлъ его три недѣли тому назадъ. Я засталъ его сидѣвшимъ за столомъ, на которомъ были разложены газеты. Онъ такъ измѣнился, что я его почти не узналъ. Лицо страшно вытянулось и осунулось; худоба была неимовѣрная, — именно, что называется, кожа да кости. Голоса его почти невозможно было разслушать. Вчера въ 2 часа пополудни я видѣлъ его уже на столѣ. Лицо его совершенно потемнѣло и сдѣлалось рѣшительно неузнаваемо. Я былъ всѣмъ этимъ дотого глубоко пораженъ, что слезы буквально полились изъ моихъ глазъ, и я цѣлый часъ не могъ придти въ себя. Потеря ужасная, особенно при теперешней безталанности молодаго поколѣнія, не производящаго ничего мало-мальски замѣчательнаго. Миръ праху твоему, поэтъ!
„Если вы доставите мнѣ свой переводъ „Границы человѣчества“, то весьма обяжете. Не переведете ли вы еще что нибудь изъ Гёте? Деньги за „Германа и Доротею“ 100 руб. мною будутъ сегодня же переданы въ контору Боткина.
Жена моя пріѣхала изъ Москвы по послѣднему санному пути въ мартѣ мѣсяцѣ, и мы заняли единственно отдѣланную и обитаемую комнату спальню, въ которую надо было пробираться по клѣткамъ накатника, на который еще не успѣли наложить паркетъ. Но по мѣрѣ накладки его, мы, такъ сказать, завоевывали одну комнату за другой изъ подъ рукъ столяровъ, маляровъ и оклейщиковъ.
Расчистили снѣгъ въ паркѣ по дорожкѣ къ теплицѣ, откуда нанесли одеандровъ въ цвѣту, кипарисовъ, филодендроновъ и множество цвѣтовъ. Но несчастная, крытая соломой, хотя и каменная теплица грозила окончательнымъ разрушеніемъ и настоятельно требовала кореннаго исправленія. Словомъ, куда ни обернись, всюду предстояла безотлагательная поправка, начиная съ каменной террасы передъ балкономъ, чугунныя плиты которой были покрыты грудою развалившихся каменныхъ столбовъ. На мѣсто, выбранное нами съ осени для хутора, перевезены уже были по зимнему пути и дубовые срубы для жилой избы и для будущаго колодца, рыть который пришли мало-архангельскіе копачи.
Изба была совершенно готова, и печка въ ней сложена: но когда подняли высокую временную, соломенную крышу, то, съ одной стороны, никакъ не могли вызвать для окончанія высокой трубы загулявшаго печника, а съ другой, по причинѣ разлившейся рѣки, невозможно было переѣхать черезъ рѣчку, a слѣдовательно, и доставить за 5 верстъ нехватающихъ кирпичей. Между тѣмъ вывесть трубу была крайняя необходимость, такъ какъ рабочіе колодезники мучительно зябли въ ночные морозы въ нетопленой избѣ.
Напрасно Иванъ Александр. ежедневно уговаривалъ и бранилъ добродушнаго мужика и искуснаго печника Павла. „Завтра, говорилъ Павелъ, безпремѣнно пойду“. Такъ продолжалось нѣсколько дней. Тѣмъ временемъ мы пришли къ слѣдующему заключенію. Съ утра и до обѣда верхомъ легко четыре раза съѣздить на хуторъ и назадъ и послѣ обѣда столько же разъ. Если десяти работникамъ дать въ концы перекиднаго мѣшка по пяти кирпичей, т. е. по десятку, то такимъ образомъ можно въ бродъ черезъ рѣку переслать въ день на хуторъ 800 кирпичей, что и было нами исполнено.
Однажды, когда Иванъ Александр. обходилъ работы, на колѣни передъ нимъ упалъ печникъ Павелъ, восклицая: „простите меня, Иванъ Александровичъ!“
— Встань! что тебѣ надо? сказалъ Остъ.
— Ни за что не встану! простите Бога ради! Это онъ меня все водитъ. Проснусь и говорю: „сегодня ни за что не пойду“. А онъ и говоритъ: „Павелъ, сходи“. — „Нѣтъ, говорю, не пойду“. — „Эй, говоритъ, лучшей ступай!“ — Махну рукой, переѣду въ лодкѣ и пройду мимо кабака; „а не то, говоритъ, Павелъ, вернись“. — „Не вернусь, говорю“. — „Эй, Павелъ, вернись, говорю тебѣ“. — Глядишь, и вернулся, и пропалъ“.
Наконецъ и онъ какъ-то допустилъ Павла довести трубу, и колодезникамъ стало по ночамъ тепло.
Боже мой, если бы люди, навязывающіе намъ изъ городовъ неподсильныя улучшенія, присмотрѣлись на дѣлѣ, съ какими первобытными пріемами неизбѣжно связаны наши сельскія производства, то не дивились бы, подобно одному образованному чиновнику, почему болотомъ по проселку такъ грязно, тогда какъ по Невскому такъ гладко. Наше дѣло было посажённо заплатить колодезникамъ, ушедшимъ уже сажень на 12 въ глубину. Но надо было видѣть ихъ снаряды, неумѣлость, которую главный копачъ, стоя по колѣни въ ледяной водѣ и обливаемый сверху ловкими товарищами, восполнялъ большимъ количествомъ водки, про которую говорилъ, что „надо ее брать съ собою туда въ колодезь“.
Л. Н. Толстой писалъ отъ 27 января 1878 года:
„Къ моему великому несчастію, предположенія ваши невѣрны, дорогой Аѳанасій Аѳанасьевичъ, я не только не за работой, но вамъ не отвѣчалъ потому, что все это время былъ нездоровъ. Послѣднее время я даже лежалъ нѣсколько дней. Простуда въ разныхъ видахъ: зубы, бокъ, — но результатъ тотъ, что время проходитъ, мое лучшее время, и я не работаю. Спасибо вамъ, что не наказываете меня за молчаніе, а еще награждаете, давъ намъ первымъ прочесть ваше стихотвореніе. Оно прекрасно, на немъ есть тотъ особенный характеръ, который есть въ вашихъ послѣднихъ, столь рѣдкихъ, стихотвореніяхъ. Очень они компактны, и сіяніе отъ нихъ очень далекое. Видно, на нихъ тратится ужасно много поэтическаго запаса. Долго накопляется, пока кристаллизируется. „Звѣзды“, это и еще одно изъ послѣднихъ — одного сорта. Въ подробностяхъ же вотъ что. Прочтя его, я сказалъ женѣ: „стихотвореніе Фета прелестное, но одно слово нехорошо“. Она кормила и суетилась, но за чаемъ, успокоившись, взяла читать и тотчасъ же указала на то слово, которое я считалъ нехорошимъ: „какъ Боги“. Страховъ мнѣ пишетъ, спрашивая о васъ; я далъ ему вашъ адресъ. Нашъ душевный поклонъ Марьѣ Петровнѣ. Дай вамъ Богъ устраивать получше и подольше не устроить, а то скучно будетъ. До слѣдующаго письма, — нынче некогда.
P. S. „Главное быть здоровымъ и меня любить по старому“.
„Не сердитесь на меня, дорогой Аѳанасій Аѳанасьевичъ, за то, что давно не писалъ. Виноватъ. А вы, добрый человѣкъ, не покидаете меня, зная, что мнѣ нужно знать, что вы существуете въ Будановкѣ. Я на прошлой недѣлѣ былъ послѣ 17-ти лѣтъ въ Петербургѣ для покупки у генерала Б… самарской земли. Это оттуда Фета просятъ написать стихи на смерть двигателя[1]! Вашъ генералъ хорошъ, но я тамъ видѣлъ пару генераловъ орловскихъ, такъ жутко дѣлается; точно между двухъ путей стоишь, и товарные поѣзды проходятъ. И чтобы перенестись въ душу этихъ генераловъ, я долженъ вспоминать рѣдкія въ моей жизни дни пьянства или самаго перваго дѣтства.
Въ самый разливъ рѣки, на лодкѣ получено было письмо, на которомъ я узналъ руку брата. Онъ писалъ, что на дняхъ прибылъ черезъ Константинополь въ Одессу, гдѣ ходитъ еще въ казацкомъ платьѣ, не имѣя средствъ перемѣнить его на штатское. А такъ какъ послѣ всего, что было, ему невозможно жить въ Россіи иначе, какъ на ея окраинахъ, то онъ рѣшился основаться въ Одессѣ, гдѣ нашелъ стараго университетскаго товарища, который уступаетъ ему свою торговлю учебными принадлежностями за 5000 рублей, которые братъ проситъ меня немедленно ему переслать.
