ствіи, черною оспой, отъ которой и умеръ въ полномъ расцвѣтѣ силъ.
Только на дняхъ изъ несомнѣннаго источника я услыхалъ подробности его смерти. Узнавши, что заболѣлъ черною оспой, онъ перерѣзалъ себѣ горло бритвой; но въ госпиталѣ, куда его отправили, черная оспа прошла, а между тѣмъ онъ умеръ отъ нанесенной себѣ раны. Психическій мотивъ этого поступка остался для меня тайной.
Въ декабрѣ 1887 г. я ѣздилъ въ Петербургъ по весьма непріятной тяжбѣ, свалившейся на меня, какъ снѣгъ на голову, какъ бы въ подтвержденіе французской пословицы: „qui terre a, guerre a“.
И на этотъ разъ нашъ общій съ Полонскимъ пріятель, Н. Н. Страховъ, снова сталъ передавать мнѣ сѣтованія Полонскаго на то, что я, бывая въ Петербургѣ, не только попрежнему не навѣщаю его, но даже не бываю по пятницамъ, на которыхъ бываютъ всѣ его пріятели. Передавъ Страхову о черной кошкѣ между мною и Тургеневымъ, пробѣжавшей по поводу письма Полонскаго, я просилъ Ник. Ник. объяснить Полонскому, что мнѣ неловко съ оскорбленіемъ въ душѣ попрежнему чистосердечно жать ему руку. Послѣдовало со стороны Полонскаго объясненіе, что никогда онъ не писалъ словъ въ приписанномъ имъ Тургеневымъ смыслѣ. При этомъ Яковъ Петровичъ сказалъ: „впрочемъ я могъ бы много съ своей стороны выставить такихъ Тургеневскихъ выходокъ“.
Я не полюбопытствовалъ спросить, — какихъ; и сердечно радуюсь возстановленію дружескихъ отношеній съ человѣкомъ, на котораго съ университетской скамьи привыкъ смотрѣть, какъ на брата.
Между тѣмъ въ Борисовской Ольховаткѣ пришлось энергически приступить къ перестройкѣ усадьбы, которая по причинѣ ветхости не могла служить своимъ цѣлямъ, а 25 марта 1888 г. пришла телеграмма о кончинѣ Пети.
Мих. Петр. Боткинъ, взявшій на себя хлопоты похоронъ Борисова, писалъ:
„Смерть сняла съ него все, наложенное на его черты недугомъ: въ гробу лежалъ прекрасный интеллигентный юноша“.
Приходилось развязывать узелъ опеки, и по вскрытіи ду-
