Я любила и ненавидѣла весну, и не знала, что люблю, и не знала, что ненавижу.
Просто въ каменную тюрьму мою зимнюю, среди другихъ многихъ каменныхъ тюремъ, прорывалась нѣмая вѣсть, что весна пришла, и каждая кровинка уже знала.
Опостылый городъ каменный, гдѣ и грязь была не настоящая, не земляная, и трава и деревья, всѣ нарочно, — вдругъ самъ весь становился не настоящимъ и нарочнымъ, какъ, когда ужъ кончишь всѣ уроки, а еще стоишь и слушаешь проповѣдь гувернантки, и знаешь что всѣ слова говорятся ненужныя, и не слышишь ихъ, и знаешь что вотъ постоишь такъ, не слушая еще, немножко, немножко, и выбѣжишь изъ комнаты, а слова забудутся, даже неуслышанныя.
Въ эту весну, въ которую, зарывшись подъ подушки Анны Амосовны, я выла о своихъ грѣхахъ, — нѣмая вѣсть оттаивающей земли медлила невыносимо. И пастухъ запаздывалъ гнать по нашей длинной улицѣ городское стадо къ плѣшивому пригородному пастбищу, куда и я съ Анной Амосовной пробиралась уже часто послѣ завтрака вмѣсто «гимнастики», и всегда нарочно забывъ калоши, — пощупать промокшими по промозглой весенней мостовой подошвами настоящую землю. И не трубилъ еще его сиплый рожокъ, и глухо не били землянымъ топотомъ каменную мостовую мягкія копыта. И не вскакивала въ своей постели, широко раскрытыми глазами не слушала деревенскіе звуки, не выбивалось изъ тѣсной клѣтки, радостною тоскою вспугнутое, сердце.
Городъ еще не выпускалъ; еще стоялъ весь слитый, стиснувъ стѣны, стѣна къ стѣнѣ, и постыло — настоящій. А дни становились длинными, раннія утра и предвечерія бѣлыми, розовѣющими.
Мошка въ ту весну сказала мнѣ весну, дала вдругъ свободу заждавшемуся сердцу, одно коротенькое мгновеніе свободы, одинъ, нѣтъ, можетъ быть десять вольно-скачущихъ радостью внезапною, радостью безумною и страхомъ тонкимъ — ударовъ въ лѣвомъ углу груди и… кончилось.
Это было въ столовой за вечернимъ чаемъ. Столовая не свѣтлая, и уже надъ большимъ столомъ горѣла лампа и ярко отдавала свѣтъ бѣлая скатерть. На ярко-бѣломъ, блестящемъ полотнѣ я замѣтила ее въ тотъ же мигъ, когда прозрачныя крылышки опустили маленькое, съ булавочную головку, тѣльце на скатерть.
— Мошка! Мошка!
И чуть я не задохлась въ тотъ коротенькій мигъ, въ ту полъ-минуточки, пока глядѣла остро-зоркими глазами на пылинку-мошку, потому что вдругъ ворвалась въ совсѣмъ опустѣвшее сердце вся весна. Да такая просторная и пахучая!
И радость такая, которая голосомъ кричитъ, такъ бѣжитъ и кричитъ, бѣжитъ и кричитъ. Это я бѣгу и кричу, но какъ будто и все.
Бѣгу и кричу. И въ тотъ мигъ была уже весенняя моя роща. Сквозь зеленую, дышащую, молоденькую тѣнь, — золотые снопы, щедрые пышные снопы лучей! Коснулись зеленой травы и влажнаго песка, — растекаются жидкими, обильными лужами золота.
Конь мчится: это тонкія, гибкія ноги, легко отбрасываясь отъ влажной, гулкой земли, снова въ четкомъ, рѣзвомъ ритмѣ наминаютъ ее. Ноги коня. Туловище коня. А голова, гдѣ вѣтромъ кружатся, какъ бабочки, изъ тѣсныхъ куколокъ прорвавшіяся, въ легкомъ круженіи мечты и образы, зачала и исполненія? Голова — моя.
Но я-то кто? Все равно. Все равно. Весна полная, зацвѣтшая, пышная!
Сколько разъ, пока цвѣла весенняя роща и конь скакалъ съ моей головой, — я крикнула за столомъ въ рано темнѣющей, городской столовой:
— Мошка! Мошка!
