подпеченая пленка бываетъ на топленыхъ сливкахъ. И въ мое разгнѣванное лицо глядятъ изъ того чалаго личика золото-каріе глаза неотступно, не мигая, безъ надежды и безъ страха. Только полныя губы, темно-красныя, какъ переспѣвающая на солнцепекѣ земляника, вздрагиваютъ слегка.
Мы мѣримся взглядами, и вдругъ что-то приноситъ мнѣ видѣніе той дали, дуги натянутаго лука. Гнѣвъ проходитъ, и въ ушахъ кипитъ какъ пѣна, какъ тонкіе серебристые пузырьки сладкаго вина…
— Ты чему смѣялась?
Слова вырываются помимо воли ласковыя и веселыя.
— Ты Чалка спужалась, какъ онъ фыркнулъ.
— А тебя какъ зовутъ?
— Таней.
— Ты что здѣсь?
— Такъ… Тятьку дожидаюсь съ конторы.
— Давно?
Таня смотритъ на западъ. Уже можно глядѣть на солнце. Вечерѣетъ.
— Утрось выѣхали.
— Съ далека?
— Мы съ Заболотья.
подпеченая пленка бывает на топленых сливках. И в мое разгневанное лицо глядят из того чалого личика золото-карие глаза неотступно, не мигая, без надежды и без страха. Только полные губы, темно-красные, как переспевающая на солнцепеке земляника, вздрагивают слегка.
Мы меримся взглядами, и вдруг что-то приносит мне видение той дали, дуги натянутого лука. Гнев проходит, и в ушах кипит как пена, как тонкие серебристые пузырьки сладкого вина…
— Ты чему смеялась?
Слова вырываются помимо воли ласковые и веселые.
— Ты Чалка спужалась, как он фыркнул.
— А тебя как зовут?
— Таней.
— Ты что здесь?
— Так… Тятьку дожидаюсь с конторы.
— Давно?
Таня смотрит на запад. Уже можно глядеть на солнце. Вечереет.
— Утрось выехали.
— С далека?
— Мы с Заболотья.
