Я любила и ненавидѣла весну, и не знала, что люблю, и не знала, что ненавижу.
Просто въ каменную тюрьму мою зимнюю, среди другихъ многихъ каменныхъ тюремъ, прорывалась нѣмая вѣсть, что весна пришла, и каждая кровинка уже знала.
Опостылый городъ каменный, гдѣ и грязь была не настоящая, не земляная, и трава и деревья, всѣ нарочно, — вдругъ самъ весь становился не настоящимъ и нарочнымъ, какъ, когда ужъ кончишь всѣ уроки, а еще стоишь и слушаешь проповѣдь гувернантки, и знаешь что всѣ слова говорятся ненужныя, и не слышишь ихъ, и знаешь что вотъ постоишь такъ, не слушая еще, немножко, немножко, и выбѣжишь изъ комнаты, а слова забудутся, даже неуслышанныя.
Въ эту весну, въ которую, зарывшись подъ подушки Анны Амосовны, я выла о своихъ грѣхахъ, — нѣмая вѣсть оттаивающей земли медлила
Я любила и ненавидела весну, и не знала, что люблю, и не знала, что ненавижу.
Просто в каменную тюрьму мою зимнюю, среди других многих каменных тюрем, прорывалась немая весть, что весна пришла, и каждая кровинка уже знала.
Опостылый город каменный, где и грязь была не настоящая, не земляная, и трава и деревья, все нарочно, — вдруг сам весь становился не настоящим и нарочным, как, когда уж кончишь все уроки, а еще стоишь и слушаешь проповедь гувернантки, и знаешь что все слова говорятся ненужные, и не слышишь их, и знаешь что вот постоишь так, не слушая еще, немножко, немножко, и выбежишь из комнаты, а слова забудутся, даже неуслышанные.
В эту весну, в которую, зарывшись под подушки Анны Амосовны, я выла о своих грехах, — немая весть оттаивающей земли медлила
