„Мнѣ совѣстно молчать передъ вами, дорогой Аѳанасій Аѳанасьевичъ, изображая изъ себя этимъ молчаніемъ или краткостью писемъ занятаго человѣка, тогда какъ не имѣю права этого сказать, такъ какъ я дѣлаю что то такое, что не оставляетъ никакихъ слѣдовъ внѣ меня. У насъ все хорошо. Радуюсь, что у васъ тоже. Я былъ въ Москвѣ, собиралъ матеръялы и измучился и простудился. Юрьевъ проситъ вашего сотрудничества въ своемъ журналѣ. Ему разрѣшенъ. Я чуть не попалъ вамъ. Хотѣлъ ѣхать въ Кіевъ и къ вамъ. Отложилъ, но буду живъ, доставлю себѣ эту радость. Будьте здоровы и любите насъ, какъ мы васъ любимъ.
„Есть молитва, которая говоритъ: не по заслугамъ, но по милосердію твоему. Такъ и вы. Еще получилъ отъ васъ длинное, хорошее письмо. Непремѣнно и скоро поѣду въ Кіевъ и Воробьевку, и все тогда вамъ разскажу, а теперь только отвѣчу на ваши опасенія. Декабристы мои Богъ знаетъ гдѣ теперь, я о нихъ и не думаю, а если бы и думалъ, и писалъ, то льщу себя надеждой, что мой духъ одинъ, которымъ пахло-бы, былъ бы невыносимъ для стрѣляющихъ въ людей для блага человѣчества. Какъ правы мужики и вы, что стрѣляютъ господа, и хоть не за то, что отняли, а потому что отняли мужиковъ. Но долженъ сказать, я добросовѣстно не читаю газетъ даже теперь и считаю обязанностью всѣхъ отвращать отъ этой пагубной привычки. Сидитъ человѣкъ старый, хорошій въ Воробьевкѣ; переплавилъ въ своемъ мозгу двѣ-три страницы Шопенгауэра и выпустилъ ихъ по русски, съ кія кончилъ партію, убилъ вальдшнепа, полюбовался жеребенками отъ Закраса, сидитъ съ женою, пьетъ славный чай, куритъ, всѣми любимъ и всѣхъ любитъ, и вдругъ привозятъ вонючій листъ сырой, рукамъ больно, глазамъ больно, и въ сердцѣ злоба осужденій, чувство отчужденности, чувство, что никого я не люблю, никто меня не любитъ и начинаетъ говорить, говоритъ и сердится, и страдаетъ. Это надо бросить.
