Мои воспоминания (Фет)/1890 (ДО)/Часть 2/14
| ← Глава XIII | Мои воспоминанія. — Глава XIV |
| Источникъ: Аѳанасій Аѳанасьевичъ Фетъ. Мои воспоминанія. — Москва: Типографія А.И. Мамонтова и К°, 1890. — С. 384—400. |
Въ половинѣ лѣта намъ предстояла поѣздка въ Москву на свадьбу, и по предварительному уговору мы должны были остановиться въ Кунцевѣ на великолѣпной дачѣ у Боткиныхъ. При этомъ припоминаю обстоятельство самое будничное, не могшее даже удержаться въ памяти и только заднимъ числомъ возбудившее вниманіе своею неожиданностью.
Милая и крайне внимательная ко мнѣ старушка Тереза Петровна однажды, когда я послѣ завтрака раскладывалъ пасьянсъ, пришла изъ другой комнаты съ Моск. Вѣд. въ рукахъ и сказала: „посмотрите Аѳ. Аѳ., какой чудесный и недорогой домъ продается въ Москвѣ на Плющихѣ!“
Если подумать, что я никогда никому не говорилъ о желаніи купить въ городѣ домъ, что въ высшей степени сдержанная и осторожная старушка никогда ни о какихъ газетныхъ объявленіяхъ мнѣ не говорила, то придется настоящую ея выходку счесть крайне странной. Еще болѣе странно то, что этими словами она мгновенно пришпилила къ моему сердцу домъ, подобно тому, какъ къ пробкѣ пришпиливаютъ разноцветную бабочку.
Помню, что и въ Москвѣ и въ Кунцевѣ я ходилъ раненый домомъ. Я отправился на Плющиху, согласно объявленію, и продажный домъ мнѣ понравился. Чтобы избѣжать въ собственныхъ глазахъ вида маніака, я обратился въ адресную контору и по указанію ея пересмотрѣлъ довольно много продажныхъ домовъ приблизительно въ ту же цѣну, по которой предлагался домъ на Плющихѣ. Главною задачей моей при осмотрѣ деревянныхъ домовъ было избѣжать старыхъ, а потому ненадежныхъ построекъ. Стѣна отвѣсно пряма, думалъ я, — слѣдовательно исправна; а крива — значитъ дѣло плохо. Словомъ, — изъ видѣнныхъ мною домовъ, продававшійся на Плющихѣ нравился мнѣ болѣе всѣхъ. Его хозяева оказались весьма красивой молодой четой, и я объявилъ имъ, что до рѣшенія жены моей, на имя которой я желаю купить домъ, я сказать ничего не могу и постараюсь на другой день пріѣхать съ нею.
Жена моя была видимо смущена извѣстіемъ, что я отыскалъ домъ для покупки, причемъ выразила опасеніе обычной съ моей стороны торопливости и рѣшительности. Тѣмъ не менѣе на другой день, отправлявшаяся въ каретѣ изъ Кунцева въ Москву за какими то покупками, она согласилась заѣхать со мною взглянуть на домъ, въ которомъ быть можетъ ей придется жить. Когда француженка горничная отперла намъ двери, хозяинъ и хозяйка приняли насъ въ столовой. Обойдя наскоро съ женою комнаты, я тихонько спросилъ ее: „ну что, какъ ты находишь?“
— Ничего, недурно, отвѣчала она.
— Ты можешь ѣхать по своимъ дѣламъ, а черезъ часъ заѣзжай за мною, сказалъ я ей. Когда карета загремѣла по мостовой, я обратился къ хозяину съ такою рѣчью: „я желалъ бы покончить съ двухъ словъ. Не прибавлю ни копѣйки сверхъ того, что считаю возможнымъ для себя. Вы просите 35 тысячъ, 3 тысячи за мебель и купчую пополамъ. А я предлаю за все 35 тысячъ и купчая наша“.
Онъ взглянулъ на жену и, поднявши руку, чтобы ударить по моей, воскликнулъ: „извольте“.
— Теперь, когда дѣло кончено, сказалъ я, позвольте обратиться къ вамъ съ покорнѣйшей просьбой: умолчимъ о состоявшейся покупкѣ передъ моею женой, во избѣжаніе преждевременнаго съ ея стороны волненія.
Дѣйствительно, при появленіи жены моей, мы не сказали ей ни слова о дѣлѣ, и я сталъ торопить ее въ Кунцево подъ предлогомъ, что мы можемъ опоздать къ обѣду.
— Ну что? спросила меня шепотомъ жена, сходя по лѣстницѣ къ подъѣзду.
— Ничего.
— Ну слава Богу, сказала она, видимо облегченная.
Но едва только усѣлась она въ карету, какъ я, войдя въ свою очередь, захлопнулъ за собою дверку и, крикнувъ кучеру: „домой!“ — сказалъ женѣ:
— Поздравляю.
— Съ чѣмъ? спросила она.
— Съ покупкою дома.
