Бѣлыя, тоненькія, деревянныя колонки подпираютъ крышу полукруглаго балкона. Теперь уже не полукруглый: правильно квадратный, съ бетоннымъ поломъ, плоскими, кирпичными, оштукатуренными пилястрами. Такъ братъ перестроилъ послѣ того, какъ одна изъ дѣдовскихъ деревянныхъ колонокъ, подгнивъ, упала однажды сестрѣ на плечо.
На балконѣ круглый столъ, необъятной окружности, накрытъ: кофе, сливки, чай, кувшины съ молокомъ, шипучки фруктовыя, тминныя булочки, сдобные хлѣба, медовые пряники, и уже большое блюдо пахучее съ первою лѣсною земляникою. Мнѣ лѣтъ, должно быть, десять.
Утромъ сидѣла, какъ и всегда по утрамъ, за уроками съ Анной Амосовной и злилась, съ зовущей тоскою прислушиваясь къ тягучему звону плѣнной пчелы подъ потолкомъ, къ гулкимъ ударамъ стремительнаго тѣльца о стекло окна. Потомъ обѣдали всѣ, вся лѣтняя многочленная семья, вотъ здѣсь — на балконѣ. Потомъ, когда Анна Амосовна, ворча на молодежь за ея пустомысліе, отправлялась къ себѣ читать Платона, мы — старшая молодежь и я, и даже мама бѣжали въ «фонарь» за шарами, молотками и пеггами и черезъ рощу тѣнистую торопились къ обширному травяному крокетграунду, залитому въ тотъ часъ іюньскимъ испекающимъ солнцемъ.
Жарко, ярко, золотисто и изумрудно, и стоить звонъ и гудѣніе незамѣтныхъ крыльевъ и стрекотъ невидимыхъ кузнечиковъ.
Завязывается бой красныхъ и синихъ. Я красная всегда и синихъ ненавижу. Я маленькая. Тяжелый длинный молотокъ ухватываю обѣими руками цѣпко, и бью имъ мѣтко и съ непонятною силою по большимъ полосатымъ шарамъ, несу всюду съ собою побѣду краснымъ и разгромъ синимъ врагамъ.
Старшій братъ синій. Старшій братъ синій всегда и красныхъ ненавидитъ, и на меня негодуетъ, бѣшено втыкаетъ въ дернъ опрокинутый молотокъ и кричитъ, давясь горломъ:
— Чортова кукла.
А я рада, и радостная подъ испекающимъ солнцемъ бѣгу къ родному стану въ припрыжку за укатывающимся отъ разгромленныхъ враговъ удалымъ моимъ шаромъ, и думаю знойными, побѣдными обрывками мыслей:
«Что такое за кукла у чорта?»
И никакъ не могу себѣ представить.
Здѣсь на крокетграундѣ я царица, маленькая да удаленькая. Что хочу — дѣлаю, что желаю чтобы дѣлали — приказываю. И никто даже наказать не смѣетъ, потому что тогда я раскапризничаюсь и брошу игру, а если брошу я — игрѣ конецъ, а играть нужно три часа: отъ обѣда до вотъ этого чая, что на старомъ балконѣ подавался, до такого самаго, о которомъ и теперь вспоминаю.
Впрочемъ, не знаю, о которомъ вспоминаю. Вѣрно о многихъ, а такъ какъ въ каждое лѣто въ первый разъ однажды подается первая земляника, и въ первый разъ пахнетъ отъ нея солнцемъ, и ананасами однажды… то… то вотъ какъ-то именно къ этому одному разу всѣ раза и пригнались въ моей памяти.
Сидятъ братья, сестра, гувернантка — француженка, она — Анна Амосовна (безъ Платона но презрительная), гости — сосѣди, и всѣ жалѣютъ что мамѣ бѣдной не даютъ покоя. Это оттого, что мама помогаетъ и къ мамѣ приходятъ со всѣхъ сторонъ крестьяне.
— Отчего ихъ на конторѣ не принимаютъ?
— Принимаютъ и тамъ, но они хотятъ меня лично… Это оттого, что когда еще Вася жилъ… мы все сами… теперь вотъ… не зарыть-же дѣтей въ деревнѣ…
И застѣнчиво улыбаясь и спотыкаясь несвязными словами о задавленныя мысли, мама снова и снова срывается съ мѣста и невѣрною, неловкою походкой торопится къ боковымъ ступенькамъ, ведущимъ съ балкона къ ея любимому большому ковровому цвѣтнику. У ступенекъ она останавливается. Подъ ступеньками, на пескомъ посыпанной, убитой площадкѣ стоитъ баба, потомъ мужикъ, потомъ еще бабы и мужики. Что это? Голодный ли годъ припоминается съ тою пахучею первой земляникой, или такъ случалось много лѣтъ, или много лѣтъ были голодными, или все то, что было много лѣтъ, припомнилось въ одинъ годъ, какъ всѣ первыя земляники припоминаются въ запахѣ одной первой земляники и всѣ неправды въ одной неправдѣ?
Стоятъ. Нѣкоторые вдругъ падаютъ на колѣни на убитую и пескомъ золотымъ посыпанную землю, земно кланяются. Тогда неловко и спотыкливо наклоняется мама и тащитъ и теребитъ поклонниковъ и поправляетъ свободной одной рукой свою снова сдвинувшуюся на передъ и на бокъ кружевную наколку.
