Мои воспоминания (Фет)/1890 (ДО)/Часть 2/13
| ← Глава XII | Мои воспоминанія. — Глава XIII | Глава XIV → |
| Источникъ: Аѳанасій Аѳанасьевичъ Фетъ. Мои воспоминанія. — Москва: Типографія А.И. Мамонтова и К°, 1890. — С. 369—383. |
Встрѣтивъ Новый годъ и на этотъ разъ у Покровскихъ воротъ, я, по крайней мѣрѣ лично, пробылъ въ Москвѣ весьма короткое время и уѣхалъ въ Воробьевку, заѣхавши по дорогѣ въ Ясную Поляну.
Отыскался и серьезный покупатель на Новоселки. Не буду вспоминать всѣхъ раздражительныхъ и тяжелыхъ минутъ, по случаю всякаго рода мелочныхъ препятствій, возбужденныхъ при этомъ покупателемъ. Непріятно обрывать свое собственное, но быть вынужденнымъ обрывать чужое, ввѣренное вашей охранѣ, — пытка. Но вотъ, худо ли, хорошо ли, запродажа нашихъ родныхъ Новоселокъ состоялась, и я со свободною душей могъ снова усѣсться въ моемъ уединенномъ кабинетѣ, устроенномъ, какъ я выше говорилъ, въ числѣ трехъ комнатъ на бывшемъ чердакѣ. Срокъ аренды орловскому имѣнію, снятому Иваномъ Алекс., кончился, и онъ возобновить его къ Новому году не захотѣлъ; а потому, по просьбѣ нашей, 70-ти лѣтняя старушка матушка его, Тереза Петровна, переѣхала къ намъ.
Оглядываясь на свои тихіе кабинетные труды того времени, не могу безъ благодарности вспомнить доброй старушки, сдѣлавшейся безотлучной гостьей моего кабинета. Окна во всемъ бывшемъ чердакѣ, а слѣдовательно и въ моемъ кабинетѣ, были пробиты уже при нашей перестройкѣ дома, и рамы, сдѣланныя изъ столѣтнихъ досокъ, уцѣлѣвшихъ въ видѣ закромовъ въ амбарѣ, были дотого плотны, что старушка, чувствительная ко всякихъ атмосфернымъ вліяніямъ, садилась съ своимъ шитьемъ зимою на подоконникъ. Такъ какъ въ стихотворныхъ переводахъ я, кромѣ вѣрности тона, требую отъ себя и тождественнаго количества стиховъ, то иногда давалъ Терезѣ Петровнѣ въ руки Гётевскаго Фауста, прося сосчитывать стихи отдѣльныхъ дѣйствующихъ лицъ. При этомъ она всегда опережала меня и говорила: zwei или drei und zwanzig — раньше чѣмъ я говорилъ: два или двадцать три. Не взирая на такую систематическую провѣрку, мы ухитрились пропустить три стиха, которые были возстановлены уже въ изданіи 2-й части трагедіи.
Л. Н. Толстой писалъ:
„Прежде чѣмъ сказать вамъ, какъ мнѣ совѣстно передъ вами и какъ я чувствую себя виноватымъ передъ вами, прежде всего я ужасно благодаренъ вамъ, дорогой Аѳанасій Аѳанасьевичъ, за ваше доброе, прекрасное, главное умное письмо. Вы имѣли причины быть недовольнымъ мною и вмѣсто того чтобы высказать мнѣ свое нерасположеніе, которое очень могло бы быть, вы высказали мнѣ причины своего недовольства мною добродушно и главное такъ, что я почувствовалъ, что вы всетаки любите меня. Письмо ваше произвело на меня чувство умиленія и стыда за свою неряшливость, — ничего больше. Вотъ что было, и вотъ мои послѣднія впечатлѣнія о нашихъ отношеніяхъ. Вы мнѣ писали, какъ всегда; я, какъ всегда, съ радостью получалъ ваши письма, но не какъ всегда (съ еще большей неаккуратностью чѣмъ прежде, вслѣдствіе своихъ особенно напряженныхъ занятій нынѣшняго года) — отвѣчалъ; но передъ весною я получилъ отъ васъ письмо, въ которомъ видѣлъ, что вы меня въ чемъ то считаете виноватымъ. Вина моя единственная и ненастоящая передъ вами