— Боже! безъ архитектора, не спрося ни у кого совѣта и такъ скоро!
Она заплакала.
— Въ первый разъ въ жизни, сказалъ я, вижу человѣка, плачущаго о томъ, что ему подарили домъ.
Черезъ три дня купчая была совершена. Справедливость требуетъ прибавить, что, по мѣрѣ открывавшихся неисправностей, пришлось потратить немало денегъ на ихъ исправленіе.
Петрушу Борисова, упросившаго Ивана Ал. еще во время покупки Ольховатки заняться ею, мы съ тѣхъ поръ не видали, такъ какъ, окончивъ курсъ вторымъ кандидатомъ, онъ, съ разрѣшенія Министерства Народнаго Просвѣщенія, уѣхалъ въ Германію для филологическихъ изученій вообще и санскрита въ частности. Знаменитый Вестфаль рекомендовалъ его своимъ пріятелямъ въ Іенскомъ университетѣ.
Начиная съ 1-го октября 81 г., мы ежегодно стали проводить зиму въ Москвѣ на Плющихѣ, и для насъ великою отрадою былъ переѣздъ семьи Толстыхъ на зиму въ Москву.
Тургеневъ писалъ:
„Любезнѣйшій Аѳанасій Аѳанасьевичъ! Вчера утромъ получилъ я ваше письмо, а къ вечеру пришелъ и Фаустъ. Сердечно благодарю васъ, что вспомнили обо мнѣ. Вы не можете сомнѣваться въ томъ великомъ интересѣ, съ которымъ я прочту вашъ переводъ. Что же касается до личныхъ моихъ отношеній къ вамъ, то они никогда не измѣнялись, не смотря на нѣкоторыя недоразумѣнія. Да къ тому же, и вы и я, мы оба на склонѣ нашихъ лѣтъ, и что бы мы были за люди, если бы старость не научила насъ уваженію свободы мнѣній, чувствъ и т. п.? Я въ апрѣлѣ мѣсяцѣ буду въ Москвѣ и надѣюсь застать еще васъ тамъ, такъ же какъ и Толстыхъ. Поклонитесь имъ всѣмъ отъ меня, а также и вашей супругѣ, которую благодарю за память. Съ Новымъ Годомъ, съ новымъ... (или со старымъ?) счастьемъ!!
Давнымъ давно, въ разговорахъ со мною о Гораціи, Тургеневъ, упоминая, что я его перевелъ, полу-укоризненно прибавлялъ: „не всего“. Это словечко было для меня тѣмъ непріятнѣе, что я самъ давно чувствовалъ этотъ изъянъ. Еще въ 60-хъ годахъ мною переведено было посланіе къ Пизонамъ. Оно, въ то время просмотрѣнное П. М. Леонтьевымъ, было набрано для Русск. Вѣстника; но издатели не рѣшились напечатать такую классическую вещь, страха ради іудейскаго. Каковъ былъ уровень общественнаго мнѣнія по сравненію хотя бы съ англійскимъ за 50 лѣтъ тому назадъ, когда Вальтеръ-Скоттъ говорилъ, что готовъ бы отдать половину своей славы за знаніе греческаго языка, недостатокъ котораго онъ болѣзненно чувствуетъ всю жизнь.
Въ мартѣ, по возвращеніи въ Воробьевку, я усердно задался мыслью завершить полный переводъ Горація и представить его на общій судъ.
Зная по опыту трудность, встрѣчаемую при переводахъ классиковъ, я просилъ моего добраго московскаго знакомаго поискать для меня на лѣто послѣ экзаменовъ за извѣстное вознагражденіе хорошаго студента филолога, способнаго дѣлать справки по мѣрѣ надобности и моему указанію. На это мой пріятель отвѣтилъ, что такого студента онъ не знаетъ, но что, когда онъ сталъ объ этомъ говорить между своими товарищами учителями гимназіи, одинъ изъ нихъ, преподаватель латинской словесности, нѣмецъ Максимъ Германовичъ Киндлеръ вызвался безъ всякаго вознагражденія пріѣхать ко мнѣ по окончаніи экзаменовъ, чтобы работать вмѣстѣ надъ Гораціемъ.
„Боже, подумалъ я, какой примѣръ для нашихъ спеціалистовъ!“
Добродушный, трудолюбивый, одноцентренный Максимъ Германовичъ оказался идеаломъ спеціалиста. При 2-хъ мѣсячномъ, ежедневномъ, совмѣстномъ трудѣ, поневолѣ пришлось близко ознакомиться съ этимъ, у насъ почти несуществующимъ, типомъ.