Первою моею мыслью было: слава Богу, живъ человѣкъ, — а второю: нашелся добрый человѣкъ, желающій сбыть ему аспидныхъ досокъ, карандашей и тетрадокъ — цѣнностью на 200 рублей — за 5000. Но такъ какъ увѣщанія въ этомъ случаѣ не помогутъ, то приходится дѣлать, что можно. И я написалъ брату: „у насъ рѣки разлились. Поэтому до возстановленія путей сообщенія о присылкѣ неимѣющихся у меня на лицо пяти тысячъ нечего и помышлять. Но чтобы не оставить тебя въ крайности, посылаю нарочнаго верхомъ черезъ воды въ почтамтъ съ приложеніемъ тысячи рублей, a недѣли черезъ двѣ пришлю и остальныхъ четыре.
Зная, что единственно крупнымъ событіемъ въ жизни брата было замужество любимой имъ дѣвушки съ другимъ, я писалъ ему, что не вижу въ этомъ причины держаться по окраинамъ родины, такъ какъ такія обстоятельства дотого многочисленны, что большая часть мужчинъ заселила бы всѣ отечественныя окраины. При этомъ я объяснилъ брату наше переселеніе въ Воробьевку и спрашивалъ, не обрадуетъ ли онъ насъ своимъ пріѣздомъ?
Весна наступила теплая и обворожительная. 25 марта мы уже въ лѣтнихъ одеждахъ ходили по парку, и посѣянный нами овесъ сталъ уже всходить. Въ виду полнаго благорастворенія воздуха, мы приглашали нашихъ гостепріимныхъ московскихъ хозяевъ Боткиныхъ пріѣхать къ намъ со всѣмъ семействомъ и получили ихъ обѣщаніе прибыть въ концѣ апрѣля.
При полномъ разстройствѣ, въ которомъ мы застали имѣніе, невозможно было достаточно торопиться поправками. Вмѣсто старыхъ, мѣстами повалившихся или совершенно отсутствующихъ, плетней, дозволявшихъ крестьянской скотинѣ бродить по всему парку, испещряя газоны свинороями, отъ дома наскоро строилась дубовая рѣшетка до самой рѣки на протяженіи какихъ-нибудь 150-ти сажень. И краска ожидала какъ новую рѣшетку, такъ и новыя желѣзныя крыши. Очищенный отъ обломковъ балконъ получилъ прежній видъ съ новыми тумбами и черными рѣшетками. Я самъ старался собственноручно исправить всякій, попадавшійся мнѣ подъ руку, изъянъ.
Однажды, когда я садовыми ножницами подрѣзалъ вѣтки сирени, слишкомъ свѣсившіяся на дорожку, ко мнѣ примчался мальчикъ слуга, изъ Грайворонскихъ дворовыхъ, съ радостнымъ восклицаніемъ: „Петръ Аѳанасьевичъ пріѣхалъ“.
Не успѣлъ я опомниться, какъ прибѣжалъ братъ и бросился обнимать меня.
Когда мы всѣ понемногу успокоились, начались разсказы о всевозможныхъ похожденіяхъ, о которыхъ я здѣсь умалчиваю, ограничиваясь лично мною испытаннымъ или письменно несомнѣннымъ Зная брата, нельзя было сомнѣваться въ самыхъ фантастическихъ его приключеніяхъ, и надо было только удивляться, что онъ, приложившись изъ винтовки на водопоѣ въ своего эскадроннаго командира, не былъ разстрѣлянъ и, выпросившись на день въ Константинополь, сидѣлъ въ настоящую минуту въ Воробьевкѣ, слѣдовательно, въ качествѣ дезертира. Видно было, что ему нужна была, во что бы ни стало, внѣшняя дѣятельность, и когда Боткины въ концѣ апрѣля явились большимъ обществомъ, братъ и самъ былъ въ восторгѣ отъ ежедневныхъ катаній и прогулокъ и восхитилъ всѣхъ своею любезностью. Взыскательный и разборчивый во всѣхъ предметахъ хозяйства, онъ, къ удивленію, былъ совершенно доволенъ купленнымъ нами имѣніемъ, которое иначе не называлъ, какъ „Воробьевочка“. Порицанія его заслуживало только состояніе деревьевъ въ паркѣ въ лѣсу, и торчавшихъ своими сухими вѣтвями. „Это скандалъ“, говорилъ онъ и потребовалъ плотниковъ, съ которыми принялся опиливать и даже рубанкомъ застрагивать сухіе сучья. Я не мѣшалъ ему въ его копоткой, но дѣйствительно мастерской работѣ, благодѣтельные слѣды которой сохранились по сей день.
Однажды, когда посѣтившее насъ московское общество уѣхало, и мы остались въ тѣсномъ домашнемъ кругу, за завтракомъ брату подали письмо, которое онъ, прочитавъ, шлепкомъ ударилъ о паркетъ и такъ и оставилъ около своего стула.
— Что тебя такъ разсердило? спросилъ я черезъ минуту.
— Э! да что! воскликнулъ братъ, нетерпѣливо тряхнувъ головою. — Любиньку доктора посылаютъ для операціи въ Вѣну, а она зоветъ меня съ собою въ качествѣ спутника и охранителя.
— На что же ей лучшаго охранителя, чѣмъ родной сынъ? сказалъ я.
— Она пишетъ, продолжалъ братъ, что сыну нельзя отлучиться въ рабочее время отъ экономіи.
— Ты самъ знаешь, замѣтилъ я, что хозяйствомъ онъ заниматься не умѣетъ и не захочетъ, a мотать деньги въ Вѣнѣ еще легче, чѣмъ въ Орлѣ.
Проходившій слуга поднялъ письмо и положилъ подъ зеркало.
„Боже! подумалъ я: какой безпощадный эгоизмъ! ну какимъ провожатымъ и охранителемъ можетъ быть больной братъ, котораго добрая судьба наконецъ принесла къ тихому пристанищу? Надолго ли — это другой вопросъ“.
Недѣли двѣ послѣ этого небольшаго происшествія прошли благополучно. Братъ, страдавшій лихорадочными припадками, совершенно оправился, и тѣмъ временемъ жена моя подсунула ему совершенное подобіе его шертинговыхъ сорочекъ, только прекраснаго полотна, и положила на кровать теплый халатъ, до котораго онъ съ недѣлю не дотрогивался. На этотъ счетъ у него были свои понятія о томъ, что онъ имѣетъ право только на удобства, личнымъ трудомъ пріобрѣтенныя.
Я забылъ сказать, что изъ Одессы онъ привезъ 45 руб., которые отдалъ мнѣ на сохраненіе, говоря, что остальныя деньги положилъ въ банкъ. Конечно, я понялъ, что банкомъ оказался его харьковскій товарищъ. Я разсказываю, а на философствую, и припоминаю, что графъ Л. Н. Толстой не разъ говорилъ о братѣ, какъ о высокомъ нравственномъ идеалѣ.
Однажды, пройдя по старой вязовой аллеѣ до калитки, выходящей на дорогу, я увидалъ въ нѣсколькихъ шагахъ подымавшуюся по пригорку во дворъ крытую извощичью линейку со станціи и подъ навѣсомъ ея одинокаго сѣдока, въ которомъ тотчасъ же узналъ своего племянника Ш—а. При отсутствіи побудительныхъ причинъ для этого юноши къ посѣщенію Воробьевки, я мгновенно догадался, что цѣлью пріѣзда былъ братъ Петруша.
— Какъ это кстати, сказалъ я племяннику, что я здѣсь перехватилъ тебя, такъ какъ ты вѣрно съ письмомъ мамаши къ дядѣ Петѣ.
— Да, письмо у меня въ карманѣ.
— Вотъ и прекрасно! я велю отпустить извощика и взять твой мѣшокъ; а мы съ тобою пройдемъ въ паркъ и предварительно обсудимъ наши поступки. Мамаша твоя зоветъ дядю Петю съ собою въ Вѣну въ качествѣ няньки и вѣроятно проситъ его взять на первый случай денегъ, такъ какъ у васъ на поѣздку денегъ нѣтъ. Денегъ взять слѣдуетъ, но дядю отсюда сманивать грѣхъ, тѣмъ болѣе что онъ самъ нуждается въ уходѣ. Я тебѣ все это говорю въ полной увѣренности, что ты поймешь меня.
— Дядя, я вполнѣ тебя понимаю и раздѣляю твое мнѣніе; поэтому позволь попросить тебя принять это письмо и не передавать его дядѣ Петѣ.