Я думаю разъ. Можетъ быть, два. И въ эту полъ-минуточки весна прокатила мимо, только звонъ остался въ одурѣлыхъ ушахъ отъ металла ея колесъ. Мимо прокатилась великолѣпная ея колымага, и еще на вѣкахъ обманутыхъ глазъ колебалась прохлада отъ вѣявшихъ съ нея побѣдныхъ зеленыхъ вѣтвей.
Вдругъ голосъ Анны Амосовны; и слова нелѣпо ясныя:
— Мошка? гдѣ?
Широкая, сухая ладонь плоской ея руки шлепнулась на живую весеннюю пылинку и проѣхалась плоско по столу.
Мой ротъ открылся, и крикъ не вышелъ. Только шепотомъ, сдерживая дикій вой изъ послѣднихъ, оставшихся отъ восторговъ моихъ, силъ:
— Вы раздавили ее.
Вскочила, бѣгу изъ столовой, обѣгая длинный пустой столъ, гдѣ сидѣли у того его конца мы двѣ, всего лишь мы двѣ. И дальше, по не кончающемуся корридору, несу, какъ простоквашу, бережно, свой неразразившійся вой. Не расплескаю, держу мучительное равновѣсіе тамъ, въ непрочной груди.
Вздохну и сорвется вой! Бѣгу не дыша.
Куда? Въ шкафъ? Всѣ знаютъ про шкафы. Туда прежде всего забираться будутъ, чтобы найти. Нужно новое сыскать убѣжище, гдѣ не подумаютъ, что можно плакать.
Протрусивъ шкафную, осторожно сварачиваю во второй корридоръ.
Осторожно: плеснетъ хоть разъ — и взвою, взвою!
Вотъ двѣ ступеньки внизъ. Толкнула дверь налѣво, и — въ учебной.
Дальше комната ея, Анны Амосовны. Вѣрное чутье толкаетъ меня туда нести свой вой, туда, за ея ширмочку, на ея кровать.
Кто подумаетъ, что я волею ближусь къ тому, отъ чего бѣжала, чтобы прятаться?
Въ уголкѣ изголовія, отодвинувъ двѣ большихъ подушки и прикрывъ себя ими, я внезапно была притиснута большою тишиною…
И вой не состоялся.
Но придавило сердце, какъ плоской, широкой ладонью. Даже прихлопнуло. Казалось, по нему, не по сѣренькой мошкѣ-пылинкѣ, а по сердцу моему, — провела близорукой, тяжелой рукой моя воспитательница, и въ немъ раздавила въ невидимый почти, такой крошечный, сырой комочекъ — мошку.
Эта мошка прилетѣла сказать, что пришла весна, гдѣ-то пришла, еще не въ городѣ, можетъ быть, даже еще не у насъ въ деревнѣ, а все-таки гдѣ-то пришла близко, потому что, если бы не пришла, то мошка въ своей куколкѣ, или гдѣ тамъ она спала, не могла ее почуять и проснуться.
И снова я думала о веснѣ. Вспоминая ее, я глухо знала, что люблю и ненавижу весну, а почему люблю и почему ненавижу — не знала. Весною мы поѣдемъ въ деревню, и я увижу своихъ звѣрей.
У меня ихъ много: большихъ и маленькихъ, дикихъ и ручныхъ… Но мысли мои стали глухими подъ подушкой, пропитанной жирнымъ запахомъ помады-геліотропъ. Да и не знаю даже я теперь, хочу ли видѣть своихъ звѣрей?
Да не отъ нихъ-ли и ненавидѣла я весну, которая бѣжитъ и кричитъ, которая просторная и пахучая, и которая увозитъ изъ каменнаго города?
Я очень люблю звѣрей, а они умираютъ, и часто именно когда я ихъ полюблю.
И больше всего весной умираютъ; вѣрно оттого, что ихъ больше всего весною нарождается. Даже ужасно много.
И каждый, который народится и котораго увижу, — того и полюблю. Я всегда старалась глазки у него найти и почти всякаго могу поцѣловать.
И вотъ стала я подъ подушкой вспоминать.