Не встрѣчая въ мірѣ ничего видимо выступающаго изъ вѣковѣчныхъ границъ причинности, онъ считалъ всякую мысль о невещественномъ для себя неподсудной и безплодной, и потому прямо говорилъ: „я этого совершенно не знаю и навсегда оставилъ объ этомъ думать“. Будучи своею спеціальностью указанъ на мастерскую форму древнихъ писателей, у которыхъ она, какъ у черепокожныхъ, выставляетъ свой костякъ наружу, какъ основную и существеннѣйшую свою часть, — Киндлеръ тонко понималъ виртуозный выборъ древними отдѣльныхъ выраженій. Но о томъ, чего не встрѣчается въ древнихъ поэтахъ, онъ тоже не имѣлъ никакого понятія. Того тайнаго смятенія, того неопредѣленнаго подъёма и стремления къ невѣдомому, которымъ полны корифеи христіанскаго міра, начиная съ Шекспира и Байрона и самого Гете и кончая Гейне и Лермонтовымъ, — у древнихъ не существовало, и надо быть на этотъ счетъ весьма чувствительнымъ, чтобы почувствовать зародышъ этого вѣянія (романтизма) у Проперція. Нельзя не замѣтить, что по отношенію къ нашему русскому умственному вертограду такъ и хочется примѣнить замѣчаніе, что самый сладкій плодъ съ червоточиной. Оглянитесь на знакомыхъ русскихъ служителей Аполлона, и вы убѣдитесь въ справедливости моего замѣчанія: но у Максима Германовича не было никакой червоточины; для него Прусское государство, т. е. Германская имперія была верхомъ совершенства: она вся состоитъ изъ превосходно обученныхъ и вооруженныхъ солдатъ и переплетена подземными телеграфными линіями, дающими при желѣзныхъ дорогахъ возможность задавить перваго врага массой вооруженной защиты. Тамъ люди изучаютъ древнихъ ради ихъ образцоваго совершенства, а не ради чиновъ. Словомъ, съ этихъ сторонъ Максимъ Германовичъ былъ неуязвимъ, и я старался избѣгать съ нимъ разговоровъ о несравненномъ величіи Германской имперіи.
Зато наши занятія, съ самаго дня пріѣзда Киндлера, установились наилучшимъ образомъ. Комнату онъ занялъ наверху въ одномъ корридорѣ, напротивъ входа въ мою половину. Послѣ утренняго кофе мы расходились по своимъ комнатамъ знакомиться съ данной сатирой Горація, причемъ онъ старался въ подробностяхъ приготовиться и къ слѣдующей. Часамъ къ 10-ти онъ приходилъ ко мнѣ съ Гораціемъ въ рукѣ, а я начиналъ сдавать ему экзаменъ по сатирѣ, которую собирался переводить. Не взирая на сильный нѣмецкій акцентъ, Киндлеръ ознакомился съ русскимъ языкомъ до полнаго пониманія всѣхъ его оттѣнковъ. Конечно, сдавая свой экзаменъ, я старался о возможной близости моего перевода къ подлиннику и, не находя въ данную минуту русскаго слова, вставлялъ нѣмецкое. Выслушавъ мой переводъ, Киндлеръ снова уходилъ къ себѣ и работалъ до 12-ти часовъ, т. е. до завтрака. Послѣ часовой прогулки онъ снова уходилъ работать до 4 часовъ, ревностно готовя слѣдующую сатиру. Къ 4 часамъ я обыкновенно поджидалъ его прихода, чтобы прочесть ему тѣ 30, 40 и даже 50 стиховъ, которые успѣлъ перевести за утро. Вотъ тутъ-то начиналась бѣда. Максимъ Германовичъ не признавалъ по отношенію къ нашему брату никакой поэтической вольности. Licentia поэтика существуетъ для древнихъ писателей; такъ она ужь тамъ въ учебникахъ и прозывается, а про русскихъ стихотворцевъ тамъ ничего не сказано. А потому въ переводѣ надо искать не приблизительнаго, а самаго несомнѣннаго русскаго выраженія. Иногда отыскиваніе этихъ точныхъ выраженій доходило до зеленыхъ круговъ въ глазахъ. Однажды, въ минуту невыносимаго мученія, я не выдержалъ и сказалъ:
— Э, Максимъ Германовичъ! право это все равно!
Киндлеръ замолчалъ, но зато весь обѣдъ дулся и отворачивался отъ меня, какъ отъ unartigen Buben. Когда передъ вечернимъ чаемъ онъ снова зашелъ ко мнѣ, я просилъ его извинить меня за необдуманныя слова. „То-то, отвѣчалъ Киндлеръ, — я изумился: какъ можетъ быть вамъ все равно то, что выходить изъ подъ вашихъ рукъ“.
Тѣмъ не менѣе добросовѣстная критика Киндлера въ отдѣльныхъ случаяхъ переступала надлежащую границу. Мои друзья знаютъ, до какой степени я дорожу всѣми указаніями на мои промахи и несовершенства; но на извѣстной степени я остаюсь при своемъ мнѣніи. Вотъ на этой то точкѣ Киндлеръ иногда вступалъ со мною въ споръ и, что замѣчательно, никогда ни разу по поводу латинскихъ выраженій, а по поводу русскихъ. Изучивши литературную рѣчь, онъ незнакомъ былъ съ народною и вдругъ при какомъ-либо оборотѣ утверждалъ, что такъ нельзя сказать по-русски. Какъ бы то ни было, мы тщательно пересмотрѣли съ Киндлеромъ всего Горація и разстались наилучшими друзьями.