— Нѣтъ, любезный другъ, я сдѣлать этого не могу; письмо идетъ изъ вашего дома и могло быть писано или нѣтъ; но въ моихъ рукахъ это будетъ скрытое письмо, и при подозрительности дяди Пети насчетъ всякаго посягательства на его свободу, такая утайка будетъ поступкомъ, котораго онъ мнѣ никогда не проститъ.
Съ этимъ вмѣстѣ мы отправились въ домъ, гдѣ, какъ я предчувствовалъ, письмо тотчасъ же передано было брату. По прочтеніи его, онъ какъ-то затихъ и сосредоточился.
— Ну что? не безъ страха спросилъ я, когда мы очутились одни.
— Мнѣ надо ѣхать, былъ отвѣтъ.
Признаюсь, меня взорвало отъ этой неприглядной комедіи и, видя безуспѣшность всѣхъ моихъ доводовъ, я пересталъ стѣсняться выраженіями.
— Ну подумай, говорилъ я, — какой ты охранитель! Развѣ ты не видишь, что тутъ вопросъ въ деньгахъ? сколько она проситъ взять тебя денегъ?
— 1000 рублей.
— Пошли ей двѣ и оставайся здѣсь.
— Не могу, я долженъ ѣхать.
Съ трудомъ удержалъ я брата не уѣзжать вмѣстѣ съ племянникомъ, неотвязно подбивавшимъ его къ этому отъѣзду.
— Я былъ очень радъ твоему пріѣзду, сказалъ я племяннику, провожая его; но если мы будемъ стараться разрушать другъ у друга душевное спокойствіе, то гораздо проще намъ не встрѣчаться.
Напрасно ожидалъ я для брата отрезвленія отъ ночнаго сна. Утромъ на другой день онъ пришелъ и сталъ въ кабинетѣ у письменнаго стола съ видомъ провинившагося школьника. Я догадался, что онъ не измѣнилъ рѣшенія.
— „Ѣдешь?“ —„Ѣду.“ — „Сколько нужно денегъ?“
— Не знаю.
— Вѣдь это, братецъ, глупо.
— Она пишетъ: 1000 рублей.
— Да вѣдь это она пишетъ, а ты-то съ чѣмъ останешься? Возьми на первый случай хоть 1500, а изъ Вѣны пришли свой адресъ, по которому вышлю сколько нужно.
Черезъ часъ онъ уже уѣхалъ на станцію.
Л. Н. Толстой писалъ:
„Получилъ ваше славное, длинное письмо, дорогой Аѳанасій Аѳанасьевичъ. Не хвалите меня. Право, вы видите во мнѣ слишкомъ много хорошаго, а въ другихъ слишкомъ много дурнаго. Хорошо во мнѣ одно, — что я васъ понимаю и потому люблю. Но хотя и люблю васъ такимъ, какой вы есть, всегда сержусь на васъ за то, что „Марфа печется о мноземъ, тогда какъ единое есть на потребу.“ И у васъ это единое очень сильно, но какъ-то вы имъ брезгуете, а все больше билліардъ устанавливаете. Не думайте, чтобы я разумѣлъ стихи: хотя я ихъ и жду, но не о нихъ рѣчь, они придутъ и надъ билліардомъ, а о такомъ міросозерцаніи, при которомъ бы не надо было сердиться на глупость людскую. Кабы насъ съ вами истолочь въ одной ступѣ и слѣпить потомъ пару людей, была бы славная пара. А то у васъ такъ много привязанности къ житейскому, что если какъ-нибудь оборвется это житейское, вамъ будетъ плохо, а у меня такое къ нему равнодушіе, что нѣтъ интереса къ жизни; и я тяжелъ для другихъ однимъ вѣчнымъ переливаніемъ изъ пустаго въ порожнее. Не думайте, что я рехнулся. А такъ не въ духѣ и надѣюсь, что вы меня и черненькимъ полюбите. Непремѣнно пріѣду къ вамъ. Нашъ поклонъ Марьѣ Петровнѣ.
„Не тотчасъ отвѣтилъ на ваше письмо, дорогой Аѳанасій Аѳанасьевичъ, потому что былъ въ Москвѣ. Мнѣ странно отвѣчать на вашъ запросъ о пріѣздѣ къ намъ. Радуюсь, что вы пріѣдете; я все время буду дома, и у насъ, слава Богу, всѣ здоровы; пріѣзжайте, когда хотите. Совершенно понимаю и согласенъ со всѣмъ тѣмъ, что вы говорите о Ренанѣ. Какъ только люди говорятъ о своихъ мысляхъ и чувствахъ, то все ясно и вѣрно. Вся путаница идетъ отъ людей, у которыхъ нѣтъ своихъ мыслей и чувствъ, а они хотятъ о нихъ говорить. Нашъ поклонъ Марьѣ Петровнѣ.
„Передъ самымъ отъѣздомъ въ Самару пишу теперь только нѣсколько словъ, чтобы благодарить за ваше послѣднее письмо и сообщить первый временный адресъ: Самара, до востребованія. Оттуда уже напишу и сообщу вѣроятно другой, когда устрою болѣе близкій пунктъ. Я рѣдко когда такъ радовался лѣту, какъ нынѣшній годъ, но съ недѣлю тому назадъ простудился и заболѣлъ и только первый день ожилъ.
„Завтра, Богъ дастъ, выѣдемъ на Нижній и 14-го будемъ на мѣстѣ. Буду ждать письма отъ васъ тамъ. Страховъ пишетъ, что ѣдетъ къ вамъ 15-го. Радуюсь за обоихъ васъ. Небольшая книга его очень велика по содержанію. Нашъ поклонъ Марьѣ Петровнѣ.
Съ отъѣздомъ брата, сельская тишина вполнѣ овладѣла мною. Но привыкши къ обязательной десятилѣтней дѣятельности, я скоро почувствовалъ себя подъ невыносимымъ гнетомъ скуки. Ухудшавшіяся съ каждымъ годомъ внѣшнія условія сельской жизни отпугивали меня отъ хозяйственныхъ занятій. Не будучи въ состояніи исправить безобразій, я старался по возможности не видать ихъ и поэтому даже при прогулкахъ по парку избѣгалъ ходить по опушкѣ, а держался среднихъ дорожекъ. Усидчивая и серьезная работа сдѣлалась мнѣ необходимою. Я сталъ читать Канта, перечитывалъ Шопенгауэра и даже приступилъ къ его переводу: „Міръ какъ воля и представленіе.“
Въ іюнѣ, къ величайшей моей радости, къ намъ пріѣхалъ погостить Н. Н. Страховъ, захватившій Толстыхъ еще до отъѣзда ихъ въ Самару. Конечно, съ нашей стороны поднялись распросы о дорогомъ для насъ семействѣ, и я, къ немалому изумленію, услыхалъ, что Толстой помирился съ Тургеневымъ.
— Какъ? по какому поводу? спросилъ я.
— Просто по своему теперешнему религіозному настроенью онъ признаетъ, что смиряющійся человѣкъ не долженъ имѣть враговъ, и въ этомъ смыслѣ написалъ Тургеневу.
Событіе это не только изумило меня, но и заставило обернуться на самого себя.
„Между Толстымъ и Тургеневымъ, подумалъ я, была хоть формальная причина разрыва; но у насъ съ Тургеневымъ и этого не было. Его невѣжливыя выходки казались мнѣ всегда болѣе забавными, чѣмъ оскорбительными, хотя я не рѣшился бы отнестись къ нимъ такъ же, какъ покойный Кетчеръ, который въ подобномъ случаѣ расхохотался бы своимъ громовымъ хохотомъ и сказалъ бы дурака. Смѣшно же людямъ, интересующимся въ сущности другъ другомъ, расходиться только на томъ основаніи, что одинъ западникъ безъ всякой подкладки, а другой такой же западникъ только на русской подкладкѣ изъ ярославской овчины, которую при нашихъ морозахъ покидать жутко.“
Всѣ эти соображенія я написалъ Тургеневу.
Къ величайшей радости моей, Страховъ, — которому, вручивши нѣмецкій экземпляръ Шопенгауэра, я сталъ читать свой переводъ, — остался послѣднимъ совершенно доволенъ.
Хотя я никогда не стѣснялся указывать Петрушѣ Борисову на его промахи, тѣмъ не менѣе любилъ вступать въ разговоры съ этимъ замѣчательно смѣтливымъ и талантливымъ малымъ и притомъ безусловно правдивымъ.