была та, что, прочтя это письмо, я не написалъ тотчасъ же вамъ, что я и хотѣлъ сдѣлать, прося у васъ объясненія, за что вы недовольны мною. Опять мои занятія немного извиняютъ меня, и прошу васъ простить меня за это. Въ первой же главной моей винѣ, какъ вамъ это должно казаться, что я не отвѣчалъ вамъ на ваше предложеніе пріѣхать въ Ясную, — я рѣшительно невмѣняемъ. Не понялъ ли я этого, просмотрѣлъ ли, но совершенно забылъ, и для меня этого вашего предложенія пріѣхать не существовало. Я вамъ все это такъ пишу, потому что знаю, что вы мнѣ повѣрите, что я пишу истинную правду. Какъ это случилось — не знаю. Но въ этомъ я не виноватъ. Не виноватъ потому, что всегда читаю ваши письма по нѣскольку разъ и вникая въ каждое слово, не виноватъ уже навѣрно въ томъ, чтобы я могъ промолчать, не подхвативъ его съ радостью, ваше предложеніе пріѣхать къ намъ. Во всякомъ случаѣ простите, но не мѣняйтесь ко мнѣ, какъ я не перемѣнюсь къ вамъ, пока мы живы. И очень очень благодарю васъ за ваше письмо. Мнѣ такъ хорошо стало теперь; потому что твердо надѣюсь, что получу отъ васъ хорошую вѣсточку, и можетъ быть вы уже совсѣмъ покажете мнѣ, что прощаете меня, пріѣхавъ къ намъ. Жена кланяется вамъ; она чувствовала то же, что я, относительно васъ, еще сильнѣе меня.
„Дорогой Аѳанасій Аѳанасьевичъ! Страховъ мнѣ пишетъ, что онъ хотѣлъ исполнить мою просьбу: уничтожить въ васъ всякое, какое могло быть, недоброжелательство ко мнѣ или недовольство мною, — но что это оказалось совершенно излишне. Онъ ничего не могъ мнѣ написать пріятнѣе. И это же я чую въ вашемъ письмѣ. А это для меня главное. И еще будетъ лучше, когда вы по старой привычкѣ заѣдете ко мнѣ. Мы оба съ женою ждемъ этого съ радостью. Теперь лѣто и прелестное лѣто, и, я какъ обыкновенно, ошалѣваю отъ жизни и забываю свою работу. Нынѣшній годъ долго я боролся, но красота міра побѣдила меня. И я радуюсь жизнью и больше почти ничего не дѣлаю. У насъ полонъ домъ гостей. Дѣти затѣяли спектакль, и у нихъ шумно и весело. Я съ трудомъ нашелъ уголокъ и выбралъ минутку, чтобы написать вамъ словечко. Пожалуйста же по старому любите насъ, какъ и мы. Передайте нашъ привѣтъ Марьѣ Петровнѣ.
„Дорогой Аѳанасій Аѳанасьевичъ! Страховъ пишетъ мнѣ, что вы жалуетесь на меня. Вы жалуйтесь и ругайте меня и лучше всего мнѣ самому, я это ужасно люблю; но попрежнему пишите, заѣзжайте и любите меня. Что вашъ Шопенгауэръ? Я жду его съ большимъ интересомъ. Я очень много работаю. Всѣ у насъ здоровы. Жена вамъ кланяется. Нашъ общій поклонъ Марьѣ Петровнѣ.
Наслушавшись зимою восторженныхъ восклицаній Каткова объ очаровательной природѣ Крыма, я все лѣто толковалъ, что стыдно проживать въ недалекомъ сравнительно разстояніи отъ Крыма и умереть, не видавши южнаго берега, не взирая на Севастопольскую желѣзную дорогу. Къ этому желанію случайно присоединился дошедшій до меня слухъ, что добрый мой товарищъ, однополчанинъ кирасирскаго Военнаго Ордена полка, — Ребилліоти, покинувшій полкъ еще до Венгерской компаніи, женатъ и проживаетъ въ своемъ имѣніи близь станціи Бахчисарай. Конечно, тотчасъ же на письмо мое къ нему послѣдовало самое любезное и настойчивое приглашеніе начать знакомство съ Крымомъ съ его имѣнія въ долинѣ Качи.