Ко второй половинѣ іюня Петя Борисовъ, пользуясь вакаціоннымъ временемъ при Іенскомъ университетѣ, пріѣхалъ въ Воробьевку. Онъ былъ неистощимъ въ разсказахъ о любезности профессоровъ и ихъ женъ, умѣющихъ вести съ посѣтителемъ самый интересный разговоръ, продолжая развѣшивать на веревкѣ вымытое бѣлье, о воинственномъ настроеніи гражданъ университетскаго города, не пропускающихъ ни одного проходящаго съ музыкой взвода, чтобы въ видѣ мальчишекъ и лавочной прислуги не пристроиться въ хвостѣ колонны и, попавъ въ лѣвую ногу, не промаршировать вслѣдъ за войсками; о знакомой всему городу парѣ соловыхъ герцога Веймарскаго, причемъ весь городъ говоритъ: „das sind die Isabellen des Herzogs“.
Съ неменьшимъ энтузіазмомъ Борисовъ на собственной тройкѣ и въ собственной пролеткѣ навѣщалъ свою Ольховатку. Но какъ вопреки моимъ совѣтамъ онъ затратилъ нѣсколько тысячъ капитала, остававшегося за покупкой имѣнія, a послѣдній урожай оказался неудовлетворительнымъ, то Борисову пришлось просить Ивана Ал. взять имѣніе въ аренду.
Однажды, когда самъ Петруша вызвалъ меня на разговоръ о его матеріальныхъ дѣлахъ, я, упрекнувъ его въ настойчивомъ желаніи купить имѣніе, которымъ онъ лично управлять не будетъ, обратилъ его вниманіе и на другой вопросъ.
— Ты читалъ — сказалъ я — новый законъ, по которому выморочныя дворянскія имѣнія становятся достояніемъ мѣстнаго дворянства? Не забудь, что хотя у тебя есть двоюродная сестра Шеншина, но какъ Борисовъ — ты послѣдній въ родѣ. Твоя Ольховатка не наслѣдственна, какъ Новоселки и Фатьяново, a имѣніе благопріобрѣтенное, которымъ ты можешь или заживо распорядиться по волѣ, или же предоставить его судьбѣ, какой бы ты не желалъ.
На другой день послѣ этого разговора Борисовъ, не сказавъ мнѣ ни слова, поѣхалъ въ Курскъ, написавши духовное завѣщаніе, и сдалъ его на храненіе натаріусу. Въ чемъ оно состояло — я никогда ни у кого не спрашивалъ.
16-го августа текущаго 82-го года исполнилось 25-лѣтіе нашей свадьбы; но такъ какъ съ одной стороны у молодаго поколѣнія нашихъ племянниковъ и племянницъ къ этому времени кончались каникулы, а у насъ въ деревнѣ начиналась страда, во время которой всѣ матеріальныя силы обращаются въ поле и на гумно, мы рѣшили назначить нашъ семейный праздникъ на 29 іюня. Къ этому же дню моя племянница Оля Шеншина, давшая слово Г—ву, просила пріѣхать къ намъ съ тѣмъ, чтобы я благословилъ ее образомъ.
Такъ какъ все на свѣтѣ относительно, то я воздерживаюсь отъ описанія подробностей нашего сельскаго праздника, начавшагося съ 10-ти часовъ утра угощеніемъ всей деревни пирогами, мясомъ и водкою. Что такого рода юбилеи не въ духѣ русскомъ — можно заключить изъ того, что никакія разъясненія не могли измѣнить убѣжденія крестьянъ, будто въ этотъ день мы рѣшили обвѣнчаться.
Такъ какъ гостей наѣхало много и преимущественно изъ Москвы, то, кромѣ заботы всѣхъ принять и устроить, слѣдовало и намъ озаботиться о возможной полнотѣ праздника. Такъ изъ Курска были привезены музыканты, наводившіе своею игрою постоянный страхъ, что собьются своими инструментами окончательно съ дороги и завязнутъ. На вечеръ Борисовымъ и Иваномъ Ал. сообща былъ приготовленъ сюрпризъ въ видѣ иллюминаціи партера передъ домомъ разноцвѣтными фонарями; a затѣмъ все общество попросили спуститься по темнымъ сходамъ на лужайку къ рѣкѣ, гдѣ по обѣимъ сторонамъ плещущаго фонтана были разстановлены ряды скамеекъ. На противоположномъ берегу рѣки сталъ загораться весьма недурной фейерверкъ; а такъ какъ его наготовлено было много, то все общество не безъ удовольствія послѣ душныхъ комнатъ провело часа два подъ открытымъ небомъ.
