О Стрыйковском и его хронике (Крашевский)

О Стрыйковском и его хронике
автор Иосиф Игнатий Крашевский, пер. Павел Броневский

Оригинал: польский. — Перевод опубл.: 1847. Источник: Финский вестник - 1847 - том 18-19

СТАТЬЯ I.

II .

МАТЕРІАЛЫ СЕВЕРНОЙ ИСТОРИИ .

О СТРЫЙКОВСКОМЪ И ЕГО ХРОНИКѣ.

(Изъ книги : Wilno do początkóu jego do roku 1750; соч. Крашевскаго^[1]) .

СТАТЬЯ I.

Въ польской литературѣ XVI вѣка нѣтъ сочиненія страннѣе Хроники Матвѣя Стрыйковскаго, точно такъ, какъ и въ числѣ тогдашнихъ писателей, конечно, не было лица оригинальнѣе самого Стрыйковскаго. Эта хроника вышла съ громкимъ предувѣдомленіемъ, что она содержитъ исторію литовскаго народа, до того времени вовсе неизвѣстную міру. Заглавіе ея, кажется, вполнѣ выражаетъ характеръ автора и его книги. Вотъ оно, отъ слова до слова:

«Хроника польская, литовская, жмудская и всей Руси, кіевской, московской, сѣверской, волынской, подольской, подгорской, подлясской и пр. и различныя военныя и внутреннія происшествія прусскихъ, мазовецкихъ, поморскихъ и другихъ Королевству Польскому и Великому Княжеству Литовскому сопредѣльныхъ земель, сходно съ дѣйствительнымъ и основательнымъ сличеніемъ несомнѣнныхъ доказательствъ изъ различныхъ историковъ и авторовъ иностранныхъ и отечественныхъ, кіевскихъ, московскихъ, славянскихъ, лифляндскихъ, прусскихъ, старинныхъ и до сихъ поръ темно-пасмурною ночью закрытыхъ хроникъ и лѣтописцевъ русскихъ, литовскихъ и Длугоша, отца польской исторіи, и съ другими — съ великимъ усердіемъ и тяжелымъ трудомъ (особенно касательно событій литовскихъ и русскихъ до« селѣ никѣмъ нетронутыхъ) Матвѣемъ Осостовіусомъ Стрыйковскимъ удовлетворительно написанная, составленная и впервые на свѣтъ, съ изслѣдованіемъ истинно доказанной древности, собственнымъ изобрѣтеніемъ, значительнымъ остроуміемъ и издержками, изданная, — чрезъ всѣ древнія времена до текущаго 1582 года; а прежде всего полные выводы о всѣхъ, какіе только есть на свѣтѣ, народахъ».^[2]

Это, столь много обѣщающее, сочиненіе было посвящено Богъ знаетъ сколькимъ покровителямъ. Кромѣ общаго посвященія королю Стефану Батори, Георгію Радзивиллу епископу виленскому, князьямъ Георгію, Симеону и Александру Слуцкимъ и всему вообще сенаторскому, рыцарскому и шляхетскому сословіямъ Короны и Литвы, каждая книга, и нерѣдко раздѣлы одной и той же книги, посвящены различнымъ особамъ. Мы сначала полагали, что сочинитель при этомъ выборѣ руководствовался историческою связью, которая могла бы существовать между описываемымъ и тѣмъ лицомъ, кому сдѣлано посвященіе; но этого нельзя открыть: ясно только, что Стрыйковскій посвящалъ одной и той же особѣ, то одну, то другую книгу своей хроники, вѣроятно, по недостатку покровителей.

Авторъ этой хроники былъ вмѣстѣ шляхтичъ, солдатъ, неутомимый путешественникъ, историкъ, поэтъ, живописецъ, панегиристъ, наконецъ ксендзъ; родился близъ Ленчицы (Мазовецкой губерніи), но по своимъ исключительнымъ занятіямъ сдѣлался, можно сказать, Литвиномъ. Отъ шестнадцатилѣтняго возраста, онъ провелъ жизнь въ безпрерывныхъ путешествіяхъ, изысканіяхъ, трудахъ, собирая книги, рисуя планы, карты и украшенія для манускриптовъ, и въ тоже время сражался съ врагами и пѣлъ въ костелѣ на хорахъ. Заслуги свои онъ передалъ потомству въ огромномъ сочиненіи, которое нынѣ почти невозможно прочитать, не только употребить съ пользою.