Вспомнила черепашекъ. Двѣ были, Титти и Тотти. Назывались по-англійски, потому что тогда еще жила у насъ англичанка. У нихъ было всегда удивительно то, что они каменныя и вдругъ изъ камня головка такая плоская, какъ у змѣи, вертится, кверху выгибается, и короткая шейка вся въ кожистыхъ сборкахъ. И лапки тоже. А у головки глаза со взглядомъ такимъ вдумчивымъ, медлительнымъ. Въ комнату если принести, обѣ пищать примутся, голосомъ, какъ цыплята.
За каменную спинку ихъ хвачу и цѣлую холодныя мордочки прямо въ ротики, узкой дугой вытянутые впередъ, а англичанка брезгливо отворачивается.
— Dirty beasts!
Грязными звѣрями ругаетъ чистенькихъ черепахъ.
Сама ты грязная, хоть и трешься вся холодной водой зиму и лѣто!
Когда они подрылись подъ доски, выползли изъ своей ограды и пропали въ рощѣ, гдѣ враги и осенью холодно, — я много плакала и поставила на звѣриномъ кладбищѣ двѣ дощечки съ надписью «Титти» и «Тотти», такъ, просто въ ихъ память. Осенью дощечки подгнили и упали. Зимою все кладбище, сейчасъ за ободраннымъ цвѣтникомъ, снѣгомъ засыпало. Еще мы не уѣхали въ городъ тою осенью, ура! снѣга дождались перваго.
Припомнивъ хорошенько своихъ черепашекъ, я все еще не плакала подъ подушками, но вдругъ мнѣ ясно возвратились слова англичанки о нихъ тогда, когда я ихъ еще цѣловала:
— Dirty beasts.
И я тихонько заплакала.
Отъ первыхъ-же слезинокъ стало точно распухать стиснутое сердце, и это было очень больно, отъ чего я плакала шибче. Какъ нарочно, чтобы вспоминалось дальше. Такъ — ранка къ ранкѣ.
Лисичка припомнилась. Ее поймали живьемъ на охотѣ. Помѣстили на чердакѣ флигеля, въ свѣтелочкѣ. Какъ разъ напротивъ той, въ которой жили мои голуби. Я ходила ее навѣщать. Мясо сырое носила.
Забиралась лисичка въ дальній уголокъ, къ мясу не приближалась, а изъ уголка вперяла прямо въ мои глаза свой злой и ужаснувшійся взглядъ.
А я къ двери досчатой прижмусь, и глядимъ другъ на друга. Мнѣ все кажется — она прыгнуть хочетъ и вгрызется острыми зубками, которые скалитъ, мнѣ въ голыя икры.
И вся трясусь, совсѣмъ непривычная бояться. Хочу убѣжать и, тоскуя, не могу. Отъ тоски какой-то не могу.
Однажды лисичка прогрызла щель въ досчатой двери и исчезла.
И слѣдъ остался ея бѣгства: три моихъ кролика длинношерстыхъ, вислоухихъ, красноглазыхъ, — съ выглоданнымъ нутромъ.
Мнѣ очень скучно стало плакать о звѣряхъ. Слишкомъ ихъ много припоминалось.
Вотъ зайченокъ сѣренькій. Братья привезли съ охоты живого. Онъ у меня сидѣлъ въ корзиночкѣ. Его блошки съѣли. Вѣрно мать не лизала — оттого. А можетъ быть — отъ персидскаго порошка, которымъ я дожелта посыпала?
И все еще и еще, тѣснились въ память-сердце мои звѣри и какъ-то обижалось сердце, совсѣмъ не зная почему и на кого, только ясно обижалось.
Можетъ быть, на Анну Амосовну за мошку?
Нѣтъ, пусть мошка такъ… Мнѣ все равно.
Снова, какъ тогда въ столовой во время мошки, я увидѣла нашу весеннюю рощу и перестала плакать.
Такъ скакать конемъ по рощѣ, а голова далеко, мыслями рѣзвыми, въ странѣ, гдѣ все свобода, и все подвиги, и легкая, побѣдная сила, — и вдругъ пискъ, тихій такой, но настойчивый, такъ что бѣгъ самый стремительный отъ него обрывается, и однимъ шлепкомъ падаетъ сердце на самое дно груди.