Какъ ни порывались мы съ женою и Иваномъ Александровичемъ въ Крымъ, молотьба и сѣвъ не отпустили насъ раньше послѣднихъ чиселъ сентября, хотя мы чувствовали, что нѣсколько запоздали. Наконецъ мы свободны и въ вагонѣ съ запасомъ закусокъ, чайныхъ приборовъ и сливокъ. Того же вечера прибываемъ въ Харьковъ, и пересѣвши въ полдень на слѣдующій день въ Лозовой на другой поѣздъ, — пускаемся въ дальнѣйшій путь. Ночь, озаряемая полнолуніемъ и миріадами звѣздъ, спустилась на землю почти свѣтла, какъ день. Вдругъ поѣздъ нашъ покатился по бѣлоснѣжной землѣ, и я догадался, что мы подходимъ къ Сивашу съ его вѣковѣчнымъ солянымъ богатствомъ. Человѣкъ, составившій себѣ изъ географіи поверхностное понятіе о Крымѣ, какъ о горной странѣ, будетъ, проѣхавши Перекопъ, немало удивленъ полнымъ отсутствіемъ видоизмѣненія почвы. Кругомъ все та же необозримая степь, на которую пришлось наглядѣться, начиная съ Харькова. Понятно, почему крымскія борзыя искони считались самыми выносливыми и сильными. Но вотъ солнце мало по малу озарило безоблачное небо. Мы съ первой станціи благодушно занялись утреннимъ кофеемъ.
— А, вотъ онѣ наконецъ! воскликнулъ я, взглянувъ въ лѣвое окно вагона.
— Кто онѣ? спросилъ Иванъ Александровичъ.
— Горы, отвѣчалъ я, указывая на изсиза-лиловую дымчатую гряду, потянувшуюся на горизонтѣ къ юго-востоку.
— Помилуйте, да это облака, замѣтилъ Иванъ Александровичъ.
— Погодите съ часъ или два, отвѣчалъ я, — и какъ намъ неизбѣжно приближаться къ этимъ облакамъ, то вы убѣдитесь, что они такое.
Окончательное убѣжденіе Ивана Александровича не заставило себя долго ждать. — когда мы въѣхали въ ущелье, гдѣ Симферополь пріютился на берегахъ Салгира.
«О скоро-ль вновь увижу васъ,
Брега веселые Салгира?»
„Вотъ, невольно подумалъ я, какъ игриво весела эта невзрачная рѣченка въ волшебныхъ стихахъ поэта“.
Но вотъ Бахчисарайская станція.
— Есть экипажъ отъ Ребилліоти?
— Есть.
Проѣхавъ минутъ сорокъ по каменистой дорожкѣ по долинѣ Качъ, мы въѣхали въ каменныя ворота прекрасной каменной, но видимо запущенной усадьбы, и застали на дворѣ самого хозяина, видимо насъ поджидавшаго. Я тотчасъ его узналъ, не взирая на его сѣдые волосы. Онъ поспѣшилъ познакомить насъ съ своей женой, какъ и онъ, гречанкой, сохранившей еще явные слѣды красоты, а также и съ милыми своими дочерями.
Когда, оправившись послѣ двухъ-суточнаго пребыванія въ вагонѣ, — мы стали осматриваться кругомъ, то были поражены всѣмъ видимымъ. Признаюсь, я ничего подобнаго нигдѣ не встрѣчалъ. Небольшой, но весьма помѣстительный двухъэтажный домъ съ подъѣздомъ со двора выстроенъ, очевидно, умѣлой и широкой рукой. Въ нижнемъ этажѣ расположены жилыя, а вверху парадныя комнаты. Дубовый потолокъ гостиной украшенъ посрединѣ большою розеткой изъ золоченыхъ металлическихъ листьевъ аканфа. Стеклянная дверь выходитъ на балконъ, висящій прямо надъ быстрыми струями Качи, заключенной въ каменный арыкъ, вращающій могучимъ паденіемъ воды мельничное колесо, но при закрытіи шлюза орошающій всѣ четыре десятины сада. И что это за садъ смотритъ вамъ въ лицо! Какіе тополи, кипарисы и орѣхи стоять тотчасъ же по другую сторону арыка, уносящаго у ногъ вашихъ множество падающихъ въ него яблокъ.
Чтобы не отнимать у васъ возможности любоваться садомъ и лежащими за нимъ горами, гигантскія деревья разступаются, связанныя между собою только могучимъ побѣгомъ лозы, бросившейся съ высоты и увѣшанной темно-сизыми гроздьями. Самыя фруктовыя деревья дотого усыпаны краснѣющими яблоками, что безъ сотенъ подпорокъ не въ состояніи бы были выдержать тяжести.