Пріѣхавшая утромъ племянница встрѣтила меня словами: „дядя, мы проѣзжали черезъ Орелъ, и пересказать невозможно, что тамъ дѣлается. Это — тотъ ливень, о которомъ говорится по случаю Ноева потопа“.
Подъ конецъ нашего фейерверка, какъ бы вторя ему, на юго-востокѣ заиграли зарницы; но мало по малу синеватый блескъ ихъ перешелъ въ сплошное, дрожащее, багровое зарево, быстро передвигавшееся по восточной окраинѣ неба съ юга на сѣверъ. Пошелъ дождикъ.
На другой день мы узнали, что, быть можетъ, въ самую минуту нашего фейерверка произошла печальная Кукуевская катастрофа.
Хотя, при дальнѣйшихъ моихъ переводахъ древнихъ поэтовъ, судьба не посылала мнѣ снова такого спеціальнаго сотрудника, какимъ былъ Киндлеръ, тѣмъ не менее мнѣ приходится усердно благодарить людей, радовавшихъ меня своимъ посѣщеніемъ Воробьевки, или же протягивавшихъ руку помощи въ моихъ работахъ. Въ самомъ дѣлѣ, не удивительно ли, что, начиная съ Аполлона Григорьева, я постоянно находилъ людей, безкорыстно жертвовавшихъ въ мою пользу своими досугами? Такими являлись: Ѳедоръ Евгеньевичъ Коршъ, съ которымъ мы прослѣдили всего Ювенала, Овидіевы Превращенія, Катулла и половину Проперція; Ник. Ник. Страховъ, съ которымъ я перечитывалъ Тибулла и Проперція; Влад. Серг. Соловьевъ, исполнившіи переводъ 7-й, 9-й и 10-й книгъ Энеиды Вергилія; Д. И. Нагуевскій, снабдившій этотъ переводъ введеніемъ и примѣчаніями; и наконецъ гр. Ал. В. Олсуфьевъ, съ которымъ мы просматривали 2-ю часть Проперція и въ настоящее время усердно трудимся надъ переводомъ такого талантливаго капризника, какъ Марціалъ. Развѣ возможно безъ глубокой признательности помянуть всѣ эти имена?
Зимой, въ день Новаго Года, почтенный Максимъ Германовичъ не забылъ насъ на Плющихѣ и явился въ мундирѣ инспектора серпуховской прогимназіи. На мой вопросъ: какъ справляется онъ съ новой должностью и связанною съ ней канцелярской работой? — онъ отвѣчалъ, что нимало не тяготился бы дѣломъ, если бы родители учениковъ не терзали его.
— Чѣмъ и какимъ родомъ? спросилъ я.
— Своимъ дикимъ отношеніемъ къ дѣлу воспитанія. Станешь говорить объ отсталости мальчика въ наукѣ и просить къ нему репетитора — говорятъ: „Боже сохрани, это дорого, а вы его построже“. Говоришь, что строгость только увеличитъ тупость мальчика — отвѣчаютъ: „а вы всетаки его построже“. На дняхъ, говоря съ однимъ евреемъ объ его сынѣ, я спросилъ: „неужели всѣмъ нужно идти въ классическую прогимназію? Вѣдь вотъ вы торговый человѣкъ. Ну что бы вамъ сына приспособить къ своему дѣлу?“ „Пробовалъ — былъ отвѣтъ — глупъ больно. А тутъ курсъ кончитъ, всетаки докторишкой будетъ“. И такъ будетъ всегда, пока знаніе будетъ давать чинъ.
На слѣдующую весну въ февралѣ мѣсяцѣ, бывшій въ мое время мценскимъ предводителемъ, Ал. Арк. Тимирязевъ заѣхалъ въ Воробьевку съ братомъ своимъ Н. А., командиромъ Казанскаго драгунскаго полка.
Послѣдній искалъ себѣ подъѣздка; но имѣвшаяся въ Воробьевкѣ верховая ему не понравилась, что не помѣшало нашему пріятному знакомству. Когда затѣмъ вернувшемуся изъ заграницы Борисову пришло время отбывать воинскую повинность, то и онъ въ свою очередь нашелъ, что ему всего удобнѣе поступить въ полкъ Николая Аркадьевича, куда онъ и отправился, снабженный рекомендательными письмами Ал. Арк. и моимъ. Справедливость требуетъ сказать, что, не смотря на восторгъ, съ какимъ Петя говорилъ о своемъ поступленіи въ кавалерію, онъ до глубокой осени оттягивалъ свое окончательное отправленіе въ Ромны — штабъ-квартиру Казанскаго полка.