— Ты знаешь, сказалъ я ему, что материнскія твои Новоселки даже при наилучшемъ управленіи даютъ едва три тысячи рублей, а отцовское Фатьяново — около тысячи двухсотъ рублей. Пока мы жили въ Степановкѣ, т. е. на сто верстъ ближе, чѣмъ теперь, къ твоимъ имѣніямъ, да къ тому же я былъ опекуномъ и имѣній Оленьки, расположенныхъ въ той-же сторонѣ, надзоръ за твоими имѣніями могъ между прочимъ обходиться значительно дешевле; но теперь, когда ты и самъ-то неохотно туда ѣздишь, заочное управленіе такими незначительными имѣніями обходится несоразмѣрно дорого. Если бы ты, кончивши университетское образованіе и отбывши воинскую повинность, располагалъ надѣть высокіе сапоги и усиленнымъ трудомъ подымать благосостояніе наслѣдственныхъ гнѣздъ, то я бы ничего тебѣ не сказалъ.
— Дядичка, можно мнѣ сказать тебѣ правду?
— Должно, какъ всегда.
— Оба эти гнѣзда, какъ ты называешь, мнѣ ужасно несимпатичны; ихъ грустное, тяжелое прошлое гнететъ меня до болѣзненности; мнѣ такъ тяжело бывать тамъ.
— Если на то пошло, замѣтилъ я, то я не только понимаю твое чувство, но и раздѣляю его, и поэтому предложилъ бы тебѣ продать эти оба имѣнія, и если получить за нихъ хоть 70 тысячъ, то, такъ какъ ты готовишься къ ученому поприщу, о личномъ сельскомъ хозяйствѣ при этомъ не можетъ быть и рѣчи.
Положено было при первой возможности продать мценскія Борисовскія имѣнія.
Вынужденный пробѣжать по дѣламъ въ Москву, я не только пригналъ свою поѣздку къ 12 числу, ежемѣсячному сроку Мценскаго мироваго съѣзда, но разсчелъ время такъ, чтобы, пробывши сутки въ Ясной Полянѣ, сѣсть 11-го на почтовый поѣздъ и въ 4 часа утра прибыть во Мценскъ къ занявшему въ гостинницѣ для насъ номеръ Ивану Александровичу.
Не знаю какъ кому, но мнѣ, въ минуты большой дѣятельности и озабоченности, всегда бывало особенно отрадно находить опору въ собственной безсознательной личности. Помню, съ какимъ удовольствіемъ я мгновенно проснулся и вскочилъ съ вагоннаго дивана, точно меня кто толкнулъ въ бокъ. „Вотъ какой я молодецъ, подумалъ я, глядя въ окно на едва разсвѣтавшее утро: когда нужно, то словно тѣло мое находится на стражѣ“.
Какъ ни хорошо извѣстна мнѣ Моск.-Курская дорога, но по безпредметнымъ мѣстамъ опознаешься больше по общему характеру мѣстности. На этотъ разъ, какъ я ни старался всматриваться въ бѣгущія мимо оконъ поля, я никакъ не могъ признать ихъ принадлежащими мѣстности на сѣверъ отъ Мценска. Всматриваюсь изъ оконъ по обѣ стороны, — Боже! да вѣдь это окрестности Оптухи. — Вся гордость безсознательной бдительности моей натуры была напрасна, я самымъ постыднымъ образомъ проспалъ Мценскъ и подъѣзжаю къ Орлу. Въ отчаяніи выбѣгаю на платформу и жалуюсь на судьбу встрѣчному кондуктору.
— Вѣдь мнѣ надо быть на съѣздѣ, отъ котораго я на всѣхъ парахъ уѣзжаю!
— Не безпокойтесь, отвѣчалъ кондукторъ, мы сейчасъ же въ Орлѣ пересадимъ васъ на встрѣчный скорый поѣздъ, и въ 9 часовъ утра вы будете во Мценскѣ.
Когда въ 9½ часовъ я отворилъ дверь номера, въ которомъ засталъ за самоваромъ Ивана Александровича, послѣдній съ изумленіемъ воскликнулъ: „откуда вы?“ и за отвѣтомъ: „изъ Орла“ — послѣдовало объясненіе приключенія.
— Завтра будетъ отличная погода, сказалъ я Осту, сидя вечеромъ въ пролеткѣ, подвозившей насъ къ станціи: посмотрите, какъ великолѣпно освѣщено передъ нами большое, бѣлое зданіе на пригоркѣ. Вѣдь это тюрьма? спросилъ я извощика.
— Пересылочная тюрьма, отвѣчалъ онъ.
— Для политическихъ преступниковъ, прибавилъ Остъ, — и знаете ли, что получаетъ поваръ, готовящій имъ кушанье?
— Конечно, не знаю; отставной какой-нибудь солдатъ кашеваръ, — должно быть, отъ шести и до десяти рублей въ мѣсяцъ.
— Сорокъ рублей! съ удареніемъ сказалъ Остъ: это должно быть государственная мѣра, чтобы заслужить благорасположеніе этихъ людей, равно и остальныхъ имъ сочувствующихъ, въ видахъ предупрежденія новыхъ покушеній.
— Да мы то съ вами, сказалъ я, не бунтуемъ?
— Кажется.
— А платимъ ли мы повару 40 рублей?
— Нѣтъ.
— Почему же 40 рублевому повару приписывается такая охранительная сила?
— Это не нашего ума дѣло, отвѣчалъ Остъ: поживемъ, увидимъ. А теперь спросите во Мценскѣ кого угодно, и вамъ скажутъ о 40 рублевомъ поварѣ.
Дѣйствительно, при дальнѣйшихъ моихъ распросахъ, слова Оста подтвердились.
Въ отвѣтъ на мое послѣднее письмо, Тургеневъ писалъ слѣдующее:
„Любезный Аѳанасій Аѳанасьевичъ! Я искренно порадовался, получивъ ваше письмо. Старость только тѣмъ и хороша, что даетъ возможность смыть и уничтожить всѣ прошедшіе дрязги и, приближая насъ самихъ къ окончательному упрощенію, — упрощаетъ всѣ жизненныя отношенія. Охотно пожимаю протянутую вами руку и увѣренъ, что при личной встрѣчѣ мы очутимся такими же друзьями, какими были встарину. Не знаю только, когда эта встрѣча сбудется: я черезъ недѣлю уѣзжаю отсюда и прямо въ Парижъ. Развѣ зимою въ Петербургѣ или въ Москвѣ; а не то, не заглянете ли вы сами къ намъ въ мѣстечко Парижъ?
„Но какъ бы то ни было, повторяю вамъ мой привѣтъ и мое спасибо. Передайте мой дружескій поклонъ Марьѣ Петровнѣ. Если я не ошибаюсь, ея лицо промелькнуло передо мною въ вагонѣ на станціи за Орломъ. Я возвращался изъ Мало-Архангельскаго уѣзда, а она, вѣроятно, ѣхала въ ваше новое помѣстье.
„Еще разъ желаю вамъ всего хорошаго, начиная со здоровья и остаюсь
Л. Н. Толстой писалъ:
„Дорогой Аѳанасій Аѳанасьевичъ! получилъ на дняхъ ваше послѣднее, краткое, но много-содержательное письмо и вижу по его тону, что вы въ очень хорошемъ душевномъ настроеніи, хотя и были больны. Вы поминаете о вашей статьѣ. Пожалуйста не приписывайте значенія моему сужденію, вопервыхъ, потому, что я плохой судья при слушаніи, а не чтеніи про себя, а вовторыхъ, потому, что въ этотъ день я былъ въ самомъ дурномъ физически расположеніи духа. Когда вы будете передѣлывать, не забудьте еще выправить пріемы связей отдѣльныхъ частей статьи. У васъ часто встрѣчаются излишнія вступленія, какъ напр.:, „теперь мы обратимся“ ... или — „взглянемъ“ ... и т. п. Главное, разумѣется, въ расположеніи частей относительно фокуса и когда правильно расположено, — все ненужное, лишнее само собою отпадаетъ, и все выигрываетъ въ огромныхъ степеняхъ.
„Тургеневъ на обратномъ пути былъ у насъ и радовался полученію отъ васъ письма. Онъ все такой же, и мы знаемъ ту степень сближенія, которая между нами возможна. Мнѣ ужасно хочется писать, но нахожусь въ тяжеломъ недоумѣніи: фальшивый ли это или настоящій аппетитъ.
„Ужасно хочется побывать у васъ и навѣрное побываю, но теперь еще много поѣздокъ необходимѣйшихъ. Нынче ѣду на земское собраніе.