„Вотъ гдѣ, думалъ я, человѣкъ можетъ жить обезпеченно при наименьшихъ со стороны своей усиліяхъ. Конечно, и тутъ необходимо думать о поддержкѣ сада, но что же значитъ работа на четырехъ десятинахъ въ сравненіи съ нашими хозяйствами на тысячахъ десятинахъ“. А между тѣмъ, видимо безпечный хозяинъ говорилъ мнѣ, что садъ его былъ бы игрушечка, если бы онъ могъ тратить на него 2 тысячи рублей въ годъ. А хозяйка жаловалась, что не далѣе какъ нынѣшней весною торговцы давали ея мужу за нынѣшній урожай 20 тысячъ рублей, но онъ не отдавалъ до самой осени, а теперь продалъ садъ за 8 тысячъ. „И такъ, говорила она, мы поступаемъ ежегодно“.
По поводу восхищенія моего Актачами, хозяинъ сказалъ: „это имѣніе представляетъ только бѣдный остатокъ отцовскаго достоянія. Отецъ нашъ, отставной генералъ-лейтенантъ, мало по малу пріобрѣлъ почти всѣ земли южнаго берега, которыя, конечно, въ то время не представляли своей настоящей цѣнности, и отецъ пріобрѣталъ ихъ у татарскихъ владѣльцевъ, иногда вымѣнивая на восточные ятаганы и сабли. Только современемъ всѣ эти имѣнія, какъ Мисхоръ, Гурзуфъ, Ливадія, Оріанда и т. д., перепроданы имъ новымъ владѣльцамъ.
Нечего говорить, что послѣ прекраснаго обѣда, вѣнчаннаго самыми изысканными фруктами, мы въ кабинетѣ хозяина предавались нашимъ полковымъ воспоминаніямъ, и тутъ я узналъ, что бывшій нашъ товарищъ, Севастопольскій грекъ, полковникъ Тази въ настоящее время проживаетъ въ Севастополѣ въ домѣ зятя своего, отставнаго капитана Реунова.
Прогостивши два дня у любезныхъ хозяевъ, мы уѣхали отъ нихъ съ такимъ разсчетомъ времени, чтобы имѣть возможность осмотрѣть Бахчисарай и на другой день съ утреннимъ поѣздомъ уѣхать въ Севастополь.
Не буду говорить о замѣчательномъ въ своемъ родѣ и характерномъ, хотя и небогатомъ дворцѣ и ханскомъ кладбищѣ; скажу только, что Бахчисарай съ его тѣсной горной улицей, харчевнями, лавками, мѣдными и жестяными производствами, дѣйствующими открыто на глазахъ прохожихъ, сохранилъ полностью характеръ азіатскаго города. Въ лучшей гостинницѣ, гдѣ пришлось намъ ночевать, мы послѣ девяти часовъ вечера могли только получить чайникъ кипятку, такъ какъ самовара уже не полагается.
Но вотъ на другой день, пройдя нѣсколько туннелей, мы остановились на Севастопольской станціи. Говорятъ, въ настоящее время Севастополь неузнаваемъ. Но въ то время онъ производилъ самое тяжелое впечатлѣніе почти сплошными развалинами. Кромѣ изуродованныхъ стѣнъ въ бывшихъ домахъ ничего не оставалось и, благодаря мощной южной растительности, въ разломанныя амбразуры оконъ и дверей порою виднѣлись зеленѣющія деревья. Въ гостинницѣ, на распросъ мой о домѣ Реунова, указали на развалину на противоположной сторонѣ улицы, предупреждая, что Реунова я долженъ искать за этими развалинами въ другомъ уже обновленномъ его домѣ. Добравшись по адресу, я спросилъ квартиру полковника Тази, и деньщикъ его ввелъ меня къ моему старому Александру Андреевичу.
Еще во время моего адъютантства, когда Тази командовалъ пятымъ эскадрономъ, генералъ Бюлеръ жаловался, что Александръ Андреевичъ порою не слышитъ команды; но при Севастопольской встрѣчѣ, на вопросъ мой о здоровьи. Тази отвѣчалъ: „какъ видишь, слава Богу, здоровъ, только глухъ сталъ“. И дѣйствительно, не взирая на приставленную имъ къ уху ладонь, нужно было ему кричать, и самъ онъ, не соразмѣряя звуковъ, кричалъ нестерпимо.
— Ну какъ же ты поживаешь? спросилъ я его.