Въ это время, въ виду его праздношатанія по парку и усадьбѣ, мнѣ удавалось только на весьма короткій срокъ усаживать его за переписываніе набѣло подъ мою диктовку, помнится, Ювенала; и однажды я былъ пораженъ тонкостью и вѣрностью объясненія латинскаго стиха, къ которому мальчикъ совсѣмъ не готовился. Такое солидное образованіе, преимущественно въ дѣлѣ исторіи, нисколько не мѣшало мнѣ съ нѣкотораго времени замѣчать въ Петѣ странности, могшія ускользнуть отъ равнодушныхъ глазъ. Такъ, напримѣръ, онъ подходилъ къ одному изъ скребковъ у четырехъ входныхъ дверей въ домъ и долго и тщательно оскребалъ совершенно сухія подошвы, на которыхъ кромѣ крупинокъ песку ничего быть не могло, и вдругъ рѣшительно отворялъ дверь террасы и, спѣшно проходя черезъ гостиную, столовую, переднюю и сѣни, выбѣгалъ снова на дворъ и оттуда снова въ садъ. Когда его спрашивали, зачѣмъ онъ это дѣлаетъ, онъ отвѣчалъ, что онъ постоянно наблюдаетъ за собственною волей и, выходя на распутье въ паркѣ, заранѣе знаетъ, что ему предстоитъ идти направо; „но при этомъ, говорилъ онъ, мнѣ приходитъ въ голову вся нелѣпость такого малодушнаго предопредѣленія. Такъ вотъ-же, говорю, докажу, что нѣтъ воли кромѣ моей собственной, и положительно пойду налѣво. Но не такое же ли это рабство, какъ и первое? Не хочу продолжать рабское раздумье и, глядь — иду уже направо“.
Пуще всѣхъ отъ его эксцентричностей доставалось Ивану Ал., къ которому онъ имѣлъ безграничное довѣріе и привязанность. Едва бывало Остъ уляжется послѣ трудоваго дня на отдыхъ, какъ Борисовъ являеся къ нему и, усѣвшись около его постели, начинаетъ предаваться всевозможнымъ планамъ и химерамъ, такъ что Иванъ Ал. сталъ уже на ночь отъ него запираться на ключъ. А такъ какъ Остъ вставалъ весьма рано, то однажды засталъ Борисова у своихъ дверей лежащимъ въ одной сорочкѣ на голомъ полу корридора, гдѣ вѣроятно заснулъ вслѣдствіе истомившей его безсонницы. Какъбы то ни было, по настоятельному требованію моему онъ въ концѣ августа уѣхалъ въ полкъ, и полковой командиръ въ письмѣ ко мнѣ расточалъ вольноопредѣляющемуся Борисову самыя лестныя похвалы.
Однажды утромъ слуга доложилъ мнѣ о пріѣздѣ чиновника изъ губернскаго правленія, котораго ввелъ затѣмъ въ кабинетъ.
— Я имѣю порученіе собрать статистическія свѣдѣнія на мѣстѣ и явился къ вамъ исполнить свое порученіе, сказалъ чиновникъ, указывая на портфель.
— Не угодно ли вамъ присѣсть къ столу и предлагать ваши вопросы.
— Позвольте мнѣ спрашивать по порядку росписанія, сказалъ молодой человѣкъ, выкладывая свои бумаги. — Сколько въ вашемъ имѣніи земли?
— Не знаю и не откуда мнѣ это знать.
— Помилуйте, какъ это такъ?
— Если бы вы спросили: сколько по купчей значится земли, я бы справился и тотчасъ вамъ отвѣтилъ. Но таково-ли въ дѣйствительности это количество — никто не знаетъ.
— Сколько у васъ лѣсу?
— Не знаю. Никто не мѣрилъ, и въ купчей не сказано. Кто говоритъ 300 десятинъ, а можетъ быть и меньше.
— Сколько у васъ лошадей?
— Не знаю. Описи составлены давно; перемѣны въ числѣ происходятъ чуть не ежедневно; и лишь бы лошади были цѣлы, а точное ихъ число никого не интересуетъ.
— Много-ли рогатаго скота?
— Не знаю по той-же причинѣ. Если-же вамъ угодно выставить приблизительный цифры, то я согласенъ вамъ ихъ подсказать.
Пришлось по необходимости довольствоваться послѣднею мѣрой, и результатомъ вышло статистическое свѣдѣніе хотя и безтенденціозное, но зато близко подходящее къ дѣйствительности. Но черезъ нѣкоторое время оказалось, что и отъ статистическихъ цифръ требуется извѣстная показность и красота, совершенно независимыя отъ дѣйствительнаго положенія вещей.
Является становой приставъ съ просьбою о статистическихъ показаніяхъ урожая въ настоящемъ году. Такъ какъ, независимо отъ конторскихъ книгъ, я въ своей кабинетной книгѣ постоянно записывалъ число копенъ и количество обмолоченнаго зерна, то и послалъ принести эту книжку.
— Почемъ у васъ стала рожь? спрашиваетъ приставъ.
— Вотъ видите, моей рукой написано: по 11-ти копенъ кругомъ.
— Это ужь какъ-то очень мало.
— Я то же думаю, но что же дѣлать.
— Ужь очень маловато такъ записывать.
— А сколько бы вы желали записать?
— Да хоть-бы копенъ по 14-ти.