Тургеневъ писалъ:
„Любезнѣйшій Аѳанасій Аѳанасьевичъ, сегодня минуло три недѣли, какъ я здѣсь, а я только теперь собрался отвѣтить на ваше дружеское письмо, въ чемъ извиняюсь. Странное дѣло! подъ старость и жизнь катится шибче и ничего не успѣваешь сдѣлать, хотя собственно и дѣлать то нечего. Не могу извиниться даже нездоровьемъ, ибо, напротивъ, давно такъ хорошо себя не чувствовалъ, благодаря пилюлямъ, отрекомендованнымъ мнѣ однимъ старымъ подагрикомъ. Съ сожалѣніемъ слышу, что ваше здоровье въ состояніи неудовлетворительномъ. Видно, всякій человѣкъ, перешедшій черту 50 ти-лѣтія, превращается въ нѣкоторое подобіе Плевны, осажденной всякими недугами, подъ предводительствомъ „Ѳанатоса“; остается только упорно отбиваться до послѣдней отчаянной вылазки или сдачи... будемъ надѣяться, что эта бѣда еще не скоро настанетъ.
„Вы описываете свое настоящее мѣстопребываніе съ несовсѣмъ выгодной стороны; однако я слышалъ, что ваша Воробьевка прекрасное имѣніе: одинъ дубовый паркъ въ 18 десятинъ чего стоить! Въ настоящую минуту я мысленно переношусь къ вамъ и вижу васъ съ ружьемъ въ рукѣ, стрѣляющимъ по вальдшнепамъ въ вашемъ паркѣ: конецъ сентября самый ихъ привалъ въ нашихъ краяхъ. Помните, какія мы съ вами свершали охоты! Что касается до меня, то, со времени моего переселенія изъ Бадена, я пересталъ даже думать о ней: ни собаки нѣтъ, ни ногъ, да и дичи не имѣется во Франціи для людей не милліонеровъ. Мы съ Віардо пустили было нѣсколько паръ кроликовъ въ нашъ паркъ — онъ не такъ великъ, какъ вашъ, а десятинъ шесть въ немъ всетаки будетъ; — но наши кролики не поддержали своей стародавней репутаціи; — не только ничего не наплодили, — да и сами ушли. Въ теченіи послѣднихъ двухъ лѣтъ я убилъ всего одну галку и то не здѣсь, а въ Россіи, въ Мало-Архангельскомъ уѣздѣ...
„Мнѣ было очень весело снова сойтись съ Толстымъ, и я у него провелъ три пріятныхъ дня; все семейство его очень симпатично; а жена его прелесть. Онъ самъ очень утихъ и выросъ. Его имя начинаетъ пріобрѣтать европейскую извѣстность; — намъ, русскимъ, давно извѣстно, что у него соперника нѣтъ.
„Поклонитесь отъ меня вашей супругѣ и передайте мой привѣтъ вашему племяннику Петѣ, или, какъ теперь слѣдуетъ его величать, — Петру Борисову. Онъ, говорятъ, умникъ большой руки.
„Любезнѣйшій Аѳанасій Аѳанасьевичъ, извините, что не тотчасъ отвѣчалъ на ваше дружелюбное и обстоятельное письмо. Я былъ въ разъѣздахъ, между прочимъ посѣтилъ Англію, гдѣ очень хорошо поохотился и насмотрѣлся на тамошніе два университета: Оксфордъ и Кембриджъ. — Чудесно, дико, величественно, глупо — все вмѣстѣ, а главное — совсѣмъ намъ чуждо. Вы, вѣроятно, подивитесь какъ это теперь, именно теперь, русскій человѣкъ можетъ ѣздить въ Англію … да ужь такъ вышло.
„Ненавидятъ насъ тамъ лихо и не скрываютъ, оно впрочемъ и лучше. Когда-нибудь при встрѣчѣ покалякаемъ, а письменно все это передать невозможно: я не въ одномъ литературномъ отношеніи отчудился (можно ли такъ выразиться?) отъ пера.
„Не совсѣмъ хорошо то, что вы мнѣ говорите о вашемъ здоровьи. А впрочемъ, вы мнѣ напоминаете Пирра и его бесѣду съ Кинеасомъ. Помните: „когда мы все завоюемъ, мы будемъ отдыхать“ … — „Да отчего не сейчасъ отдыхать!“ … Такъ и вы: завоевали себѣ такой кладъ, какимъ, по вашимъ описаніямъ, является Воробьевка … кажись, чего еще? — А вы все волнуетесь и тревожитесь. Впрочемъ, если поразмыслить хорошенько, такъ приходится вамъ завидовать: вотъ я, напримѣръ: застываю и затягиваюсь пленкой, какъ горшокъ съ топленымъ саломъ, выставленный на холодъ; — всякой тревогѣ былъ бы радъ — да что! не тревожится душа уже ничѣмъ. Кстати и здоровье недурно; подагра молчитъ, и я за ней безмолвствую.
„То, что вы мнѣ пишете о Петѣ Борисовѣ, — не совсѣмъ благополучно; однако и тутъ все еще можетъ придти въ настоящую норму. Очень онъ ужь уменъ и довременно уравновѣшенъ и съ практически-эпикурейскими тенденціями. Но стоитъ какому нибудь сильному чувству — любви, напримѣръ, его встряхнуть хорошенько, такъ чтобы онъ почувствовалъ, что собственное Ich не альфа и омега всего, — и все перемѣнится.
„Поклонитесь ему отъ меня. Передайте также мой усердный привѣтъ вашей супругѣ.
„А вамъ позвольте дружески пожать руку и увѣрить васъ въ искренне преданныхъ чувствахъ
Повторяю неоднократно мною выраженное, — что пишу воспоминанія, а не романъ. Покойный, въ свое время извѣстный литературному міру, Ник. Ант. Ратынскій, разсказавши какой-либо забавный анекдотъ изъ дѣйствительной жизни, нерѣдко прибавлялъ: „оно, положимъ, было не совсѣмъ такъ, но такъ это надо разсказывать“. Этими словами ясно опредѣляется добросовѣстное отношеніе къ художественному повѣствованію. Но добросовѣстность по отношенію къ простымъ воспоминаніямъ состоитъ въ совершенно противоположномъ: недобросовѣстно прятать развязку, созданную самой жизнью, только потому, что она чѣмъ-либо оскорбляетъ знакомый и, быть можетъ, дорогой намъ образъ. Въ угоду такой добросовѣстности, я долженъ передать лично слышанное мною отъ Ивана Сергѣевича про его послѣднее свиданіе съ ослѣпшимъ уже 83-хъ лѣтнимъ старикомъ дядей, къ которому нарочно ѣздилъ въ его Карачевское имѣніе Юшково. Слѣпой былъ чрезвычайно радъ примирительному свиданію, не въ мѣру выпилъ шампанскаго и при этомъ вдался въ выраженія самаго необузданнаго цинизма.
Л. Н. Толстой писалъ:
„Уже и не знаю, какъ въ какомъ духѣ начать писать вамъ, дорогой Аѳанасій Аѳанасьевичъ; всетаки нѣтъ другихъ словъ, какъ виноватъ, виноватъ и кругомъ виноватъ. Хотя и всегда излишне выставленіе причинъ извиняющихъ, я всетаки ихъ напишу, потому что онѣ справедливы и объяснятъ вамъ мое состояніе. Вотъ уже съ мѣсяцъ, коли не больше, я живу въ чаду не внѣшнихъ событій (напротивъ, мы живемъ одиноко и смирно), но внутреннихъ, которыхъ назвать не умѣю. Хожу на охоту, читаю, отвѣчаю на вопросы, которые мнѣ дѣлаютъ, ѣмъ, сплю, но ничего не могу дѣлать, даже написать письмо. У меня ихъ набралось до двадцати, изъ которыхъ есть почти такія-же, какъ ваше. Нынче я какъ только немного очнулся, пишу вамъ. У насъ все, слава Богу, здорово и хорошо. Обычная зимняя жизнь, со все усложняющимся воспитаніемъ и ученіемъ дѣтей, идетъ какъ и прежде. Мы очень заняты: жена — самыми ясными, опредѣленными дѣлами, а я — самыми неопредѣленными и потому постоянно имѣю стыдливое сознаніе праздности среди трудовой жизни. Вы вѣрно уже кончили передѣлку своей статьи, и если здоровы, то, вѣроятно, заняты чѣмъ-нибудь новымъ. Если вы меня простили, то напишите мнѣ и о своемъ здоровья, которое, по послѣднему письму, угрожало разладиться, — и и своей духовной работѣ. Такъ пожалуйста не разсердитесь на меня. Помните, что мы все по старому васъ любимъ, а что я неаккуратенъ, такъ это только подробность моего характера. Опять откладываю поѣздку къ вамъ. Теперь и не могу и не гожусь. А вотъ если Богъ дастъ поработать и устать отъ работы, то зимою, если вы меня позовете, поѣхать отдохнуть къ вамъ. Жена проситъ передать свой поклонъ вамъ и Марьѣ Петровнѣ.