— Кланяйся Богу! Встань. Не надо! Богу кланяйся!
Мнѣ какъ-то непріятно. Мнѣ страшно видѣть эти дважды остро перегнутыя тѣла, на нарядномъ, чистомъ, чужомъ землѣ пескѣ. И за спинами, черезъ пестрый коверъ роскошнаго обширнаго цвѣтника, черезъ золотистый лугъ, обнятый съ двухъ сторонъ рощею, вижу — блеститъ больно прудъ съ двумя островками, и дальше, вдоль земской дороги, уже въ поляхъ рисуется на голубизнѣ рядъ сторожевыхъ придорожныхъ березъ… и даль дугой напряглась, синей дугой, гдѣ небо коснулось синихъ далекихъ боровъ.
Ушла тихонько. Не ѣла пряниковъ медовыхъ. Пробѣгаю залу двухсвѣтную съ желтымъ старымъ роялемъ у стѣны и желтыми крупными звѣздами тамъ, на расписанномъ далекомъ сводѣ, переднюю, откуда на верхъ въ спальный этажъ ведетъ милая узкая деревянная лѣстница, что берется съ разбѣга по четыре желтыхъ ступени заразъ, и гдѣ по высокимъ стѣнамъ висятъ исполинскія головы лосей съ рогами, какъ стволы широковѣтвенными, и глядятъ стеклянно широкіе глазища (тѣхъ лосей я видѣла часто во снѣ ожившими), свѣтлый фонарь передъ широкой крыльцевой площадкой — и внизъ сомчалась съ плоскихъ деревянныхъ, теперь тоже бетонныхъ, ступеней подъѣзда на пескомъ усыпанную подъѣздную площадь. Напротивъ нея, но полѣвѣе, двѣ липы старыя, мамины любимыя, передъ флигелемъ съ его двумя крытыми галлереями, верхнею и нижнею. Какъ мама плакала надорванными, обиженными слезами, уже старушкой, въ дѣтство впадающей, когда братъ срубилъ ея липы, чтобы не развивали сырости во флигелѣ!
Прямо противъ подъѣзда высокая стѣна шиповника въ роскошномъ цвѣту и подъ нимъ скамейка — длинная гнуткая доска-качель, концами на двухъ козлахъ. Хочется качаться. Усѣлась по середкѣ…
Но за шиповникомъ высокія свѣтлоствольныя осины, нарядныя и неспокойныя, переблескиваютъ трепетными искрящимися на солнцѣ двухцвѣтными листьями.
Хочется взлѣзть на одну, самую удобную. Съ предверхней ея вѣтки, когда верхушка уже гнется и я кажусь себѣ тяжелой, зато видно море, тамъ за рощей и полями, лѣсами и еще лѣсами. До моря земля наша, а у моря наше Долгово. Тамъ цѣлый день можно бѣгать босою по свѣтлому, еще сырому песку, подошвами слышать милые извивы, тѣсные рядочки — память набѣгавшихъ волнушекъ. Тамъ цѣлый день можно прыгать босою по краснымъ гранитнымъ валунамъ, гладко отточеннымъ на прибоѣ жемчужнаго залива. Хочется на верхушку переблескивающей солнечной осины.
Но и тутъ что-то мѣшаетъ… Или память, какъ дурной сонъ или какъ тѣ вогнутыя стекла, — сосредоточила всѣ обжигающіе лучи въ одну точку, чтобы огнемъ язвить сердце.
Мужики и бабы. Подъ липами бабы, и на доскѣ качели у шиповника бабы.
О, конечно, не качаются. Сидятъ неподвижныя, остолбенѣлыя, съ закутанными младенцами на рукахъ, вытянутыми и невѣроятными, какъ полѣнья… Потомъ здѣсь мама. И всѣ говорятъ. Слышу жалобы тихія, тусклыя, тягучія, многословныя и безъ трепета гнѣва или надежды.
«Нельзя ли выгонъ опредѣлить позеленѣе да поближе? Скотъ безъ молока ввечеру возвращается да потравы долгой дорогой, ну и штрафы…
Управляющій гонитъ. Слышать не желаетъ.
Нельзя-ли снять землицы, хошь за деньги, хошь за снопы подъ рожь? Хлѣба не хватаетъ до полъ поста и въ добрый годъ. Управляющій засѣваетъ подъ мызную рожь всѣ поля. Сбывать надѣется. И лѣсъ подъ нови корчуетъ…
Слышать не желаетъ…
Нельзя-ли лѣсу строевого? Погорѣли. Какъ есть въ полѣ остались. Крестьянскій — малорослый да корявый. Куда его на стройку! Управляющій говорилъ: большой заказъ получилъ на строевое дерево. Теперь будетъ весь сплавлять, что къ рубкѣ допущенъ…
Слышать не желаетъ…»
А эту просто мужъ прогналъ. Мужъ въ городѣ съ другой женой, не настоящей. Дѣти голодны, изба развалилась. Землю міръ отобралъ. Отъ вдовы всегда отберетъ… Если не будетъ помощи — спасенья, пойти надо по міру съ тремя, а четвертаго въ пастухи, восемь уже ему лѣтъ, девятый.
Мама слушаетъ, кошелекъ вынула. Кошелекъ набить серебромъ. Дала бабѣ серебра, дала погорѣльцамъ. Обѣщала со старшимъ сыномъ насчетъ выгона и поля поговорить.
