„Любезнѣйшій Аѳанасій Аѳанасьевичъ, извините, что не тотчасъ отвѣчалъ на ваше дружелюбное и обстоятельное письмо. Я былъ въ разъѣздахъ, между прочимъ посѣтилъ Англію, гдѣ очень хорошо поохотился и насмотрѣлся на тамошніе два университета: Оксфордъ и Кембриджъ. — Чудесно, дико, величественно, глупо — все вмѣстѣ, а главное — совсѣмъ намъ чуждо. Вы, вѣроятно, подивитесь какъ это теперь, именно теперь, русскій человѣкъ можетъ ѣздить въ Англію … да ужь такъ вышло.
„Ненавидятъ насъ тамъ лихо и не скрываютъ, оно впрочемъ и лучше. Когда-нибудь при встрѣчѣ покалякаемъ, а письменно все это передать невозможно: я не въ одномъ литературномъ отношеніи отчудился (можно ли такъ выразиться?) отъ пера.
„Не совсѣмъ хорошо то, что вы мнѣ говорите о вашемъ здоровьи. А впрочемъ, вы мнѣ напоминаете Пирра и его бесѣду съ Кинеасомъ. Помните: „когда мы все завоюемъ, мы будемъ отдыхать“ … — „Да отчего не сейчасъ отдыхать!“ … Такъ и вы: завоевали себѣ такой кладъ, какимъ, по вашимъ описаніямъ, является Воробьевка … кажись, чего еще? — А вы все волнуетесь и тревожитесь. Впрочемъ, если поразмыслить хорошенько, такъ приходится вамъ завидовать: вотъ я, напримѣръ: застываю и затягиваюсь пленкой, какъ горшокъ съ топленымъ саломъ, выставленный на холодъ; — всякой тревогѣ былъ бы радъ — да что! не тревожится душа уже ничѣмъ. Кстати и здоровье недурно; подагра молчитъ, и я за ней безмолвствую.
„То, что вы мнѣ пишете о Петѣ Борисовѣ, — не совсѣмъ благополучно; однако и тутъ все еще можетъ придти въ настоящую норму. Очень онъ ужь уменъ и довременно уравновѣшенъ и съ практически-эпикурейскими тенденціями. Но стоитъ какому нибудь сильному чувству — любви, напримѣръ, его встряхнуть хорошенько, такъ чтобы онъ почувствовалъ, что собственное Ich не альфа и омега всего, — и все перемѣнится.
„Поклонитесь ему отъ меня. Передайте также мой усердный привѣтъ вашей супругѣ.