Стою. Пискъ близокъ, и что-то не жалкое, что-то жадное и слишкомъ неразумное въ его настойчивой неуемности.
Съ дорожки въ траву сворачиваю, путаются ноги уже не на копытахъ, просто неуклюжія, не совсѣмъ твердо ступающія, легко подворачивающіяся въ слишкомъ прочныхъ башмакахъ, не столько въ пору, сколько на быстрый лѣтній ростъ сшитыхъ.
Пискъ подъ деревомъ, подъ кленомъ, не подъ ближнимъ. Тамъ дальше, въ глубинѣ другихъ кленовъ, тамъ, гдѣ трава цѣпляется и путается, странно высокая, вдругъ поднявшаяся.
Какъ изъ такой дали онъ слышался туда на покинутую мною дорожку? Здѣсь онъ слышится не громче и не тише, ровно, неразумно, жадно.
Все-же ищу, гдѣ онъ очутился. И нахожу. Наклоняюсь, и изъ путанной травы, побѣдно пробившейся сквозь прѣль прошлогоднихъ мертвыхъ листьевъ, высвобождаю птенца. Онъ самъ стремительно и смѣло, какъ плавая, тычется грудью о мою руку.
Сѣрыми колышками проткнули грязно-красное тѣльце уродливыя первыя перья. Топырится зобъ, подъ зобомъ синее что-то, и бьется, и бьется тамъ, какъ-то снаружи совсѣмъ, въ синемъ мѣшечкѣ грудномъ — сердце. На нелѣпой голой ниточкѣ шеи торчитъ головенка. Не голова велика, а великъ только клювъ. Сердце и клювъ, да еще глазенки кругленькіе, черненькіе. Сердце въ мѣшкѣ бьется, клювъ разинуть и пищитъ, а глаза двумя черненькими блесточками межъ желтенькихъ пленокъ жадно и дерзко высматриваютъ, и кажется — ничего имъ не страшно и все понятно, только чего-то требуютъ, будто сами пищать вмѣстѣ съ желтымъ клювомъ.
Подношу птенца ко рту. Кажется мнѣ: нужно согрѣть его. И ужасно мнѣ непріятно становится. Да, еще: когда онъ такъ ныряетъ въ рукѣ и клювъ мнѣ въ ротъ засунулъ, вдругъ такая мысль въ голову тошная:
— Если стиснуть зубы — то раздавишь клювъ. Какъ противно, и какъ хочется!
Я вспомнила и теперь, подъ подушкой, это чувство и скрипнула зубами. Я ихъ давно не чистила, и они были шаршавые, когда я облизала ихъ послѣ скрипа языкомъ. Сердце все распухало. Ему ничего не помогало такъ тихонько, не голосомъ, плакать.
Нужно взвыть, непремѣнно нужно взвыть. Безъ этого ничего не кончится. Но горло сжато, сухое, п першитъ, и вой не удается.
Противно и то, что вся эта зеленая весна, когда такъ хорошо пахнетъ и впереди лѣто, испорчена птенцами. Я очень хотѣла бы зажать уши и не видѣть и не слышать, чего не слѣдуетъ. И не виновата же я, что мои глаза такъ скверно устроены, что видятъ, чего не слѣдуетъ, и слышатъ, чего не слѣдуетъ.
Много ихъ, такихъ голыхъ и глупыхъ. Въ рощѣ не оставишь пищать, — зовутъ мать, а прибѣгутъ кошки, кроты, крысы.
Въ клѣтку снесу — пухнутъ, круглые глазки прикрываются пленками, только мокрыя щелочки останутся, падаютъ нелѣпо на бокъ, дрыгаютъ желтыми лапками, и, пока я молюсь въ чуланѣ за ихъ жизнь, — околѣваютъ.
Мнѣ такъ непріятно это вспоминать, что я стараюсь не думать, затираюсь лицомъ въ самую мякоть помадной подушки. Душно, темно, жарко, и чешется носъ… и чихаю, потомъ прислушиваюсь: шаги.
Догадались? Нѣтъ. Просто съ отчаянія, обыскавъ шкафы, сюда суются. Шаги близятся. Я прикрываюсь вся подушками и тишкомъ лежу, какъ въ норѣ.