— Только, вѣдь… если управляющей такъ говорилъ, вѣрно, и вправду ужъ нельзя… вѣрно, если можно-бы было… вѣдь если и мужики и господа тоже обѣднѣютъ… хозяйство, конечно ужъ хозяйство… здѣсь управляющій лучше понимаетъ…
И голосъ маминъ, спотыкаясь о безысходный мысли, заминается, потухаетъ…
Зоветъ ужинать дворецкій съ крыльца. И слышу по аллеѣ перебойный, звонкій, бойкій стукъ многихъ подковъ, и дрогнуло, и забилось, замирая сладкимъ перебоемъ, на мигъ радостное, на мигъ свободное, одичалое сердце.
Прискакала сестра съ братьями и сосѣдней молодежью, соскочила со вспотѣлой лошади, пышно дышащей, одичалой отъ прерваннаго упоенія скачкою.
— Мама, какъ мы голодны.
Изъ блѣднаго, тонкаго лица милой сестры горятъ дикимъ огнемъ голубые глаза, и ноздри тонко расширяются, вдыхая воздухъ.
Смущенно мама улыбается. Мама любитъ, когда мы счастливы. Мама часто говоритъ при мнѣ старшимъ:
— Жизнь страшная!
И какіе у мамы дѣлались тогда затихшіе, поглощенные ужасомъ глаза!
— Радуйтесь дѣточки! Бѣдненькіе, коротенькіе, радуйтесь!
И я не понимала, отчего мы коротенькіе и отчего вдругъ слезы вытекаютъ, скупыя и ѣдкія, изъ тѣхъ синихъ глазъ съ большими бѣлками…
За ужиномъ въ большой столовой, раздѣленной на двѣ части высокими пилястрами и стѣнами оранжерейныхъ растеній, не дружная съ другими, не кричу ура на блюдо — исполина съ чудовищными, красными, клещатыми раками. Противенъ ростбифъ сукровичный и пахучій, и даже варенецъ золото-карій, жирный, сметанный — не ѣмъ.
— Что съ нею?
Молчу. И думаю. Думаю: отчего такъ устроили? Отчего? Отчего? Да отчего-же не устроить не такъ? Не отдать? Отчего не отдать?
— Мама, отчего не отдать?
— Что отдать?
— Все, все! чтобы можно было ужинать!
Мама не понимаетъ. Что-то говоритъ… Потомъ вдругъ поняла и слова споткнулись и потухли. Виновато оглядываетъ родныя лица.
Но тѣ смѣются:
— Если отдать ужинъ, то и совсѣмъ не поужинаешь!
Они не поняли. Я заплакала и вышла.
А вечеромъ, уже засыпая, слышу голосъ сестры и мама защищается, робѣя:
— Ну, что-же что бумажная? Я вѣдь васъ дѣтей ничего не лишаю. Впрочемъ, за границей многіе носятъ бумажное бѣлье. А мнѣ совсѣмъ все равно… И нѣсколько рублей лишнихъ… на бѣдныхъ…
Въ лѣсу я нарочно заблудилась.
Держась къ солнцу лѣвымъ плечомъ, я шла самою гущею, краемъ болота и черезъ луговины прогалинъ до тѣхъ поръ, пока не стало больше слышно призывныхъ, ручныхъ ауканій, и шорохъ падающихъ вѣтокъ, перекликъ птицъ, и въ высотѣ пѣніе вершинъ деревьевъ — стали единственно слышными.
Шляпа на затылкѣ, болтается на резиночкѣ. Большая тяжелая корзина уже полна, и по животу хлопаетъ широкимъ карманомъ подвязанный передникъ, отдувшійся, тоже тяжелый грибами. Башмаки и чулки за плечомъ, а мысли за много земель въ землѣ невозможной, кочевой и свободной. Я царевна кочевого народа. Грибы — моя добыча. Всѣ опасности я побѣждаю, всѣ утомленія переношу — для добычи.
Вотъ среди лѣса поляна. Тамъ отдохну, сложивъ тяжелыя ноши.
Тѣсными рядами обступили ее осины и березы. Трава растетъ на ней мягкая, пышная, цвѣтистая, стоитъ въ травѣ звонъ и гудѣніе дикихъ пчелъ и пахнетъ сладкимъ медомъ, пряной мятой и березовымъ листомъ. Но къ благовоніямъ лѣниваго луга примѣшался еще одинъ запахъ. Онъ безпокоитъ мой носъ, и отдыхъ отлетаетъ… нужно еще поискать, еще добыть.
Вотъ-же они между стволами у корней осины! Алѣетъ нетронутое, невиданное богатство. Есть такіе большіе, что какъ китайскія бесѣдки лиловато-красныя. Эти уже стары и червивы. Не сталкиваю ногою — грубо. Пускай сами въ свободномъ лѣсу… Вотъ другіе моложе, еще едва надъ землей, крѣпенькіе купольчики на сѣрыхъ, ядреныхъ стволикахъ. А вотъ совсѣмъ нерожденные!
Выкапываю ихъ жадными пальцами и подъ мягкой, сочной прѣлью осеннихъ листьевъ любуюсь восторженными глазами на головки еще совсѣмъ желтовато-розовенькія и тѣло совсѣмъ крѣпенькое, еще даже безъ губки. Эти-то и пахнутъ: эти-то я и срывала изъ-подъ осенней прѣли. У царевны острое обаяніе.
