ватель латинской словесности, нѣмецъ Максимъ Германовичъ Киндлеръ вызвался безъ всякаго вознагражденія пріѣхать ко мнѣ по окончаніи экзаменовъ, чтобы работать вмѣстѣ надъ Гораціемъ.
„Боже, подумалъ я, какой примѣръ для нашихъ спеціалистовъ!“
Добродушный, трудолюбивый, одноцентренный Максимъ Германовичъ оказался идеаломъ спеціалиста. При 2-хъ мѣсячномъ, ежедневномъ, совмѣстномъ трудѣ, поневолѣ пришлось близко ознакомиться съ этимъ, у насъ почти несуществующимъ, типомъ.
Не встрѣчая въ мірѣ ничего видимо выступающаго изъ вѣковѣчныхъ границъ причинности, онъ считалъ всякую мысль о невещественномъ для себя неподсудной и безплодной, и потому прямо говорилъ: „я этого совершенно не знаю и навсегда оставилъ объ этомъ думать“. Будучи своею спеціальностью указанъ на мастерскую форму древнихъ писателей, у которыхъ она, какъ у черепокожныхъ, выставляетъ свой костякъ наружу, какъ основную и существеннѣйшую свою часть, — Киндлеръ тонко понималъ виртуозный выборъ древними отдѣльныхъ выраженій. Но о томъ, чего не встрѣчается въ древнихъ поэтахъ, онъ тоже не имѣлъ никакого понятія. Того тайнаго смятенія, того неопредѣленнаго подъёма и стремления къ невѣдомому, которымъ полны корифеи христіанскаго міра, начиная съ Шекспира и Байрона и самого Гете и кончая Гейне и Лермонтовымъ, — у древнихъ не существовало, и надо быть на этотъ счетъ весьма чувствительнымъ, чтобы почувствовать зародышъ этого вѣянія (романтизма) у Проперція. Нельзя не замѣтить, что по отношенію къ нашему русскому умственному вертограду такъ и хочется примѣнить замѣчаніе, что самый сладкій плодъ съ червоточиной. Оглянитесь на знакомыхъ русскихъ служителей Аполлона, и вы убѣдитесь въ справедливости моего замѣчанія: но у Максима Германовича не было никакой червоточины; для него Прусское государство, т. е. Германская имперія была верхомъ совершенства: она вся состоитъ изъ превосходно обученныхъ и вооруженныхъ солдатъ и переплетена подземными телеграфными линіями, дающими при