— Сдѣлайте милость, пишите по 14-ти.
— А сколько стало кругомъ овса?
— По восьми копенъ.
— Помилуйте! больно мало; хоть-бы по 12-ти.
— Пишите по 12-ти.
— А пшеницы?
— Видите, у меня записано по 12-ти копенъ.
— Ужь очень обидно! надо бы хоть копенъ по 18 ти.
— Пишите по 18-ти.
Такъ какъ я означенныхъ справокъ не подписывалъ, то и не мѣшалъ приставу выставлять цифры, болѣе соотвѣтственныя неизвѣстнымъ мнѣ цѣлямъ.
Зимою, отпросившись въ кратковременный отпускъ, Петруша въ драгунскомъ мундирѣ пріѣхалъ къ намъ въ Москву, но увы! съ отчаянно отмороженными ушами, такъ что изъ опасенія антонова огня нужно было послать за медикомъ.
— Гдѣ это ты такъ отморозилъ уши? спросилъ я.
— Да на дворѣ 25 градусовъ морозу, а я, ѣхавши сюда, вышелъ постоять въ фуражкѣ на платформѣ поѣзда. Когда стало щипать уши, я сказалъ себѣ, что солдатъ не долженъ обращать вниманія на морозъ. Да такъ ихъ и обморозилъ.
Въ августѣ того же 1883 года мы узнали о смерти долго томившагося Тургенева. Хотя посѣщавшіе его передъ смертью люди разсказывали о стѣснительныхъ условіяхъ, въ которыхъ онъ находился въ послѣднее время, но такъ какъ всѣ эти свѣдѣнія получались изъ вторыхъ рукъ, а я говорю только о несомнѣнно мнѣ извѣстномъ, то скажу только, что высказываемая имъ когда то мечта о женскомъ каблукѣ, нагнетающемъ его затылокъ лицомъ въ грязь, сбылась въ переносномъ значеніи въ самомъ блистательномъ видѣ.
Чтобы спасти для Россіи хотя клочокъ значительнаго достоянія Тургенева, ушедшаго заграницу, я не преминулъ объяснить моей племянницѣ Г...й ея наслѣдственныхъ правъ на Спасское.
Когда лѣтомъ 84 г. Петруша снова прибылъ въ отпускъ, я спросилъ его, почему онъ, прослуживши вмѣсто полугодичнаго срока почти годъ, — не выходитъ въ отставку? Онъ отвѣчалъ, что готовится изъ военныхъ наукъ, для того чтобы въ Петербургѣ держать экзаменъ на офицера. Выше я говорилъ объ отношеніяхъ покойнаго И. П. Борисова, а черезъ него и Петруши къ нашему общему земляку И. П. Н—у. Когда въ послѣднее наше свиданіе я сталъ жаловаться Н—ву на странныя выходки Петруши, заставляющія опасаться душевнаго разстройства, — Иванъ Петровичъ воскликнулъ: „какой вздоръ! пришли его ко мнѣ, я его разбраню и подтяну хорошенько, и все пойдетъ прекрасно“.
Мнимо готовясь къ офицерскому экзамену, Борисовъ бывалъ въ Петербургѣ у Н—ва, который былъ къ нему безконечно добръ и любезенъ. Въ обществѣ Борисовъ держалъ себя безукоризненно; но я въ душѣ мало довѣрялъ этой сдержанности.
Однажды, вначалѣ 1885 года я получилъ изъ Петербурга слѣдующую телеграмму:
„Петя боленъ; разбилъ у меня окно. Что дѣлать? Н—овъ“.
Я отвѣчалъ: „отправить къ доктору“. Такимъ образомъ онъ былъ помѣщенъ въ лѣчебницу св. Николая, а я назначенъ опекуномъ къ нему и къ его имѣнію.
Два года затѣмъ я томился мыслью, что быть можетъ несчастный больной не пользуется удобствами, на какія могъ бы разсчитывать по своимъ средствамъ.
Вслѣдствіе этого я искалъ, распрашивалъ подходящаго частнаго заведенія, и выборъ мой остановился на прекрасной частной лѣчебницѣ, по сосѣдству отъ нашего дома на Плющихѣ, на хорошо знакомомъ мнѣ мѣстѣ дома покойнаго М. П. Погодина. Оставалось только перевезти больнаго изъ Петербурга въ Москву, добившись формальнаго увольненія его изъ больницы. Въ Петербургѣ я обратился за совѣтомъ къ тамошнему старожилу шурину своему М. П. Боткину, который тотчасъ же объявилъ, что состоитъ попечителемъ больницы св. Николая и немедля готовъ исполнить мое желаніе, хотя не можетъ уяснить себѣ, съ какою цѣлью я задумалъ перемѣщеніе больнаго, матеріальныя условія жизни котораго не оставляютъ желать ничего лучшаго. Въ этомъ Боткинъ предложилъ мнѣ лично удостовѣриться тотчасъ же, переѣхавъ съ нимъ въ лодкѣ черезъ Неву, на лѣвомъ берегу которой, прямо противъ его дома, стоить больница св. Николая. Въ конторѣ больницы старшій докторъ, услыхавъ о моемъ желаніи видѣть больнаго, провелъ насъ въ большую, свѣтлую и прекрасную комнату, занимаемую Борисовымъ. На кровати, стоящей посреди комнаты, я увидалъ больнаго въ прекрасномъ сѣромъ халатѣ, сидящимъ съ опущенною на руки и понуренною головой. Когда докторъ остановился противъ больнаго, имѣя Боткина по правую, а меня по лѣвую руку, Борисовъ не обратилъ на насъ ни малѣйшаго вниманія и что-то бормоталъ, причемъ докторъ сказалъ: „читаетъ наизусть латинскіе стихи“.