Но куда ихъ взять? И срываю шляпу. Въ нѣсколько минутъ шляпа полна молодыми подосиновиками.
А тамъ уже на травѣ, краемъ березъ, завидѣла свѣтло-каштановые подберезовики, — золотистые, русые лутовики на нѣжныхъ, стройныхъ, бѣлыхъ ножкахъ. Надо и ихъ. Нельзя оставить… Куда? Снимаю юбку и увязываю набранную кучку въ нее. Какъ понесу?
А вотъ подальше вдоль берега гладкое мѣстечко.
Боже, сколько сыроѣшекъ! Я ихъ презираю, конечно, но эти — такія чистенькія, ярко-желтыя, блѣдно-розовыя, лиловыя и пурпуровыя, къ блестящей кожицѣ пристали желтенькіе рѣзные листики березы, въ своихъ пупочкахъ онѣ хранятъ еще свѣжія капли росы. Куда? о Боже, куда… Чулки!.. Да, отчего же? У царевны ноги чистыя, ничего что загорѣли и въ землѣ. Земля чистая. Да и не носитъ царевна чулокъ. Она купалась въ пруду и едва успѣла обуться и вскочить на долгушу.
И засовываю бережно новый избытокъ въ одинъ изъ чулковъ. Второй, уже наученная щедростью лѣсной, берегу на другой случай. Объ отдыхѣ уже не думаю. Не время, да и загорѣлась душа.
Вотъ и другой случай: тамъ, посерединѣ поляны, солнце предзакатное затопило три высокихъ сосны, а подъ соснами, конечно, рыжики!
Бѣгу туда. Милая, ласковая трава, какъ бархатъ, мягка усталымъ ногамъ, наколотымъ немилостивымъ валежникомъ.
И рыжики! Какъ кровь — ихъ сокъ, и чистое, рыжее, хрусткое тѣло! Полонъ чулокъ, и полно исполненіе моихъ желаній. Успокоена душа лѣснымъ богатствомъ, избыткомъ большого, дикаго, вольнаго лѣса, безкрайнаго…
Падаю въ теплую смолистую хвою. Валяюсь въ ней, трусь спиною и обнаженной головой, потомъ зарываю лицо, и дышу, и радуюсь.
Доползаю по скользкой хвоѣ дикимъ звѣрькомъ до травы. Теперь царевна звѣрекъ. Лисичка? Кротикъ? Барсукъ? Просто звѣрь, особенный такой, въ какой обращается кочевая царевна, чтобы ускакать отъ людей. Потому что люди скучны и не понимаютъ кочевниковъ.
Малина. Дикая малина. Дикая лѣсная малина! Звѣрекъ-царевна, ползя дальше, подползъ къ кустикамъ лѣсной, пахучей малины. Эти звѣри питаются лѣсною малиной. Они становятся такъ на заднія лапы, какъ я теперь, и передними срываютъ ягоды, набивая ими ротъ.
— Ay! Ay! Ау!
Вскакиваю, и бьется въ переполохѣ сердце.
Гдѣ-же голоса?
Гдѣ солнце?
Ахъ, Боже, уже солнца нѣтъ! Уже вспыхнуло пылкое зарево, замелось надъ зеленымъ лѣсомъ.
Но гдѣ-же? — Слѣва? Справа?
Если стать, такъ стать, — то слѣва, а если такъ, — то справа.
Какъ-же я шла къ полянѣ? Не упомню. Откуда вышла на поляну? Не упомню. Въ скользкой хвоѣ завертѣлась такъ, что всѣ стороны одной стали. Вѣрно давно уже, до поляны, повернула, бѣгая за добычей, такъ, что держала къ солнцу правымъ, а не лѣвымъ плечомъ, и вышло, что вотъ они здѣсь близко и кричатъ еще и еще.
— Ау! Ау! Вѣра-а-а. Ау-у-у!
Не отвѣчаю. Не люблю отвѣчать людямъ въ лѣсу. Но вечеръ, конечно, — хотя день и будетъ тянуться всю бѣлую ночь.
И бреду неохотно на зовъ.
Дымитъ костеръ на большой сѣнокосной полянѣ, что у Чортова Болота. Гонитъ дымомъ мухъ отъ лошадей. Плетусь къ телѣгѣ, привезшей вмѣстѣ съ ужиномъ и пять пустыхъ бѣлевыхъ корзинъ. Бѣлевыя корзины стоятъ теперь рядышкомъ и всѣ полныя. Едва умѣщаю свой богатый вкладъ.
Вокругъ второго костра семья ужинаетъ. Притащено изъ стоговъ прошлогодняго сиваго сѣна, и братья съ гувернеромъ лежатъ на немъ, вытянувшись на животахъ. Также и старшій; что-то говоритъ мамѣ нѣсколько скрипучимъ голосомъ. Сестра лежитъ на спинѣ, глядитъ прямо вверхъ, въ блѣдно-зеленое, безсонное небо, что-то думаетъ молча. Не мигаетъ. Возлѣ мать, гувернантка. Надя — жена брата старшаго съ Колюшкой груднымъ и его няней. Костеръ догорѣлъ. Уже не дымитъ. Крупные, насквозь прокаленные угли свѣтятся, потомъ медленно покрываются синей пленкой пепла.