— Да слава Богу! получаю небольшой доходъ съ наслѣдственныхъ садовъ да пенсію; и вотъ поселился у своего родственника, отставнаго капитана Реунова, который женатъ былъ на моей покойной сестрѣ. Тотъ тоже получаетъ пенсіонъ за свою Севастопольскую службу, и кромѣ того въ этомъ домѣ у него бани, въ которыя ходитъ много народу и поэтому довольно доходныя. Даромъ-то жить какъ то совѣстно; такъ я плачу ему за эти двѣ комнаты 25 рублей и ежегодно хожу къ нему обѣдать. Гостей у него никогда не бываетъ, и мы всегда обѣдаемъ только втроемъ: онъ съ женою и я.
— Да вѣдь ты же сказалъ, что твоя сестра умерла?
— Умерла, братецъ, точно, умерла 6 лѣтъ тому назадъ. Только зять мой никогда безъ нея обѣдать не сядетъ. Ей ежедневно накрывается третій приборъ, и противъ него ставится большой ея фотографическій портретъ. Это, братецъ, большой чудакъ. Онъ вздумалъ было мнѣ отказывать деньги по духовному завѣщанію. Насилу я могъ его уговорить, что это смѣшно. Ну на что мнѣ деньги, когда я не знаю, куда и своихъ дѣвать? Самъ онъ ежедневно ходитъ колоть дрова для бани. Ахъ, да вотъ и онъ, сказалъ Тази, глядя изъ окна во дворъ.
Взглянувъ въ свою очередь въ окно, я увидалъ худощаваго старичка въ блузѣ неопредѣленнаго цвѣта, въ сѣрыхъ нанковыхъ старыхъ брюкахъ и женскихъ изношенныхъ башмакахъ на босу ногу. Минутъ черезъ пять тотъ же старичекъ вошелъ въ комнату Александра Андреевича, который тотчасъ же познакомилъ насъ. Старичекъ присѣлъ противъ меня на стулъ, и разговоръ самъ собою склонился къ оборонѣ Севастополя и къ печальному виду покрывающихъ его развалинъ.
— Да, сказалъ Реуновъ, развалины эти для другихъ безмолвны, но для меня онѣ краснорѣчивѣе всякихъ обитаемыхъ жилищъ. Поневолѣ поправилъ я вотъ этотъ домъ, въ которомъ живу; а вотъ тотъ, что выходитъ на улицу, и котораго я возстановлять не соберусь, напоминаетъ мнѣ не только время осады, но и покойную мою жену, жившую въ немъ почти до полнаго его разрушенія. Какъ я ее ни уговаривалъ измѣнить своимъ привычкамъ въ такое опасное время, она продолжала сидѣть на своемъ обычномъ мѣстѣ подъ окномъ и вязать чулокъ. Я въ это время командовалъ Николаевскимъ бастіономъ при входѣ въ Сѣверную бухту и долженъ былъ выдерживать усиленный огонь непріятельскаго флота. Тѣмъ не менѣе жена моя ежедневно приходила ко мнѣ на бастіонъ со служанкой и всѣми чайными принадлежностями въ обычное время — восемь часовъ вечера. Видя вокругъ себя ежеминутныя жертвы непріятельскихъ снарядовъ и потоки крови, я умолялъ жену не подвергать себя безполезной опасности; но она на всѣ мои убѣжденія отвѣчала, что иначе поступать не можетъ, и, напоивши меня чаемъ, помогала убирать и перевязывать раненыхъ. У окна своего бель-этажа она привыкла по шуму снарядовъ узнавать ихъ направленіе, и однажды, услыхавъ шуршаніе бомбы, — подумала: „вотъ это уже близко къ намъ“. Въ ту же минуту бомба, пробивши крышу и потолокъ, прошибла полъ у ногъ жены и, пройдя антресоль, разорвалась въ подвальномъ этажѣ, въ которомъ отдыхала и чистилась смѣнившаяся рота. Занимавшій антресоль столярь, бывшій въ то время на дворѣ, услыхавъ взрывъ бомбы, вспомнилъ, что у него остался въ комнатѣ маленькій сынъ въ колыбели. Каковъ же былъ его ужасъ, когда, вбѣжавъ въ комнату, онъ увидалъ люльку пустою и рядомъ съ нею отверстіе въ полу, пробитое бомбой. Въ отчаяніи онъ бросился въ подвалъ, гдѣ изъ груды тѣлъ замѣтилъ торчащую дѣтскую ручку. Устранивъ постороннія мертвыя тѣла, онъ досталъ своего безжизненнаго ребенка и, положивши его на плечо, вынесъ на дворъ. На воздухѣ мнимо-умершій ребенокъ сталъ дышать и ожилъ, не имѣя на тѣлѣ никакихъ поврежденій, за исключеніемъ царапинъ на стегнѣ, полученныхъ при паденіи въ расщепленное бомбою отверстіе пола. День въ день черезъ 20 лѣтъ послѣ этого происшествія жена моя скончалась, и можно было подумать, что Божественный промыслъ сказалъ ей: „ты усомнилась въ минуту полета снаряда, такъ вотъ тебѣ чудо: ребенокъ, можно сказать, влетѣвшій въ подвалъ верхомъ на бомбѣ, спасенъ. А ты сама проживешь еще 20 лѣтъ“. — Спасенный мальчикъ, прибавилъ разскащикъ, и по сей день ходитъ здоровый по улицамъ Севастополя.
