невыносимо. И пастухъ запаздывалъ гнать по нашей длинной улицѣ городское стадо къ плѣшивому пригородному пастбищу, куда и я съ Анной Амосовной пробиралась уже часто послѣ завтрака вмѣсто «гимнастики», и всегда нарочно забывъ калоши, — пощупать промокшими по промозглой весенней мостовой подошвами настоящую землю. И не трубилъ еще его сиплый рожокъ, и глухо не били землянымъ топотомъ каменную мостовую мягкія копыта. И не вскакивала въ своей постели, широко раскрытыми глазами не слушала деревенскіе звуки, не выбивалось изъ тѣсной клѣтки, радостною тоскою вспугнутое, сердце.
Городъ еще не выпускалъ; еще стоялъ весь слитый, стиснувъ стѣны, стѣна къ стѣнѣ, и постыло — настоящій. А дни становились длинными, раннія утра и предвечерія бѣлыми, розовѣющими.
Мошка въ ту весну сказала мнѣ весну, дала вдругъ свободу заждавшемуся сердцу, одно коротенькое мгновеніе свободы, одинъ, нѣтъ, можетъ быть десять вольно-скачущихъ радостью внезапною, радостью безумною и страхомъ тонкимъ — ударовъ въ лѣвомъ углу груди и… кончилось.
Это было въ столовой за вечернимъ чаемъ. Столовая не свѣтлая, и уже надъ большимъ столомъ горѣла лампа и ярко отдавала свѣтъ бѣлая скатерть. На ярко-бѣломъ, блестящемъ полотнѣ я
невыносимо. И пастух запаздывал гнать по нашей длинной улице городское стадо к плешивому пригородному пастбищу, куда и я с Анной Амосовной пробиралась уже часто после завтрака вместо «гимнастики», и всегда нарочно забыв калоши, — пощупать промокшими по промозглой весенней мостовой подошвами настоящую землю. И не трубил еще его сиплый рожок, и глухо не били земляным топотом каменную мостовую мягкие копыта. И не вскакивала в своей постели, широко раскрытыми глазами не слушала деревенские звуки, не выбивалось из тесной клетки, радостною тоскою вспугнутое, сердце.
Город еще не выпускал; еще стоял весь слитый, стиснув стены, стена к стене, и постыло — настоящий. А дни становились длинными, ранние утра и предвечерия белыми, розовеющими.
Мошка в ту весну сказала мне весну, дала вдруг свободу заждавшемуся сердцу, одно коротенькое мгновение свободы, один, нет, может быть десять вольно-скачущих радостью внезапною, радостью безумною и страхом тонким — ударов в левом углу груди и… кончилось.
Это было в столовой за вечерним чаем. Столовая не светлая, и уже над большим столом горела лампа и ярко отдавала свет белая скатерть. На ярко-белом, блестящем полотне я