Знакомыя плоскія ступни шагаютъ тяжело и плоско. Потомъ затишье. Гдѣ она? Не стоитъ ли за ширмочкой надъ своей постелью и замѣтила развороченныя, какъ бы изверженіемъ, подушки?
Затишье… Тишина. Сердце стукнулось снова въ груди. Анна Амосовна давно сдвинула бы съ меня подушки, давно назначила бы наказаніе и говорила бы теперь свою проповѣдь…
Скрипнуло: это — кресло проѣхалось ножками по полу: Анна Амосовна пододвинулась къ столу. Анна Амосовна сидитъ въ своемъ креслѣ.
Вотъ тихо выдвигаю голову, дышу. Соображаю. Какъ быть? Этого я не досообразила. Этой ловушки.
Задумалась, дыша такъ, на свободѣ. И мнѣ понравилось. Тамъ врагъ. Смерть. Только одна ширма между нами. Я знаю. Врагъ не подозрѣваетъ.
Врагъ — великанъ. У него ладонь больше стола обѣденнаго. Плоская, жесткая. Пройдетъ по мнѣ и — пятнышко, сырой комочекъ, какъ тамъ… давеча, въ столовой, отъ мошки.
Но я не страшусь. Я не лисичка. Я сама. Я не конь. Это ноги — конь. Я — голова. А конь умчитъ голову и отъ людоѣда.
Вѣдь великанъ — людоѣдъ.
И гордо у меня на душѣ. Буду сидѣть, голову такъ, змѣйкой вверхъ вытянувъ, какъ черепашка, и думать. Мнѣ вдругъ снова захотѣлось думать. Даже боль въ сердцѣ понравилась. Впрочемъ, это не думать собственно, а снова вспоминать.
Такъ они всѣ проходятъ, мои звѣри — моя жизнь, мое счастіе и упоеніе, и моя боль разлучная… Это я чуяла, и чутье теперь толкало память… И вотъ Келлерша.
Это француженка, т. е. собственно не француженка, а шведка или финка, но все-таки, мама ее пожалѣла и пригласила на лѣто. Келлерша учительница, т. е. собственно она не учительница, а… балерина. Что это балерина, и почему такъ смѣшно и стыдно быть балериной, — я не знала совсѣмъ ясно, хотя и чувствовала, что это смѣшно и не очень прилично.
Это узналось въ Долговѣ у моря. Тамъ былъ лужокъ; отъ рощицы, вокругъ дома, спускался прямо къ волнамъ. Тамъ до самыхъ волнушекъ доростала пахучая, сочная, недлинная трава, густая и лохматая, какъ медвѣжья шкура. Утромъ рано — роса по ней, и дикая гвоздичка, сухощавая, маленькими блѣдно-розовыми звѣздочками. А я, босая, бѣгу къ морю. Тамъ лодка въ заводинкѣ, а у меня въ рукахъ ведерце.
Въ лодку вскарабкаюсь и зачерпну ведерцемъ. Полно ведерце рыбокъ, такихъ маленькихъ съ иголку длиной, а глазки видно: глядятъ раскосые, словно какъ въ обѣ стороны. Несу домой, переливаю въ лоханочку. Ставлю на подоконникъ пузатаго балкончика.
Ставлю, и вдругъ въ окно вижу сестру и старшихъ братьевъ. Залѣзли на старыя березы, спрятались въ широкихъ, іюльскихъ вѣтвяхъ; лица смѣются съ хитростью и подмигиваніемъ. Высматриваютъ что-то потѣшное и не совсѣмъ хорошее, что въ домѣ дѣлается.
И я къ нимъ изъ окошка прямо на ступеньки выпрыгнула, и внизъ спотыкающимся конькомъ — подъ деревья.
Взобралась на вѣтку, чуть выше земли. Заглядываю.
Это въ окно Келлерши нужно заглядывать. Въ маленькой комнаткѣ — старушка, съ тонкой, пропомаженной косичкой, обвившей розовую плѣшку, съ личикомъ рыхлымъ, припухлымъ, раскраснѣвшимся и пляшетъ.
На тоненькихъ носочкахъ вертится приподнявъ, высоко обшлепанный подолъ юбки и показывая исхудалыя, цыплячьи ноги въ красныхъ, бѣлымъ заштопанныхъ чулкахъ.