„Дорогой Аѳанасій Аѳанасьевичъ, поѣду въ Москву и велю напечатать на своей почтовой бумагѣ „виноватъ“. Но мнѣ кажется, что я не виноватъ въ томъ, что не отвѣчалъ на то письмо, въ которомъ вы обѣщаете заѣхать. Помню свою радость при этомъ извѣстіи и то, что я сейчасъ же отвѣчалъ вамъ. Если же не отвѣчалъ, то пожалуйста не накажите за это, a пріѣзжайте. Богъ дастъ, будетъ снѣгъ; если же нѣтъ, то вышлемъ коляску въ Ясенки. Мы такъ давно не видались.
„Теперь другое: стихотвореніе ваше прекрасно. Съ женою мы о васъ, какъ человѣкѣ и другѣ и какъ о поэтѣ, всегда вполнѣ совпадаемъ. У насъ, слава Богу, все здорово и идетъ по божьи.
„Вчера получилъ отъ Тургенева письмо; и знаете, рѣшилъ лучше подальше отъ него и отъ грѣха. Какой-то задира непріятный.
„Поздравляю васъ съ днемъ рожденія. И теперь не забуду поздравлять васъ къ 23-му, и желаю не забывать этого разъ двѣнадцать. Больше не надо ни для себя, ни для васъ. Досвиданья!
Уже по первому снѣгу явился проживавшій прежде у насъ, a затѣмъ у Любиньки, кучеръ Иванъ Ивановъ отъ племянника, съ письмомъ, въ которомъ говорилось, что мамаша, чувствуя себя чрезвычайно слабой, требуетъ его въ Вѣну, причемъ дядя Петя поручилъ взять у меня и доставить ему 700 рублей. Въ Вѣну племянникъ уѣзжаетъ послѣ завтра.
„Какъ это все странно, подумалъ я; если дядя Петя не приложилъ ко мнѣ спеціальной записки, то какъ же было не приложить мнѣ хоть для косвеннаго удостовѣренія письмо, въ которомъ поручалось взять эту сумму?“ Но раздумывать было некогда; я при Иванѣ Александр. отсчиталъ деньги и, вложивши ихъ въ конвертъ, передалъ запечатанными Ивану.
На этотъ разъ мы снова поѣхали встрѣчать Новый годъ по привычкѣ къ Покровскимъ воротамъ; но меня тянула домой уже не обязательная служба, а тишина сельскаго кабинета, съ предстоящею постоянною умственною работой. Благодарю судьбу, пославшую съ тѣхъ поръ этотъ успокоительный трудъ и невозмутимые досуги.
Въ Москвѣ я получилъ извѣстіе, что сестра Любовь Аѳан., благополучно выдержавъ трудную операцію вырѣзыванія рака, вернулась въ Орелъ, гдѣ, остановившись въ гостинницѣ, проситъ меня посѣтить ее при моемъ возвращеніи въ Воробьевку. Послѣ Крещенія, я съ обычной радостью заѣхалъ въ Ясную Поляну, а черезъ день, по предварительному уговору, засталъ въ Орлѣ Ивана Александровича.
Сестру нашелъ я исхудавшей до неузнаваемости, не чувствующей особенныхъ болей, но зато при видимомъ упадкѣ силъ. Сынъ ея, получившій отъ нея при отъѣздѣ заграницу полную довѣренность, управлялъ имѣніемъ во всю руку, и въ Орлѣ я его не видалъ. Конечно, первый мой вопросъ былъ: „что братъ Петруша?“ И вотъ сопоставляю все, что успѣлъ узнать и отъ сестры, и отъ сопровождавшей ее горничной Ульяны:
Остановившись въ одной съ сестрой гостинницѣ въ Вѣнѣ, братъ терпѣливо выжидалъ исхода операціи. Но когда дѣло пошло на выздоровленіе, сестра сочла своею обязанностью позаботиться о здоровьи брата. Вѣрно въ умѣ ея носилось, что братъ нерѣдко обращался въ послѣднее время ко мнѣ съ просьбою распорядиться съ нимъ, какъ съ больнымъ человѣкомъ. Но я никогда не поддавался такимъ его вспышкамъ самосознанія; зато сестра, обладавшая гораздо меньшимъ противъ него запасомъ энергіи, напускаясь на него съ высоты опеки, разыграла роль Крыловскаго вороненка, запутавшагося въ рунѣ неподсильной добычи. Когда братъ услыхалъ, что къ нему хотятъ привести доктора, онъ, показывая Ульянѣ заряженный пистолетъ, сказалъ: „вотъ что будетъ тому, кто придетъ ко мнѣ съ докторами“. A затѣмъ въ одно прекрасное утро номеръ его оказался оплаченнымъ и пустымъ, а онъ неизвѣстно куда скрылся. Я вспомнилъ, какъ однажды въ Воробьевкѣ онъ шутя сказалъ: „ужь куда мнѣ теперь — и не знаю. Не махнуть ли въ Америку?“
Въ небольшихъ городахъ легко узнается все, что дѣлается въ другихъ домахъ, и кто вновь пріѣхалъ въ гостинницы. Поэтому не удивительно, что тотчасъ послѣ обѣда мы съ Иваномъ Александр. были обрадованы приходомъ Ѳедора Ѳедоровича, котораго крупная вывѣска: Оптическій магазинъ красовалась черезъ улицу какъ разъ противъ нашихъ оконъ. Дѣло въ томъ, что онъ женился на вдовѣ, за которою взялъ въ приданое магазинъ бронзовыхъ и поливенныхъ вещей, между прочимъ очковъ и биноклей.
Добрый Ѳедоръ Ѳедоровичъ былъ явно доволенъ и гордъ своимъ новымъ положеніемъ и нѣсколько разъ ошибкою вынималъ изъ кармана какой-то конвертъ, который снова быстро пряталъ съ видимой небрежностью. При повтореніи этого маневра, я невольно спросилъ: „Ѳедоръ Ѳедор., что это за бумага?“
— Ахъ это kommerztelegramm! отвѣчалъ онъ какъ бы мимоходомъ.
Уходя, онъ просилъ насъ взглянуть на его новое житье-бытье, зашедши въ магазинъ. Вечеромъ въ магазинѣ Ѳедоръ Ѳедор. особенно рекомендовалъ мнѣ полученный изъ Вѣны морской бинокль, который просилъ испробовать утромъ на другой день. Бинокль дѣйствительно оказался превосходнымъ, и покойный Дмитрій Петровичъ Боткинъ, бравшій его много лѣтъ спустя въ театръ, говаривалъ, что покупать бинокли надо не въ Парижѣ, а въ Орлѣ.
Проведя черезъ магазинъ, Ѳедоръ Ѳедор. взвелъ насъ въ бельэтажъ, въ свое укромное, но чистое помѣщеніе и поручилъ женѣ своей напоить насъ чаемъ. Оказалось, что у жены его были отъ перваго брака двѣ дѣвочки, на видъ 10-ти и 12-ти лѣтъ. Усадили насъ съ Иваномъ Алекс. въ небольшой гостиной на диванѣ передъ овальнымъ столомъ, накрытымъ шерстяною салфеткой и, въ ожиданіи приготовляемыхъ намъ хозяйкою въ другой комнатѣ двухъ стакановъ чаю, намъ долго пришлось любоваться слюдовою бабочкой, кружившейся надъ лампой посреди стола. Но вниманіе наше въ скорости было отвлечено отъ бабочки появленіемъ двухъ дочерей хозяйки, явившихся, вѣроятно, вмѣстѣ съ приходомъ ихъ учительницы, на обычное мѣсто уроковъ, т. е. по другую сторону занимаемаго нами стола. Насколько хозяйскія дочери были одѣты попросту, настолько учительница, какъ мы впослѣдствіи узнали — гимназистка, — въ своемъ щегольскомъ черномъ платьѣ съ безукоризненными воротничками и рукавчиками, — отличалась изяществомъ. Начался урокъ, въ которомъ наши двѣ чуждыхъ личности, очевидно, не имѣли ни малѣйшаго значенія. Ученицы были слишкомъ взволнованы затрудненіемъ отвѣчать на вопросы, а учительница видимо торопилась окончить неинтересный для нея урокъ.