— Петръ Ивановичъ, сказалъ докторъ, посмотрите, кто къ вамъ пришелъ.
При этихъ словахъ больной повернулъ голову налѣво и, узнавъ Боткина, слегка улыбнулся и снова понурилъ голову.
— Петръ Ивановичъ, да вы посмотрите направо, сказалъ докторъ.
Больной поднялъ голову, и глаза его вспыхнули огнемъ восторга.
— Дядя Аѳоня! крикнулъ онъ. Но это былъ одинъ моментъ: лучъ восторга, засіявшій въ глазахъ его, видимо погасалъ, и, понуря голову, онъ снова сѣлъ на прежнее мѣсто, съ котораго было порывисто вскочилъ.
Убѣдившись въ превосходномъ уходѣ за моимъ больнымъ, я отказался отъ мысли перевозить его въ Москву.
Въ январѣ 1886 года Киндлеръ пріѣхалъ насъ поздравить съ новымъ годомъ въ качествѣ уже окружнаго инспектора, а когда вначалѣ марта мы собрались въ деревню, то услыхали, что онъ захворалъ, какъ оказалось впослѣдствіи, черною оспой, отъ которой и умеръ въ полномъ расцвѣтѣ силъ.
Только на дняхъ изъ несомнѣннаго источника я услыхалъ подробности его смерти. Узнавши, что заболѣлъ черною оспой, онъ перерѣзалъ себѣ горло бритвой; но въ госпиталѣ, куда его отправили, черная оспа прошла, а между тѣмъ онъ умеръ отъ нанесенной себѣ раны. Психическій мотивъ этого поступка остался для меня тайной.
Въ декабрѣ 1887 г. я ѣздилъ въ Петербургъ по весьма непріятной тяжбѣ, свалившейся на меня, какъ снѣгъ на голову, какъ бы въ подтвержденіе французской пословицы: „qui terre a, guerre a“.
И на этотъ разъ нашъ общій съ Полонскимъ пріятель, Н. Н. Страховъ, снова сталъ передавать мнѣ сѣтованія Полонскаго на то, что я, бывая въ Петербургѣ, не только попрежнему не навѣщаю его, но даже не бываю по пятницамъ, на которыхъ бываютъ всѣ его пріятели. Передавъ Страхову о черной кошкѣ между мною и Тургеневымъ, пробѣжавшей по поводу письма Полонскаго, я просилъ Ник. Ник. объяснить Полонскому, что мнѣ неловко съ оскорбленіемъ въ душѣ попрежнему чистосердечно жать ему руку. Послѣдовало со стороны Полонскаго объясненіе, что никогда онъ не писалъ словъ въ приписанномъ имъ Тургеневымъ смыслѣ. При этомъ Яковъ Петровичъ сказалъ: „впрочемъ я могъ бы много съ своей стороны выставить такихъ Тургеневскихъ выходокъ“.
Я не полюбопытствовалъ спросить, — какихъ; и сердечно радуюсь возстановленію дружескихъ отношеній съ человѣкомъ, на котораго съ университетской скамьи привыкъ смотрѣть, какъ на брата.
Между тѣмъ въ Борисовской Ольховаткѣ пришлось энергически приступить къ перестройкѣ усадьбы, которая по причинѣ ветхости не могла служить своимъ цѣлямъ, а 25 марта 1888 г. пришла телеграмма о кончинѣ Пети.
Мих. Петр. Боткинъ, взявшій на себя хлопоты похоронъ Борисова, писалъ:
„Смерть сняла съ него все, наложенное на его черты недугомъ: въ гробу лежалъ прекрасный интеллигентный юноша“.
Приходилось развязывать узелъ опеки, и по вскрытіи духовной Борисова оказалось, что онъ все свое состояніе завѣщалъ мнѣ.
Мнѣ бы слѣдовало закончить свои воспоминанія юбилейными днями 28 и 29 января 1889 года. Но объ этомъ такъ много было говорено въ разныхъ изданіяхъ, что я не надѣюсь сообщить по этому случаю что либо новое читателю, который и безъ того можетъ счесть мои воспоминанія слишкомъ подробными.