Со своей вѣтки ясно вижу.
Вотъ попятилась къ близкой стѣнѣ, ловкимъ, ловкимъ бисернымъ шажкомъ, и едва колышется худенькое тѣльце. Снова впередъ, все на самыхъ носочкахъ, прямикомъ вытянуты узенькія ступни, высоко вскинула ножку. Не падаетъ! Дрожитъ вся хрупкими старыми костями, и выше и выше нога, а другая на цыпочкѣ стрункой натянулась. Въ восторгѣ и страхѣ держусь — не дышу, чтобы не взвизгнуть: ура!
Качнулась Келлерша… руки вверхъ дернула. Я крикнула сдавленно. Братья шикнули шепотомъ. Не услышала… И уже руки взняла легкимъ куполомъ надъ сѣдой головой, и шлепнулась на красныя ножки тяжелая юбка…
Но снова кружится и кружится балерина у самаго окна, только плѣшь розовая взблескиваетъ. Соскользнула косичка, змѣйкой серебряной развивается, а плѣшь розовая смѣняется розовымъ личикомъ: то плѣшь — то личико, то плѣшь — то личико, и оба круглыя, и оба сливаются въ быстрыхъ смѣнахъ, и не знаю уже, гдѣ задъ и гдѣ передъ, и въ восторгѣ и изумленіи воплю:
— Ура! Ура! Браво! Браво!
Тогда подхватываютъ мой восторгъ хохочущимъ хоромъ братья…
Келлерша остановилась. Вдругъ лицо къ намъ, съ томно-властною улыбкой старыхъ, блѣдныхъ губъ, и сморщенною рукою посылаетъ намъ легкіе, быстрые, летучіе поцѣлуи.
И вдругъ пугается того, чего мы не видимъ: — насъ, — безжизненно, надорванно, старчески вскрикиваетъ, и, упавъ на полъ, на старыя колѣни, и уткнувшись лицомъ въ подоконникъ, надтреснуто кричитъ:
— Ché suis pertue!..
Отчего она «погублена»? Я не понимала ясно, хотя звукъ ея страшнаго, неслыханнаго мною голоса, убѣдилъ меня тотчасъ въ истинѣ ея ужасныхъ словъ, и я отъ хохота хотѣла перейти въ вой, но неудержимо, безпомощно смѣющіяся лица моихъ братьевъ и сестры отвлекли меня и… я тоже расхохоталась, а сердце забилось, и злое, и радостное, и все-же пугливое.
Съ вѣтки соскочила и бѣжала къ балкончику. Посмотрю рыбокъ. Это нужно мнѣ было тогда, потому что это было такъ молчаливо и такъ нѣжно, — эти маленькіе рыбки съ иголочку съ раскосыми, выпуклыми глазками.
Гдѣ же лаханка? Кто взялъ? Кто взялъ? И тотчасъ ужасная мысль… Подбѣгая къ ступенькамъ, вотъ только что, вся смущенная, развѣ я не видѣла ее, лаханку? Она валялась дномъ кверху на пескѣ.
Наклоняюсь къ ступенькамъ, потому что на деревянныхъ стоптанныхъ ступенькахъ мокро. Да. Это онѣ. Эти безжизненныя задохшіяся рыбьи тѣльца.
Въ кухню за водой, и назадъ, и подбираю.
Но пальцы мои грубы для ихъ прозрачной нѣжности. Мнѣ страшно трогать ихъ.
Тяжелая, дурная, грубая. Это я, я, соскакивая съ окна въ спѣхѣ нахохотаться надъ Келлѳршей, опрокинула лаханку. Это я, это я ихъ убила, задушила! Это я! Это я! Это я, дурная, жадная, грубая. И во всемъ и передо всѣми и всегда виноватая.
Это я грѣшная. Я грѣшная.
И ничего, ничего не будетъ хорошо.
Никакой даже надежды нѣтъ, потому что это я, это я грѣшная.
— Ой, ой, ой!..
Я застонала громко.
— Я буду хорошая. Я буду хорошая. Анна Амосовна, я буду хорошая.
И я выла, и я билась о ширму головой. И я выла, выла, выла о грѣхахъ.