— Семь и пятнадцать, — много ли это будетъ? спрашивала она. Но такъ какъ изумленный взглядъ ученицы былъ пока единственнымъ отвѣтомъ, то учительница убѣдительно подхватывала: „неправда ли, это будетъ 22? — такъ, прекрасно!“ Затѣмъ, обращаясь къ старшей: „если изъ 25-ти яблокъ вы отдадите 20, — много ли у васъ останется? Неправда ли, — у васъ останется пять? Очень хорошо!“ — и такъ далѣе въ томъ же родѣ. Но вдругъ безо всякаго перехода слухъ мой былъ пораженъ вопросомъ, обращеннымъ къ меньшой дѣвочкѣ: „отчего люди родятся?“ спросила воспитательница. Тутъ уже вмѣстѣ съ дѣвочкой вытращилъ глаза и я.
— Отъ молока! вдругъ протяжно и пугливо пропищала ученица.
— Ну да, ну да! млекопитающіе!
Тутъ изъ магазина поднялся къ намъ Ѳедоръ Ѳедор., и внутренняя связь и смыслъ послѣдняго вопроса остался для меня навсегда загадкой. Поблагодаривъ хозяевъ, я отправился прямо въ свой номеръ, а по лицу вошедшаго черезъ полчаса Ивана Алекс. я замѣтилъ, что онъ что-то хочетъ мнѣ сказать.
— Вы чѣмъ-то взволнованы, сказалъ я, — такъ говорите прямо.
— Это правда, отвѣчалъ Остъ; но я не знаю, какъ вы примете мои слова. Я только что отъ Любовь Аѳанасьевны и засталъ тамъ, кого бы вы думали?
— Не знаю.
— Ольгу Васильевну.
Она видимо мнѣ обрадовалась и въ то же самое время смутилась. Она просила меня испросить у васъ позволенія явиться сейчасъ къ вамъ съ повинною. И я подумалъ, что, право, съ вашей стороны было бы благое дѣло забыть увлеченіе полу-ребенка подъ вліяніемъ особы, овладѣвшей волею дѣвочки чуть ли не съ первыхъ дѣтскихъ шаговъ.
Не задумавшись ни минуты, я отправился къ сестрѣ Любовь Аѳанасьевнѣ, и тамъ не только все прошлое было забыто, но я уступилъ даже убѣдительнымъ просьбамъ племянницы быть хозяиномъ бала, даваемаго ею на другой день.
Л. Н. Толстой писалъ отъ 1-го февраля 1879 г.:
„Дорогой Аѳанасій Аѳанасьевичъ, получилъ уже съ недѣлю ваше особенно хорошее послѣднее письмо съ очень хорошимъ, но не превосходнымъ стихотвореніемъ и не отвѣчалъ тотчасъ же, потому что, повѣрите ли, съ тѣхъ поръ не поправился отъ своего нездоровья, и нынче только получше, и голова свѣжа, но все еще не выхожу. Правда то, что правда. Это изъ истинъ истина. Но правду, такъ же какъ и эту истину, можно не доказывать, но выслѣдить, придти къ ней и увидать, что дальше идти некуда, и что отъ нея-то я и пошелъ. Стихотвореніе послѣднее мнѣ не такъ понравилось, какъ предшествующее и по формѣ (не такъ круто, какъ то), и по содержанію, съ которымъ я не согласенъ, какъ можно быть несогласнымъ съ такимъ невозможнымъ представленіемъ. У Верна есть разсказъ вокругъ луны. Они тамъ находятся въ точкѣ, гдѣ нѣтъ притяженія. Можно ли въ этой точкѣ подпрыгнуть, — знающіе физику различно отвѣчали. Такъ и въ вашемъ предположеніи должно различно отвѣчать, потому что положеніе невозможно, не человѣческое. Но вопросъ духовный поставленъ прекрасно. И я отвѣчаю на него иначе, чѣмъ вы. — Я бы не захотѣлъ опять въ могилу. Для меня и съ уничтоженіемъ всякой жизни кромѣ меня, все еще не кончено. Для меня остаются еще мои отношенія къ Богу, т. е. отношенія къ той силѣ, которая меня произвела, меня тянула къ себѣ и меня уничтожитъ или видоизмѣнитъ. Стихотвореніе хорошо уже потому, что я читалъ дѣтямъ, изъ которыхъ нѣкоторыя заняты чумой, и оно, отвѣчая на ихъ страхъ, тронуло ихъ.
„Дай Богъ вамъ здоровья, спокойствія душевнаго и того, чтобы вы признали необходимость отношеній къ Богу, отсутствіе которыхъ вы такъ ярко отрицаете въ этомъ стихотвореніи.
„Я все хвораю, дорогой Аѳанасій Аѳанасьевичъ, и отъ этого не отвѣчалъ вамъ тотчасъ же на ваше письмо съ превосходнымъ стихотвореніемъ. Это вполнѣ прекрасно. Коли оно когда нибудь разобьется и засыпется развалинами, и найдутъ только отломанный кусочекъ: въ немъ слишкомъ мною слезъ, то и этотъ кусочекъ поставятъ въ музей и по немъ будутъ учиться. Я не боленъ, не здоровъ, но умственной и душевной бодрости, которая нужна мнѣ, — нѣтъ. Не такъ какъ вы — сухо дерево. Присылайте же еще стихи. Странно, какъ умствованія мало убѣдительны. Въ послѣднемъ письмѣ я вамъ писалъ, что я не согласенъ съ мыслью послѣдняго стихотворенія. Что я не захотѣлъ бы вернуться въ могилу, потому что у меня остались бы еще мои отношенія къ Богу. Вы ничего на это не отвѣчали. Отвѣтьте пожалуйста. Если вамъ это кажется просто глупостью, такъ и скажите. Дай Богъ вамъ всего лучшего, передайте наши поклоны Марьѣ Петровнѣ
„Мнѣ совѣстно молчать передъ вами, дорогой Аѳанасій Аѳанасьевичъ, изображая изъ себя этимъ молчаніемъ или краткостью писемъ занятаго человѣка, тогда какъ не имѣю права этого сказать, такъ какъ я дѣлаю что то такое, что не оставляетъ никакихъ слѣдовъ внѣ меня. У насъ все хорошо. Радуюсь, что у васъ тоже. Я былъ въ Москвѣ, собиралъ матеръялы и измучился и простудился. Юрьевъ проситъ вашего сотрудничества въ своемъ журналѣ. Ему разрѣшенъ. Я чуть не попалъ вамъ. Хотѣлъ ѣхать въ Кіевъ и къ вамъ. Отложилъ, но буду живъ, доставлю себѣ эту радость. Будьте здоровы и любите насъ, какъ мы васъ любимъ.
„Есть молитва, которая говоритъ: не по заслугамъ, но по милосердію твоему. Такъ и вы. Еще получилъ отъ васъ длинное, хорошее письмо. Непремѣнно и скоро поѣду въ Кіевъ и Воробьевку, и все тогда вамъ разскажу, а теперь только отвѣчу на ваши опасенія. Декабристы мои Богъ знаетъ гдѣ теперь, я о нихъ и не думаю, а если бы и думалъ, и писалъ, то льщу себя надеждой, что мой духъ одинъ, которымъ пахло-бы, былъ бы невыносимъ для стрѣляющихъ въ людей для блага человѣчества. Какъ правы мужики и вы, что стрѣляютъ господа, и хоть не за то, что отняли, а потому что отняли мужиковъ. Но долженъ сказать, я добросовѣстно не читаю газетъ даже теперь и считаю обязанностью всѣхъ отвращать отъ этой пагубной привычки. Сидитъ человѣкъ старый, хорошій въ Воробьевкѣ; переплавилъ въ своемъ мозгу двѣ-три страницы Шопенгауэра и выпустилъ ихъ по русски, съ кія кончилъ партію, убилъ вальдшнепа, полюбовался жеребенками отъ Закраса, сидитъ съ женою, пьетъ славный чай, куритъ, всѣми любимъ и всѣхъ любитъ, и вдругъ привозятъ вонючій листъ сырой, рукамъ больно, глазамъ больно, и въ сердцѣ злоба осужденій, чувство отчужденности, чувство, что никого я не люблю, никто меня не любитъ и начинаетъ говорить, говоритъ и сердится, и страдаетъ. Это надо бросить. Будетъ много лучше. Надѣюсь, досвиданья. Наши поклоны Марьѣ Петровнѣ.
