Наклоняюсь къ ступенькамъ, потому что на деревянныхъ стоптанныхъ ступенькахъ мокро. Да. Это онѣ. Эти безжизненныя задохшіяся рыбьи тѣльца.
Въ кухню за водой, и назадъ, и подбираю.
Но пальцы мои грубы для ихъ прозрачной нѣжности. Мнѣ страшно трогать ихъ.
Тяжелая, дурная, грубая. Это я, я, соскакивая съ окна въ спѣхѣ нахохотаться надъ Келлѳршей, опрокинула лаханку. Это я, это я ихъ убила, задушила! Это я! Это я! Это я, дурная, жадная, грубая. И во всемъ и передо всѣми и всегда виноватая.
Это я грѣшная. Я грѣшная.
И ничего, ничего не будетъ хорошо.
Никакой даже надежды нѣтъ, потому что это я, это я грѣшная.
— Ой, ой, ой!..
Я застонала громко.
— Я буду хорошая. Я буду хорошая. Анна Амосовна, я буду хорошая.
И я выла, и я билась о ширму головой. И я выла, выла, выла о грѣхахъ.
Наклоняюсь к ступенькам, потому что на деревянных стоптанных ступеньках мокро. Да. Это они. Эти безжизненные задохшиеся рыбьи тельца.
В кухню за водой, и назад, и подбираю.
Но пальцы мои грубы для их прозрачной нежности. Мне страшно трогать их.
Тяжелая, дурная, грубая. Это я, я, соскакивая с окна в спехе нахохотаться над Келлфршей, опрокинула лаханку. Это я, это я их убила, задушила! Это я! Это я! Это я, дурная, жадная, грубая. И во всём и передо всеми и всегда виноватая.
Это я грешная. Я грешная.
И ничего, ничего не будет хорошо.
Никакой даже надежды нет, потому что это я, это я грешная.
— Ой, ой, ой!..
Я застонала громко.
— Я буду хорошая. Я буду хорошая. Анна Амосовна, я буду хорошая.
И я выла, и я билась о ширму головой. И я выла, выла, выла о грехах.
