рой мнѣ почти чуждъ и вовсе не по сердцу. Некрасовъ умеръ вчера въ 8 час. вечера послѣ 15-ти часовой агоніи, исполненной нечеловѣческихъ страданій. Послѣдніе 10 мѣсяцевъ его жизни до и послѣ страшной операціи, вынесенной имъ съ величайшимъ терпѣніемъ, были непрерывною цѣпью мученій, доходившихъ иногда дотого, что стоны его слышались изъ третьей комнаты, куда послѣднее время никого уже не пускали. Послѣдній разъ я видѣлъ его три недѣли тому назадъ. Я засталъ его сидѣвшимъ за столомъ, на которомъ были разложены газеты. Онъ такъ измѣнился, что я его почти не узналъ. Лицо страшно вытянулось и осунулось; худоба была неимовѣрная, — именно, что называется, кожа да кости. Голоса его почти невозможно было разслушать. Вчера въ 2 часа пополудни я видѣлъ его уже на столѣ. Лицо его совершенно потемнѣло и сдѣлалось рѣшительно неузнаваемо. Я былъ всѣмъ этимъ дотого глубоко пораженъ, что слезы буквально полились изъ моихъ глазъ, и я цѣлый часъ не могъ придти въ себя. Потеря ужасная, особенно при теперешней безталанности молодаго поколѣнія, не производящаго ничего мало-мальски замѣчательнаго. Миръ праху твоему, поэтъ!
„Если вы доставите мнѣ свой переводъ „Границы человѣчества“, то весьма обяжете. Не переведете ли вы еще что нибудь изъ Гёте? Деньги за „Германа и Доротею“ 100 руб. мною будутъ сегодня же переданы въ контору Боткина.
Жена моя пріѣхала изъ Москвы по послѣднему санному пути въ мартѣ мѣсяцѣ, и мы заняли единственно отдѣланную и обитаемую комнату спальню, въ которую надо было пробираться по клѣткамъ накатника, на который еще не успѣли наложить паркетъ. Но по мѣрѣ накладки его, мы, такъ сказать, завоевывали одну комнату за другой изъ подъ рукъ столяровъ, маляровъ и оклейщиковъ.
Расчистили снѣгъ въ паркѣ по дорожкѣ къ теплицѣ, откуда нанесли одеандровъ въ цвѣту, кипарисовъ, филодендроновъ и