Оригинальный отставной капитанъ говорилъ, что въ свое время журналы описывали поведеніе его жены.
Нигдѣ и никогда не испытывалъ я того подъема духа, который такъ мощно овладѣлъ мною на братскомъ кладбищѣ. Это тотъ самый геройскій духъ, отрѣшенный отъ всякихъ личныхъ стремленій, который носится надъ полемъ битвы и одинъ способенъ стать предметомъ героической пѣсни. Кто со смысломъ читалъ Иліаду, начало „Классической Вальпургіевой ночи“ во второй части Фауста, или Севастопольскіе разсказы гр. Л. Толстаго, — пойметъ, о чемъ я говорю. Воспѣвать можно только безсмертныхъ обитателей Елисейскихъ полей: царей, героевъ и поэтовъ. Сюда же, конечно, относятся и классическіе образцы женской красоты, какъ Елена, Леда, Алцеста, Эвридика и т. д. Надо быть окончательно нравственно убогимъ, чтобы не понимать, что такое отношеніе вытекаетъ не изъ поэтической гордыни, а изъ природы самаго дѣла. Мы только что указали на героическія пѣсни кровавой битвы, но попробуйте воспѣть изобрѣтеніе пороха, компаса, или лекцію о рефлексахъ, и вы убѣдитесь, что это даже немыслимо. Но можемъ утѣшиться: на какому бы умственномъ уровнѣ ни стояли мы въ настоящее время, — вѣковѣчный примѣръ защитниковъ Севастополя, почіющихъ на братскомъ кладбищѣ, никогда для насъ не пропадетъ, и Россія неперестанетъ рождать сыновъ, готовыхъ умереть за общую матерь.
Въ Ялту мы отправились изъ Севастополя на прекрасномъ пароходѣ при самой очаровательной погодѣ; и классическія волны Тавриды словно пожелали встрѣтить меня всѣми знакомыми поэзіи атрибутами. Ни въ Балтійскомъ, ни въ Средиземномъ морѣ я не видалъ спасителя Оріона, — игриваго дельфина; a здѣсь, точно нарочно, они отъ самой Сѣверной бухты и до Ялты безпрерывно подымались изъ моря вокругъ нашего парохода и, вырѣзаясь на нѣкоторое время изъ волнъ черной спиною, вооруженной саблевиднымъ, назадъ загибающимся, перомъ, снова погружались въ бездну. Съ парохода они казались не превышающими размѣромъ средняго осетра, а между тѣмъ мнѣ говорили, что эти громадныя животныя бываютъ вѣсомъ свыше 60-ти пудовъ.
Въ Ялтѣ всѣ номера въ гостинницахъ были набиты посѣтителями, и мы рады были, что отыскали двѣ комнаты у татарина, недалеко отъ кипарисной рощицы, у русской церкви. Насколько я недавно чувствовалъ себя въ праздничномъ расположеніи духа на сѣверной сторонѣ Севастопольской бухты и —
«Среди зеленыхъ волнъ, лобзающихъ Тавриду»...
— настолько Ялта, не взирая на живописно возносящіеся надъ нею горные утесы, производила на меня удручающее впечатлѣніе. Такъ какъ весь городъ очень невеликъ, то моимъ спутникамъ не трудно было принудить меня обойти его весь. Но затѣмъ я положительно объявилъ, что болѣе однихъ сутокъ не въ силахъ вынести этого ничѣмъ не оправдываемаго бездѣйствія. Такимъ образомъ, не дождавшись прибытія парохода, мы наняли коляску въ Севастополь съ ночлегомъ на половинѣ дороги.
