губъ, и сморщенною рукою посылаетъ намъ легкіе, быстрые, летучіе поцѣлуи.
И вдругъ пугается того, чего мы не видимъ: — насъ, — безжизненно, надорванно, старчески вскрикиваетъ, и, упавъ на полъ, на старыя колѣни, и уткнувшись лицомъ въ подоконникъ, надтреснуто кричитъ:
— Ché suis pertue!..
Отчего она «погублена»? Я не понимала ясно, хотя звукъ ея страшнаго, неслыханнаго мною голоса, убѣдилъ меня тотчасъ въ истинѣ ея ужасныхъ словъ, и я отъ хохота хотѣла перейти въ вой, но неудержимо, безпомощно смѣющіяся лица моихъ братьевъ и сестры отвлекли меня и… я тоже расхохоталась, а сердце забилось, и злое, и радостное, и все-же пугливое.
Съ вѣтки соскочила и бѣжала къ балкончику. Посмотрю рыбокъ. Это нужно мнѣ было тогда, потому что это было такъ молчаливо и такъ нѣжно, — эти маленькіе рыбки съ иголочку съ раскосыми, выпуклыми глазками.
Гдѣ же лаханка? Кто взялъ? Кто взялъ? И тотчасъ ужасная мысль… Подбѣгая къ ступенькамъ, вотъ только что, вся смущенная, развѣ я не видѣла ее, лаханку? Она валялась дномъ кверху на пескѣ.
губ, и сморщенною рукою посылает нам легкие, быстрые, летучие поцелуи.
И вдруг пугается того, чего мы не видим: — нас, — безжизненно, надорванно, старчески вскрикивает, и, упав на пол, на старые колени, и уткнувшись лицом в подоконник, надтреснуто кричит:
— Ché suis pertue!..
Отчего она «погублена»? Я не понимала ясно, хотя звук её страшного, неслыханного мною голоса, убедил меня тотчас в истине её ужасных слов, и я от хохота хотела перейти в вой, но неудержимо, беспомощно смеющиеся лица моих братьев и сестры отвлекли меня и… я тоже расхохоталась, а сердце забилось, и злое, и радостное, и всё же пугливое.
С ветки соскочила и бежала к балкончику. Посмотрю рыбок. Это нужно мне было тогда, потому что это было так молчаливо и так нежно, — эти маленькие рыбки с иголочку с раскосыми, выпуклыми глазками.
Где же лоханка? Кто взял? Кто взял? И тотчас ужасная мысль… Подбегая к ступенькам, вот только что, вся смущенная, разве я не видела ее, лоханку? Она валялась дном кверху на песке.