Меня бранятъ: зачѣмъ разулась — змѣи. Но я люблю змѣй. Онѣ меня не тронутъ.
Я вижу, мама чѣмъ-то огорчена. Братъ старшій досказываетъ прерванную рѣчь.
— Если снять повинности за грибы и ягоды, народъ еще больше потеряетъ сознаніе собственности. Тогда почему-же лѣсъ не рубить помѣщичій? Почему-же, наконецъ, и хлѣбъ нашъ не грабить, когда съѣдятъ свой? Не этими подачками можно помочь народу. Развращеніе историческихъ понятій ведетъ его къ погибели…
— Мама, грибы и ягоды собственность?
Спрашиваю, какъ-то глупо удивившаяся.
Значитъ царевна кочевая грабила грибы, набирая добычу своему стану? А звѣрекъ странный малину? Тоже? Это весело. Отчего всѣ не грабятъ? Тогда все стало бы всѣхъ и… Если-бы всѣ рѣшились и заграбили?..
Уже мы въ большихъ долгушкахъ, выбираемся къ опушкѣ черезъ болотныя рытвины лѣсной дороги. Словно сумерки стали надъ частыми деревьями лѣса. Мнѣ вдругъ страстно хочется темной ночи и сна.
У избы крайней остановились. Пить захотѣлось молодежи квасу кислаго, деревенскаго. Онъ на воздухѣ вкуснѣе мызнаго бутылочнаго, сладкаго, густого и шипучаго. Старикъ вынесъ жбанъ. Я вошла за мамой въ низкую, черную избу.
Коптила лампочка-коптюшка безъ стекла. На скамьѣ лежала баба и стонала. Рядомъ грязное тряпье въ колыбели, и тошная кислота ударила мнѣ въ носъ. Но глаза мои удержали меня въ наклонѣ, несмотря на запахъ. Прыгали тѣни копотныя по желтой кожѣ ребенка-старичка, ребенка-скелета, по слишкомъ длиннымъ рукамъ, и кисти-пауки съ крошечными тѣлами на длинныхъ тонкихъ лапахъ тихо, бредно движутся надъ головой-черепомъ, ловя и перебирая всѣми пальцами-лапками извилистыя тѣни коптюшки.
Мама разспрашиваетъ. Женщина больна, надорвалась: что-то въ животѣ хрустнуло. А дитя изъ воспитательнаго.
— На груди?
— Матушка, что ты! Мужъ два года ужъ безъ вѣсти пропалъ.
— Корова?
— Матушка, барыня, не доилась, зимусь подъ самый праздникъ продала мяснику. И до Крещенья хлѣба своего не хватило. Ужъ какъ и справляюсь нонче, не пойму… А теперь и не знаю, какъ ужъ съ крестьянствомъ справиться. Старика еще хлѣбомъ кормить, да ты, барыня милая, дохтуру не сказывай про этого-то. Узнаетъ — отыметъ. А мнѣ три рубля съ воспитательнаго выдаютъ. Своихъ четверо!
И баба стонетъ.
— Да онъ не жилецъ у тебя.
— Вѣрно, барыня милая. Замаялась я съ нимъ. Да ужъ и попался онъ мнѣ хворымъ. Ей-Богу. Сколько маяты съ нимъ приняла. Теперь вотъ отлежаться не даетъ. Берегу, какъ и своихъ не берегла…
Я начинаю привыкать къ старику въ люлькѣ, видѣть его.
— Мамочка, мамочка, этотъ такой-же маленькій какъ нашъ Колюшка, только худенькій. Мама, мамочка, у Нади молоко въ груди. Вчера машинкой выцѣживали. Полъ-стакана.
— Ну, ну. Домой пора. Зовутъ. Колѣ поздно. Надя безпокоится.
— Мама, скажи ей. Возьмемъ этого домой. Надя будетъ кормить тоже его.
— Глупости. У него можетъ быть болѣзнь. Не знаемъ родителей. Развѣ можно?..
И мама краснѣя, неловкою рукою вынимаетъ кошелекъ, торопливыми пальцами звенитъ серебромъ.
— На, на… покупай ему молока. И… я пришлю тебѣ масла такого натирать животъ.
Уже снова лѣто раннее. Потому что трава высока и въ цвѣту.
Уже я старше вѣрно, потому что рѣже чувствую себя царевной кочевой; быть можетъ, въ минуты забывчивости, — зато страстнѣе и съ тоской зазывной.
Стою на высокомъ краю канавы, границѣ нашей рощи-парка, гляжу въ даль.