Когда на третій день мы поднимались въ коляскѣ по живописной горной дорогѣ, открывающей виды съ птичьяго полета на великолѣпныя приморскія дачи, начиная съ Ливадіи, за нами раздался поспѣшный конскій топотъ, и казакъ, приблизясь къ коляскѣ, торопливо сказалъ: „господа, потрудитесь дать дорогу: Царь ѣдетъ“. Къ счастію, дорога представляла на этомъ мѣстѣ нѣкоторое подобіе платформы, и коляска наша, по настоянію моему, сдвинулась къ краю, очищая путь. Вылѣзши изъ экипажа, мы стали ожидать Царя, тотчасъ же выѣхавшаго на вороной казачьей лошади и въ казачьемъ мундирѣ изъ за скалы на поворотѣ дороги. Какъ ни старались мы дать мѣсто Ему и проѣзжавшей за нимъ коляскѣ, въ которой между прочимъ сидѣлъ прелестный рыжій сетеръ, — Государь проѣхалъ мимо насъ на разстояніи трехъ или четырехъ шаговъ. Лицо Его было блѣдно и уныло, и Онъ милостиво отвѣтилъ на наши поклоны.
Но вотъ мы на высотѣ горнаго хребта и медленно въѣзжаемъ въ знаменитыя Байдарскія ворота, откуда путнику, ѣдущему изъ Севастополя на южный берегъ, вдругъ, какъ со вскрытіемъ театральнаго занавѣса, впервые представляется величественная картина необъятнаго моря. Прощай, море!
«Прощай свободная стихія!
Въ послѣдній разъ передо мной
Ты катишь волны голубыя
И блещешь гордою красой».
Грустно видѣть, какъ знаменитая Байдарская долина, благодаря непріятельскому пребыванію, все болѣе и болѣе, по мѣрѣ приближенія къ Севастополю, теряетъ свою лѣсную одежду и связанное съ нею орошеніе.
Узнавши отъ госпожи Ребилліоти, что въ Крыму нѣтъ малины, жена моя, по пріѣздѣ въ Воробьевку, послала въ Актачи пудъ малины, приготовленной во всѣхъ видахъ. Но никакого извѣстія о полученіи посылки не послѣдовало, и я, напрасно написавши два письма къ Ребилліоти, спросилъ стараго Тази о причинѣ такого молчанія. На это Александръ Андреевичъ лаконически отвѣчалъ мнѣ, что извѣстія нѣтъ потому, что съ того свѣта письма къ намъ не доходятъ, a Ребилліоти черезъ двѣ недѣли послѣ нашего отъѣзда скончался. Съ тѣхъ поръ всякія сношенія мои съ Крымомъ прекратились.
Во время краткаго зимняго пребыванія моего въ Москвѣ, отыскался покупатель и на Борисовское Фатьяново, и съ тѣмъ вмѣстѣ къ Петрушѣ Борисову пришло формальное извѣщеніе о смерти единственной родной его тетки, оставившей ему тысячъ семь наслѣдства. Такимъ образомъ въ рукахъ Борисова появлялось тысячъ 80 капиталу, который я настоятельно просилъ его превратить въ государственныя бумаги, чтобы избѣгнуть всякихъ треволненій, сопряженныхъ съ управленіемъ недвижимой собственностью и въ особенности земледѣльческимъ хозяйствомъ.
Со мною Петруша, при обсужденіи этого вопроса, соглашался вполнѣ, но, уходя въ комнату Ивана Алекс., предавался самымъ розовымъ мечтамъ по отношенію къ покупкѣ земли гдѣ-либо неподалеку отъ насъ. Въ непродолжителъномъ времени Иванъ Алекс. разыскалъ весьма хорошее имѣніе Щигровскаго уѣзда, принадлежавшее графу де-Бальмену, корреспонденту Моск. Вѣдом. и сыну графа де-Бальмена, находившагося съ русской стороны при Наполеонѣ I на островѣ Св. Елены.
Тутъ началась ожесточенная война между желаніями: сохранить деньги и купить имѣніе. Нѣмка, жена графа, тѣснила мужа продажей, порываясь уѣхать въ Германію, гдѣ въ скорости оба умерли.
