женіе этихъ людей, равно и остальныхъ имъ сочувствующихъ, въ видахъ предупрежденія новыхъ покушеній.
— Да мы то съ вами, сказалъ я, не бунтуемъ?
— Кажется.
— А платимъ ли мы повару 40 рублей?
— Нѣтъ.
— Почему же 40 рублевому повару приписывается такая охранительная сила?
— Это не нашего ума дѣло, отвѣчалъ Остъ: поживемъ, увидимъ. А теперь спросите во Мценскѣ кого угодно, и вамъ скажутъ о 40 рублевомъ поварѣ.
Дѣйствительно, при дальнѣйшихъ моихъ распросахъ, слова Оста подтвердились.
Въ отвѣтъ на мое послѣднее письмо, Тургеневъ писалъ слѣдующее:
„Любезный Аѳанасій Аѳанасьевичъ! Я искренно порадовался, получивъ ваше письмо. Старость только тѣмъ и хороша, что даетъ возможность смыть и уничтожить всѣ прошедшіе дрязги и, приближая насъ самихъ къ окончательному упрощенію, — упрощаетъ всѣ жизненныя отношенія. Охотно пожимаю протянутую вами руку и увѣренъ, что при личной встрѣчѣ мы очутимся такими же друзьями, какими были встарину. Не знаю только, когда эта встрѣча сбудется: я черезъ недѣлю уѣзжаю отсюда и прямо въ Парижъ. Развѣ зимою въ Петербургѣ или въ Москвѣ; а не то, не заглянете ли вы сами къ намъ въ мѣстечко Парижъ?
„Но какъ бы то ни было, повторяю вамъ мой привѣтъ и мое спасибо. Передайте мой дружескій поклонъ Марьѣ Петровнѣ. Если я не ошибаюсь, ея лицо промелькнуло передо мною въ вагонѣ на станціи за Орломъ. Я возвращался изъ Мало-Архангельскаго уѣзда, а она, вѣроятно, ѣхала въ ваше новое помѣстье.
„Еще разъ желаю вамъ всего хорошаго, начиная со здоровья и остаюсь