Тамъ въ дали — море. За полями, за лѣсами и еще за полями и лѣсами — море. Если бы добѣжать! Бѣжать, бѣжать и добѣжать. А тамъ лодочка. Въ тростникахъ тамъ есть рыбацкія, сѣрыя. Не люблю мызныхъ нашихъ раскрашенныхъ, онѣ тяжелыя. Сѣсть въ рыбацкую и оттолкнуться шестомъ отъ берега. Поскрипитъ она сначала днищемъ о песчаное дно, стукнется о кругленькіе подводные валуны, потомъ качнется, откачнется, и… поплыла. Возьму два веслица и гребу тихонько. Правлю тайный путь, знакомый, между подводными исполинами-скалами. Ихъ двѣ хитрыхъ гряды до свободнаго моря. Бѣгутъ черезъ нихъ плоскіе широкіе катуны-валы: лизнутъ, укроютъ и схлынутъ, пѣнясь и ярясь, и, обнаживъ на мигъ ихъ красныя и желтыя гранитныя спины, дальше катятся, уже острые и взъерошенные, къ береговымъ мелямъ. За грядами въ свободномъ морѣ мой просторъ и всюду путы. На днищѣ парусишко. Взвиваю его по бичевочкѣ на высокій шестъ среди лодки и черезъ скобу притягиваю веревкой къ кормѣ. Сижу у руля. Вѣтеръ толкнулъ парусъ. Плеснулъ парусъ и поддался. Выгнулся, какъ колыбель зыбкая, и лодка накренилась. Вотъ она, даль, гдѣ небо тронуло море, — гнуткою, широкою, упругой дугой натянулась, какъ лукъ тугой. Въ даль! Въ даль! Всѣ пути къ ней. Вѣдь море не преграда. Море — путь. Море — всѣ пути.
Фыркнуло совсѣмъ вблизи, и я, подпрыгнувъ, вскрикнула. Вижу, изъ-за ствола старой березы, что въ полѣ, налѣво отъ меня, торчитъ изъ крестьянской широкой дуги чалая морда съ черно-бурыми подпалами надъ большими золото карими глазами. Глядятъ золотистые конскіе глаза на меня внимательно, не мигая, съ упоромъ, такимъ полнымъ звѣринымъ взглядомъ, кроткимъ и неумолимымъ. А рядомъ гдѣ-то изъ травы смѣхъ… и оборвался.
Я ее увидѣла, насмѣхавшуюся дѣвочку въ канавѣ, въ высокой цвѣтистой травѣ, и въ гнѣвѣ подступаю къ ней. Она вскочила пряменькая, какъ мальчикъ, тонкая и стойкая, съ лицомъ такимъ… какъ у чалой лошадки, смуглая, какъ чуть-чуть подпеченая пленка бываетъ на топленыхъ сливкахъ. И въ мое разгнѣванное лицо глядятъ изъ того чалаго личика золото-каріе глаза неотступно, не мигая, безъ надежды и безъ страха. Только полныя губы, темно-красныя, какъ переспѣвающая на солнцепекѣ земляника, вздрагиваютъ слегка.
Мы мѣримся взглядами, и вдругъ что-то приноситъ мнѣ видѣніе той дали, дуги натянутаго лука. Гнѣвъ проходитъ, и въ ушахъ кипитъ какъ пѣна, какъ тонкіе серебристые пузырьки сладкаго вина…
— Ты чему смѣялась?
Слова вырываются помимо воли ласковыя и веселыя.
— Ты Чалка спужалась, какъ онъ фыркнулъ.
— А тебя какъ зовутъ?
— Таней.
— Ты что здѣсь?
— Такъ… Тятьку дожидаюсь съ конторы.
— Давно?
Таня смотритъ на западъ. Уже можно глядѣть на солнце. Вечерѣетъ.
— Утрось выѣхали.
— Съ далека?
— Мы съ Заболотья.
— Обѣдала?
— Нѣ. И Чалко голодный.
— Давай ему травы рвать.
— Ужъ я и то рвала.
— Ну, давай вмѣстѣ.
Рвемъ сочную траву изъ канавы. Ползаю на колѣняхъ. Колѣни зеленыя, и руки зеленыя. Очень сочная трава въ канавѣ. Чалко ѣстъ и мигаетъ карими глазами. Прямо въ большіе глаза ему смотритъ красное солнце, и глаза глубокіе, глубокіе куда-то насквозь свѣтятся золотомъ. Разнуздали, и жуетъ онъ траву, цѣлую кучку сложили ему подъ ноздри. Онъ молодой, и ноздри его тонкія и вздрагиваютъ чутко. А челка и грива въ родѣ Таниныхъ волосъ: бурыя, на солнцѣ, какъ темная мѣдь засвѣчиваются.
— Таня, вамъ Чалко ко двору: онъ на тебя похожъ.
— А я въ тятьку. Да чалый всякому ко двору. Онъ не вороной.
— Таня, что у него съ ухомъ?
— Онъ корноухій.
— Отчего?
— Лѣтось, жеребенкомъ, подрался съ конемъ въ табунѣ.
— Онъ забіяка.
— У него такое сердце, какъ и у меня, непокорливое.
Таня смѣется всѣми бѣлыми зубами.
— Только у него зубы какъ не у тебя.
Гляжу въ его молодые желтые зубы съ нестертыми черными буграми, разинула ему розовую фыркающую пасть.
Я вспоминаю, что Таня тоже не обѣдала.
— Голодна?
— Утресь не было хлѣба у маменьки.
— Отчего?
— Весь вчера прикончили. Тятька на контору къ вамъ за мукой поѣхалъ. Съ тѣмъ косить, нанимались наши на вашу мызу. Да ужъ не знаю, выдастъ ли… впередъ… А тятька ужъ отработалъ бы, ей Богу. Косарь онъ на всемъ Заболотьѣ самый отличный, ей Богу.
Прислушиваюсь и размышляю. Теперь часъ такой, что ничего тамъ не достанешь добромъ. Достряпываютъ да накрываютъ ужинъ, и буфетчикъ и поваръ оба злы, а судомойки и кухонныя бабы такъ загнаны, что и огрызаться не поспѣваютъ.