Наши покупатели предлагали цѣну, на которую графъ, очевидно, согласиться не могъ. Когда Петруша, предложивши послѣднюю цѣну, уѣхалъ въ Москву, графъ пріѣхалъ ко мнѣ съ объясненіями невозможности согласиться на предлагаемую цѣну.
— Позвольте, сказалъ я, взять на себя отвѣтственность въ чужомъ дѣлѣ и предложить за племянника грѣхъ пополамъ.
Когда я увѣдомилъ Борисова о такомъ окончаніи дѣла, онъ прискакалъ въ совершенномъ восторгѣ.
Вечеромъ 1-го марта, получивши со станціи письма и газеты, я вышелъ въ переднюю спросить кучера Аѳанасія, — хорошо ли шла молодая лошадь, на которой онъ ѣздилъ. Когда я отворилъ дверь, то, при взглядѣ на его лицо, предположилъ, что съ нимъ случилось что-либо недоброе. Онъ былъ блѣденъ, какъ мертвецъ, такъ что я невольно крикнулъ:
— Аѳанасій! что съ тобою?
— Сегодня царя убили, проговорилъ онъ какимъ-то глухимъ голосомъ.
— Какъ можно разсказывать такое вранье!
— На станцію пришла депеша, и всѣ объ этомъ говорятъ.
На другой, день слухъ все разростался, а на третій день явились печатныя подтвержденія громовой вѣсти.
Л. Толстой писалъ:
„Помню, когда получилъ ваше письмо, дорогой Аѳанасій Аѳанасьевичъ, какъ мнѣ удивительно показалось, что вы такъ далеко заглядываете, — 12 мая. Показалось особенно странно, потому что въ этотъ же день я узналъ о смерти Достоевскаго. А вотъ и 12 мая, и мы живы. Пожалуйста простите меня за мое молчаніе и не накажите меня и жену тѣмъ, чтобы отмѣнить вашъ пріѣздъ къ намъ. Пожалуйста не сердитесь на меня. Я очень заработался и очень постарѣль нынѣшній годъ; но не виноватъ въ перемѣнѣ моей привязанности къ вамъ.
Въ іюнѣ пришло письмо, на адресѣ котораго я съ восторгомъ узналъ руку брата. Гдѣ онъ и что онъ? — Братъ писалъ изъ Америки изъ штата Огіо: „проживаю у хозяина древеснаго питомника (Nurseryman). Это добрѣйшіе и прекраснѣйшіе люди. Полиція притѣсняетъ изъ-за паспорта. Нельзя ли возобновить его? Здоровье плохо. Нельзя ли сколько нибудь денегъ?“
Конечно, первѣйшимъ моимъ дѣломъ было написать Nurseryman’y, что въ скорости за этимъ письмомъ онъ получитъ деньги, и что я удивляюсь словамъ брата, касательно затрудненій съ паспортомъ въ странѣ, гдѣ паспортная система не существуетъ. Единовременно съ этимъ письмомъ я обратился въ контору Боткиныхъ съ просьбою о переводѣ денегъ черезъ ихъ лондонскаго агента. Черезъ полтора мѣсяца Nurseryman писалъ черезъ своего знакомаго по французски, что деньги онъ черезъ банкирскую контору получилъ въ двойномъ количествѣ противъ должныхъ ему Шеншинымъ, который, на другой день послѣ отправки ко мнѣ письма, неизвѣстно куда скрылся, оставивъ свой небольшой чемоданъ и золотыя очки. Что этотъ господинъ, поступившій въ работники въ саду, заслужилъ общую любовь, но по нездоровью не могъ постоянно работать и велъ себя въ этомъ отношеніи очень странно. Такъ напр., онъ не только не доѣдалъ пищи, но и ночевалъ на сѣнѣ подъ открытымъ небомъ, говоря, что не заработалъ этихъ удобствъ, и никакія наши просьбы не могли убѣдить его въ противномъ. О паспортахъ въ Америкѣ и рѣчи быть не можетъ. „Мой сынъ, писалъ содержатель питомника, изъѣздилъ на одноколкѣ всѣ окрестности, a объявленіе, коего экземпляръ присемъ прилагаю, съ просьбою указать за вознагражденіе мѣстожительство Шеншина было разослано во всѣ концы Америки. Позвольте спросить, какъ поступить съ излишними деньгами и куда ихъ отправить?“
Въ отвѣтъ на это письмо, я просилъ любезнаго хозяина оставить деньги у себя, на случай появленія брата.
Съ той поры я о братѣ не слыхалъ ни слова.