Сколько разъ, пока цвѣла весенняя роща и конь скакалъ съ моей головой, — я крикнула за столомъ въ рано темнѣющей, городской столовой:
— Мошка! Мошка!
Я думаю разъ. Можетъ быть, два. И въ эту полъ-минуточки весна прокатила мимо, только звонъ остался въ одурѣлыхъ ушахъ отъ металла ея колесъ. Мимо прокатилась великолѣпная ея колымага, и еще на вѣкахъ обманутыхъ глазъ колебалась прохлада отъ вѣявшихъ съ нея побѣдныхъ зеленыхъ вѣтвей.
Вдругъ голосъ Анны Амосовны; и слова нелѣпо ясныя:
— Мошка? гдѣ?
Широкая, сухая ладонь плоской ея руки шлепнулась на живую весеннюю пылинку и проѣхалась плоско по столу.
Мой ротъ открылся, и крикъ не вышелъ. Только шепотомъ, сдерживая дикій вой изъ послѣднихъ, оставшихся отъ восторговъ моихъ, силъ:
— Вы раздавили ее.
Вскочила, бѣгу изъ столовой, обѣгая длинный пустой столъ, гдѣ сидѣли у того его конца мы двѣ, всего лишь мы двѣ. И дальше, по не кончающемуся корридору, несу, какъ простоквашу, бережно, свой неразразившійся вой. Не расплескаю,
Сколько раз, пока цвела весенняя роща и конь скакал с моей головой, — я крикнула за столом в рано темнеющей городской столовой:
— Мошка! Мошка!
Я думаю раз. Может быть, два. И в эту полминуточки весна прокатила мимо, только звон остался в одурелых ушах от металла её колес. Мимо прокатилась великолепная её колымага, и еще на веках обманутых глаз колебалась прохлада от веявших с неё победных зеленых ветвей.
Вдруг голос Анны Амосовны; и слова нелепо ясные:
— Мошка? где?
Широкая, сухая ладонь плоской её руки шлепнулась на живую весеннюю пылинку и проехалась плоско по столу.
Мой рот открылся, и крик не вышел. Только шепотом, сдерживая дикий вой из последних, оставшихся от восторгов моих, сил:
— Вы раздавили ее.
Вскочила, бегу из столовой, обегая длинный пустой стол, где сидели у того его конца мы две, всего лишь мы две. И дальше, по не кончающемуся коридору, несу, как простоквашу, бережно, свой неразразившийся вой. Не расплескаю,