Все-же бѣгу добрымъ трускомъ напрямикъ густою рощею, въ глазахъ держу мелькающую бѣлизну колонокъ балконнаго полукруга. Чувства у меня непріятныя: какія то смутно-стыдныя, и я гоню ихъ. Постегивая себя ладонью пониже бедра и щелкая языкомъ, — думаю незамѣтно, что я верхомъ, а что ладонь хлыстъ. Не время теперь срывать вѣтку.
Крадучись, спускаюсь по платянымъ ступенькамъ въ кухню. Кухня въ подвальномъ этажѣ большого стараго дома.
Это царевна кочевая прискакала къ людямъ — врагамъ дикихъ и свободныхъ. Эта кочевая царевна собственно не совсѣмъ человѣкъ; она и не совсѣмъ лошадь. Это полу-лошадь, полу-человѣкъ. Недавно я читала про это, что это было въ Греціи. о Кентаврѣ. И поняла, какой звѣрь кочевая царевна, — молодой кентавръ, кентаврикъ. Почти что какъ Чалко, и почти что какъ Таня.
Въ страшномъ, неподвижномъ, таинственномъ дворцѣ я теперь пробираюсь съ опасностью смертною на грабежъ за пропитаніемъ стана. Бѣлый поваръ съ краснымъ затылкомъ стоитъ у плиты, встряхиваетъ большой сковородой, гдѣ румянятся, шипя и плюясь, рыбы. Потъ стекаетъ по напруженнымъ тремъ складкамъ его затылка. Всхлипываетъ судомойка съ мокрымъ носомъ и срываетъ, не успѣвая утереть его, перья со вздрагивающаго еще живыми судорогами тѣла безголоваго цыпленка.
— Куда я ихъ безъ головы подамъ? Не дичь, — цыплята. Отцапала, сукина дочь!
Еще кто-то, не одинъ, злостно толчется и швыряется въ шипѣ и чадѣ. И не видятъ меня. Большая краюха ржаная на краю стола.
Хватаю.
Царевна съ добычей. Царевна ускачетъ. О, эти молодые кентавры умѣютъ скакать по каменнымъ лѣстницамъ, и деревяннымъ…
Погоню слышу… царевна-Кентавръ уже внѣ погони, уже карьеромъ скачетъ по рощѣ, ловко пробивается долгимъ тѣломъ между частыми стволами. Кочевой кентавръ, какъ змѣя, гибокъ.
Вотъ Таня и Чалко. Маню Таню краюхою, въ траву.
Край канавы трава мнѣ по поясъ. И колокольца качаются лилово-синія, блеститъ масляно-желтая куриная слѣпота, розовая кашка пахнетъ медомъ, пышныя розы лютиковъ отъ тяжести своихъ благовоній клонятся къ намъ, и торчатъ вверхъ надъ нашими головами большіе паутинно-серебряные шары одуванчиковъ; заячій горошекъ все перепуталъ, всюду проползъ, все перевилъ цѣпкими усиками и рядомъ острыхъ лиловыхъ зубковъ смѣется намъ изъ гущи травяной.
Сидимъ, и молча жуемъ пахучій, свѣжій, ржаной хлѣбъ. Мнѣ кажется, медъ луговыхъ цвѣтовъ вмѣстѣ съ хлѣбомъ вливается въ ротъ, и хлѣбомъ мы заѣдаемъ благоуханный медъ.
Ѣдимъ и смотримъ снова другъ другу въ глаза… уже съ ласкою и увѣренностью, укрытыя выше головы высокими стеблями легкихъ травъ, и лилово-золотистыя, перистыя ихъ кисти щекотятъ, лаская, наши лбы. Мы сыты, и нѣга щекочущихъ пушистыхъ кистей переливается по тѣлу и влажно блеститъ въ глазахъ моей Тани.
Она смотритъ на меня, и вдругъ ея руки обвиваютъ мою шею, и темно-красныя, какъ переспѣвающая на солнцепекѣ земляника, губы нажимаются мягко и плотно на мои губы. И вдругъ новое чувство, неиспытанное, ударилось мнѣ въ сердце, въ мозгъ, каждою кровинкою стукнулось о каждую живую жилку мою, и сдвинулись травы и цвѣты, какъ тѣ морскіе тростники, когда столкнется съ мели и поплыветъ челнъ. Видѣла близко и неподвижно полный, кроткій и неумолимый, какъ не человѣческій, взглядъ золотисто-карихъ, не мигающихъ глазъ Тани: въ нихъ не было ни страха, ни надежды. Только ихъ видѣла близко, близко — и мы плыли мимо колокольчиковъ и куриной слѣпоты, лютиковъ и одуванчиковъ и спиральныхъ цѣпкихъ усиковъ мышинаго горошка, и все щекотали лобъ высокія, сгибающіяся травы мягкими, перистыми кистями и сыпали сладко-пахучую сухую пыль… или то вѣтеръ сладко-пахучій щекотно прикасается, вѣя медомъ и прохладною мятою? Или то стрекоза съ мѣдно-синимъ узкимъ, длиннымъ тѣльцемъ дотронулась до моего лба?
