хочетъ и вгрызется острыми зубками, которые скалитъ, мнѣ въ голыя икры.
И вся трясусь, совсѣмъ непривычная бояться. Хочу убѣжать и, тоскуя, не могу. Отъ тоски какой-то не могу.
Однажды лисичка прогрызла щель въ досчатой двери и исчезла.
И слѣдъ остался ея бѣгства: три моихъ кролика длинношерстыхъ, вислоухихъ, красноглазыхъ, — съ выглоданнымъ нутромъ.
Мнѣ очень скучно стало плакать о звѣряхъ. Слишкомъ ихъ много припоминалось.
Вотъ зайченокъ сѣренькій. Братья привезли съ охоты живого. Онъ у меня сидѣлъ въ корзиночкѣ. Его блошки съѣли. Вѣрно мать не лизала — оттого. А можетъ быть — отъ персидскаго порошка, которымъ я дожелта посыпала?
И все еще и еще, тѣснились въ память-сердце мои звѣри и какъ-то обижалось сердце, совсѣмъ не зная почему и на кого, только ясно обижалось.
Можетъ быть, на Анну Амосовну за мошку?
Нѣтъ, пусть мошка такъ… Мнѣ все равно.
Снова, какъ тогда въ столовой во время мошки, я увидѣла нашу весеннюю рощу и перестала плакать.
хочет и вгрызется острыми зубками, которые скалит, мне в голые икры.
И вся трясусь, совсем непривычная бояться. Хочу убежать и, тоскуя, не могу. От тоски какой-то не могу.
Однажды лисичка прогрызла щель в дощатой двери и исчезла.
И след остался её бегства: три моих кролика длинношерстых, вислоухих, красноглазых, — с выглоданным нутром.
Мне очень скучно стало плакать о зверях. Слишком их много припоминалось.
Вот зайчонок серенький. Братья привезли с охоты живого. Он у меня сидел в корзиночке. Его блошки съели. Верно мать не лизала — оттого. А может быть — от персидского порошка, которым я дожелта посыпала?
И всё еще и еще, теснились в память-сердце мои звери и как-то обижалось сердце, совсем не зная почему и на кого, только ясно обижалось.
Может быть, на Анну Амосовну за мошку?
Нет, пусть мошка так… Мне всё равно.
Снова, как тогда в столовой во время мошки, я увидела нашу весеннюю рощу и перестала плакать.