„Благодарю васъ, дорогой Аѳанасій Аѳанасьевичъ, что вы меня не забываете; только не сердитесь пожалуйста на меня за то, что я мою желанную поѣздку къ вамъ все еще откладываю. Нельзя сказать, что именно меня до сихъ поръ задерживало, потому что ничего не было замѣтнаго, а все мелочи: нынче гувернеры уѣхали, завтра надо въ Тулу ѣхать, переговорить въ гимназіи объ экзаменахъ, потомъ маленькій нездоровъ, и т. д. Главная причина всетаки — экзамены мальчиковъ. Хоть и ничего не дѣлаешь, а хочется слѣдить. Идутъ они не совсѣмъ хорошо: Сережа по разсѣянности и неумѣлости дѣлаетъ въ письменныхъ экзаменахъ ошибки; а поправить послѣ уже нельзя. Но теперь экзамены уже перевалили за половину, и надѣюсь, что ничто меня не задержитъ. Одна изъ причинъ тоже — это прекрасная весна. Давно я такъ не радовался на міръ Божій, какъ нынѣшній годъ. Стоишь разиня ротъ, любуешься и боишься двинуться, чтобы не пропустить чего. У насъ все слава Богу. Жена поѣхала въ Тулу съ дѣтьми, а я почитаю хорошія книжки и пойду часа на четыре ходить. Пожалуйста вы мною не стѣсняйтесь, извѣщая меня, когда вы что хотите дѣлать. Если бы я пріѣхалъ къ вамъ, васъ не засталъ (чего не можетъ случиться), то мнѣ подѣломъ; въ другой разъ пріѣду. Наши поклоны Марьѣ Петровнѣ.
„Не сердитесь на меня, дорогой Аѳанасій Аѳанасьевичъ, что не писалъ вамъ, не благодарилъ васъ за пріятный день у васъ и не отвѣчалъ на послѣднее письмо ваше. Правда должно быть, что я у васъ былъ не въ духѣ (простите за это), я и теперь все не въ духѣ. Все ломаюсь, мучаюсь, тружусь, исправляюсь, учусь; и думаю, что не такъ ли, какъ Василій Петровичъ покойникъ, доведется и мнѣ заполнить пробѣлъ да и умереть; а все не могу не разворачивать самъ себя.
„У насъ все корь: половину дѣтей перебрала, а остальныхъ ждемъ. Что жь вы въ Москву? Только не дай Богъ, чтобы для здоровья, а хорошо бы для винтовъ какихъ-нибудь въ машину, и къ намъ бы заѣхали. Нашъ поклонъ Марьѣ Петровнѣ.
„Благодарю васъ за ваше послѣднее хорошее письмо, дорогой Аѳанасій Аѳанасьевичъ, и за апологъ о соколѣ, который мнѣ нравится, но который я желалъ бы болѣе пояснить. Если я этотъ соколъ и если, какъ выходитъ изъ послѣдующаго, залетаніе мое слишкомъ далеко состоитъ въ томъ, что я отрицаю реальную жизнь, то я долженъ оправдаться. Я не отрицаю ни реальной жизни, ни труда, необходимаго для поддержанія этой жизни, но мнѣ кажется, что большая доля моей и вашей жизни наполнена удовлетвореніями не естественныхъ, а искусственно привитыхъ намъ воспитаніемъ и самими нами придуманныхъ и перешедшихъ въ привычку потребностей, и что девять десятыхъ труда, полагаемаго нами на удовлетвореніе этихъ потребностей, — праздный трудъ. Мнѣ-бы очень хотѣлось быть твердо увѣреннымъ въ томъ, что я даю людямъ больше того, что получаю отъ нихъ; но такъ какъ я чувствую себя очень склоннымъ къ тому, чтобы высоко цѣнить свой трудъ и низко цѣнить чужой, то я не надѣюсь увѣриться въ безобидности для другихъ разсчета со мной однимъ усиленіемъ своего труда и избраніемъ тяжелѣйшаго (я непремѣнно увѣрю себя, что любимый мною трудъ есть самый нужный и трудный); — я желалъ бы какъ можно меньше брать отъ другихъ и какъ можно меньше трудиться для удовлетворенія своихъ потребностей; и думаю, такъ легче не ошибиться. Жалѣю очень, что здоровье ваше все нетвердо, но радуюсь тому, что вы духомъ здоровы, что видно изъ вашихъ писемъ. Отъ души обнимаю васъ и прошу передать наши поклоны Марьѣ Петровнѣ.
Не смотря на удачную операцію въ Вѣнѣ, не оставившую послѣ себя никакихъ болѣзненныхъ слѣдовъ, Любовь Аѳанасьевна, собиравшаяся навѣстить насъ въ Воробьевкѣ, съ каждымъ днемъ видимо ослабѣвала и гасла и наконецъ навѣки заснула въ своемъ номерѣ, откуда перевезена была въ свой приходъ, въ село Долгое и близь церкви похоронена рядомъ съ мужемъ.
Однажды, когда мы съ Петей Борисовымъ ходили взадъ и впередъ по комнатѣ, толкуя о ширинѣ замысла и исполненія Гётевскаго Фауста, Петруша сказалъ мнѣ, что онъ въ шутку пробовалъ переводить особенно ему нравившіеся стихи этой трагедіи, какъ наприм., въ рекомендаціи Мефистофеля ученику изучать логику.
— Я, говорилъ Борисовъ, — перевелъ:
«Тутъ духъ вашъ чудно дрессируютъ,
Въ сапогъ испанскій зашнуруютъ».
— Прекрасно! воскликнулъ я, — какъ бы разомъ учуявъ тонъ, въ которомъ слѣдуетъ переводить Фауста, — и при этомъ признался Петѣ, что много разъ, лежа въ Спасскомъ на диванѣ въ то время, какъ Тургеневъ работалъ въ соседней комнатѣ, усердно скрипя перомъ, — я, какъ ни пытался, не могъ перевести ни одной строчки Фауста, очевидно только потому, что подходилъ къ нему на ходуляхъ, тогда какъ онъ сама простота, доходящая иногда до тривіальности. Но тутъ, продолжая ходить взадъ и впередъ съ Борисовымъ, я шутя перевелъ нѣсколько стиховъ, которые помнилъ наизусть.
— Дядичка! воскликнулъ Борисовъ; — умоляю тебя, возьмись за переводъ Фауста. Кому же онъ яснѣе и ближе по содержанію, чѣмъ тебѣ?
— Не могу, не могу, отвѣчалъ я. — Знаю это по опыту.
На этомъ разговоръ и кончился. Тѣмъ не менѣе, въ скорости по отъѣздѣ Борисова въ лицей, я осмѣлился приступить къ переводу Фауста, который сталъ удаваться мнѣ съ совершенно неожиданной легкостью.
Л. Н. Толстой писалъ:
„Дорогой Аѳанасій Аѳанасьевичъ, разумѣется, я опять виноватъ передъ вами, но, разумѣется, не отъ недостатка любви къ вамъ и памяти о васъ. Мы со Страховымъ то и дѣло говорили про васъ: судили и рядили, какъ мы всѣ судимъ другъ о другѣ, и какъ дай Богъ, чтобы обо мнѣ судили. Страховъ очень доволенъ пребываніемъ у васъ и еще больше вашимъ переводомъ. Мнѣ удалось вамъ рекомендоватъ чтеніе 1001-й ночи и Паскаля; и то, и другое вамъ не то что понравилось, а пришлось по васъ. Теперь имѣю предложить книгу, которую еще никто не читалъ, и я на дняхъ прочелъ въ первый разъ и продолжаю читать и ахать отъ радости; надѣюсь, что и эта придется вамъ по сердцу, тѣмъ болѣе что имѣетъ много общаго съ Шопенгауэромъ: это Соломона Притчи, Эклезіастъ и книга Премудрости, — новѣе этого трудно что-нибудь прочесть; но если будете читать, то читайте по славянски. У меня есть новый русскій переводъ, но очень дурной. Англійскій тоже дуренъ. Если бы у васъ былъ греческій, вы бы увидали, что это такое. Поклонитесь отъ меня Петѣ Борисoвy и посовѣтуйте ему отъ меня почитать по-гречески и сличить съ переводами. Я сейчасъ ходилъ гулять и думалъ о Петѣ. Не знаю, чему ему надо еще учиться, но знаю, что съ его знаніями я могу предложить ему дѣла четыре такія, на которыя нужно посвятить жизнь и успѣхъ, хотя неполный, заслужитъ навѣки благодарность всякаго русскаго, пока будутъ русскіе.
„У насъ послѣ пріѣзда Страхова были гость на гостѣ, театръ и дымъ коромысломъ, 34 простыни были въ ходу для гостей, и обѣдало 30 человѣкъ, — и все сошло благополучно, и всѣмъ, и мнѣ въ томъ числѣ, было весело. Нашъ душевный привѣтъ Марьѣ Петровнѣ.
- ↑ Меня дѣйствительно просили воспѣть смерть лично знакомаго мнѣ политическаго дѣятеля. Я, конечно, отказался, по совершенной неспособности къ подобного рода стихотвореніямъ.