Лежимъ теперь рядышкомъ въ травѣ на спинахъ и, кажется мнѣ, сквозь радужныя прозрачныя крылья моей стрекозы, такъ неподвижно мрѣющей надъ глазами, глядимъ въ сине-зеленоватое предзакатное небо. Солнце еще не ушло; оно сквозитъ черезъ стебли травъ, и стебли на стебляхъ бросаютъ тонкія, перепутанныя, перерѣзанныя тѣни. По травинкѣ вползаетъ тяжелый зеленый жукъ съ нарядными изгибистыми усами, травинки сгибаются, и тяжело жукъ падаетъ на мое обнажившееся выгнутое колѣно. Вздрагиваю и смѣюсь. Какая Таня худенькая! Какое угловатое тѣло! Мнѣ вспоминается Петя, двоюродный братъ, съ которымъ еще и теперь иногда играю въ дикія лошади.
Шмель, шмель, весь бархатный, даже плюшевый, нарядный и толстый, гудитъ у помпона пышной медовой кашки.
— Важный баринъ! — и Таня протягиваетъ зачернѣлую, корузлую руку къ цвѣтку. — Онъ не кусается! — и она уже сосетъ сладкій сокъ изъ трубочекъ кашки и болтаетъ еще: — а вотъ гляди, пчелка невеличка, да ты ее не трожь: ужалитъ!
— Таня, ты была у моря?
Мы стоимъ теперь за руку и глядимъ туда, къ морю, гдѣ потонуло и расплылось сверкающей каемкой по краю земли солнце.
— Нѣ. А море большое?
— Большое. Безъ конца,
— А если на лодкѣ плыть да плыть?
— Далеко можно уплыть.
— А до края?
— До края нельзя. Гдѣ кончится, тамъ опять начнется, потому что земля круглая, какъ шаръ.
Таня не понимаетъ.
— А я бы все плыла. Все плыла. Далеко уплыла бы. А тамъ есть земля еще далеко?
— Есть.
Глаза у Тани загорѣлись какимъ-то огнемъ, цѣльнымъ, полнымъ огнемъ. Какъ у лошади, когда она скачетъ, перегоняя другую. Я это знаю, и когда скачу сама, сама кентавромъ, даже одна, то у себя знаю такой огонь. Онъ безъ уступки и не нуждается въ надеждахъ.
— Таня, тамъ еще хлѣбца осталось… Чалому.
И вдругъ вспоминаю, что у нихъ, у Тани тамъ дома, тамъ въ Заболотьѣ, со вчерашняго вечера нѣтъ хлѣба, и мать дожидается съ утра, и другіе дѣти съ утра… Но Таня не скупая. Она беретъ хлѣбъ и на плоской худенькой ладони подаетъ ломти Чалому.
— Танька! Танька!
Отъ злого голоса сердце мое снова сжалось, и я отшатнулась отъ подруги. Черезъ канаву прыгнулъ кентавръ и изъ рощи глядѣлъ на дорогу. Подходилъ мужикъ, взнуздывалъ Чалаго, поворачивалъ подъ уздцы, и ворчалъ злобно. Таня, потухшая, блѣдная, слушала и поджала темно-красныя губы.
И я слышала слова, мнѣ неизвѣстныя, слова грязнящія и проклинающія, слова на мою голову, на головы моихъ. Ненависть тяжело ударялась по моему сердцу, и стыдъ, теперь ясный и больной, медленно плылъ съ каждою кровинкой, болью упираясь въ каждую жилку моего тѣла.
Тихо увозилъ Чалый мужика и его дочь къ голодному ихъ дому туда, за десять верстъ, въ Заболотье…
И долго я стояла, какъ пригвожденная стыдомъ…
Потомъ опускаюсь къ стволу березы и собираю мысли. Что это все случилось? Но понять я ничего не умѣю. Ѣли хлѣбъ вмѣстѣ мы трое: она, Чалый и я… потомъ она цѣловала меня, ни на что не сердилась, и было это точно откуда-то неожиданно далась мнѣ большая чужая любовь, и теперь она уѣхала, и я опять съ ними, съ тѣми своими… Проклятія и брань ея отца связали меня съ ними неразрывно. Но мнѣ не жалко Тани и не страшно связи съ моими. Я же не совсѣмъ дѣвушка. Я, конечно, и дѣвушка по возрасту и по рожденію, но вѣдь я тоже и кентавръ.
Я помню, какъ дико ударила эта мысль, впервые изъ гулкихъ дѣтскихъ чуяній ясно сказавшаяся въ мозгу!
Но это была правда, я вправду была и есть кентавръ. Кентавры не умѣютъ любить отцовскихъ домовъ съ балконами и кухнями и мертвыми лосиными головами, не умѣютъ помнить матерей и братьевъ, не умѣютъ мѣрить землю и нанимать косарей. Кентаврамъ нужно то, что имъ нужно, не больше: свободы и луга. Кентаврамъ никого не жалко. Если встрѣтятъ милаго, то его любятъ и счастливы, но по немъ не плачутъ, потому что кентавры плакать не умѣютъ и потому что много милаго на большой, нескупой землѣ, равно любимой кочевыми свободными кентаврами, равно своей и равно всѣхъ.
Да, въ тотъ ли вечеръ все это стало ясно, или въ тотъ вечеръ только зародилось сѣмя той ясности, но я узнала тогда и не забыла, что какимъ-то чудомъ у людей родилась не дѣвочка, а царевна-кентавръ.
И она ихъ броситъ, конечно, чтобы найти другую жизнь.