Жизнь Стрыйковскаго представляетъ такую же безпорядочную смѣсь, какъ и его хроника. За все онъ берется, не повѣривъ себя: достанетъ ли у него силъ, понимаетъ-ли въ чемъ дѣло; очертя голову устремляется онъ въ опасность, съ дерзостію хватается не за свое — и изо всего выходитъ цѣлъ и невредимъ, воспѣвая свой тріумфъ, свою славу. Въ сочиненіяхъ тысячу разъ выводитъ на сцену самого себя, свои труды, заслуги и цѣлую свою жизнь. Послушайте только его, до какой степени онъ великъ, сколько видѣлъ, сколько сдѣлалъ, какія оказалъ заслуги! Сто разъ повторяется у него, что онъ первый написалъ критическую исторію Литвы, извлекъ дѣла ея изъ пыли и очистилъ; сто разъ повторяетъ онъ одно и тоже, воображая, что никогда и ничего нельзя будетъ поправить въ его исторіи. Хоть бы ты тысячу хроникъ сличалъ, ничего новаго не найдешь — это обыкновенное доказательство, которымъ онъ окончательно полагаетъ замкнуть уста критикѣ и недовѣрію; а между тѣмъ, не тысячи, а одной хорошо понятой лѣтописи достаточно, чтобъ изобличить Стрыйковскаго въ безконечномъ числѣ ошибокъ. Какъ высоко цѣнитъ онъ свои труды и результатъ ихъ— свою пресловутую хронику! Нерожденный для занятій подобнаго рода, онъ самъ дивился окончанію своего труда, а потому и тщеславится этимъ безъ всякаго милосердія. Почти на каждой страницѣ своей хроники онъ является лично предъ читателемъ и въ сотый разъ повторяетъ о себѣ то, что уже говорилъ въ посвященіяхъ королю, князьямъ Слуцкимъ, сенаторамъ, рыцарству, епископу жмудскому и т. д. Въ-особенности онъ страшится, чтобъ его не сочли обыкновеннымъ писателемъ, простымъ компиляторомъ; для этого призываетъ въ свидѣтели Господа Бога, что онъ Стрыйковскій первый объяснилъ исторію Литвы, и въ самыхъ сильныхъ выраженіяхъ обращается къ тѣмъ, которые бы не стали вѣрить ему безусловно. Онъ немилосердо критикуетъ своихъ предшественниковъ, ругаетъ ихъ наповалъ — однимъ словомъ, невольно думаешь, что онъ произвелъ геніальное твореніе.

Жизнь и сочиненія этого человѣка находятся между собою въ совершенномъ согласіи: одно другимъ объясняется, дополняется и служитъ къ познанію характера обоихъ. Какъ жилъ, такъ писалъ, и обратно. Всѣ его страсти, вся жизнь ясно изображаются въ хроникѣ, въ сочиненіи, которое, кажется, менѣе всякаго другаго можетъ представить поле для авторскаго самохвальства. Читая его хронику, невольно представляемъ себѣ старика, сидящаго, со стаканомъ пива, у камина, и разглагольствующаго о давнихъ историческихъ дѣлахъ. Видно, что старичокъ много прочиталъ лѣтописей и легендъ, но плохо ихъ понялъ...

Краткое обозрѣніе жизни Стрыйковскаго можетъ служить къ лучшему уразумѣнію его хроники. Этотъ будущій историкъ Литвы родился довольно далеко отъ нея, въ мѣстечкѣ Стрыйковѣ, близъ города Ленчицы, въ имѣніи своихъ предковъ Осостовъ герба Лелива. Онъ самъ, описывая стихами свою жизнь, увѣдомляетъ читателя, что дѣтство его ознаменовано было необыкновенными происшествіями, предсказывавшими славную будущность и великія опасности, которыя онъ побѣдилъ погеркулесовски. Онъ описываетъ свое дѣтство, по образцу Плутарха, разсказывающаго жизнь великаго человѣка. Будучи пяти лѣтъ, онъ утонулъ въ прудѣ, былъ вытащенъ безъ всякаго признака жизни, и наконецъ, оплаканный своими родителями, былъ во гробѣ выставленъ въ костелъ. Тамъ колокольный звонъ, сзывавшій народъ на погребенье, пробудилъ его отъ летаргическаго сна, и такъ воскресъ изъ мертвыхъ будущій исторіографъ Литвы, только цѣлую недѣлю послѣ того не могъ онъ говорить. На седьмомъ году отдали его въ школу въ м. Бржезины. Какъ расхваливаетъ эту школу Стрыйковскій: право, она лучше Падуи и Парижа,— шумнымъ ручьемъ льются похвальные стихи въ честь знаменитыхъ Бржезинъ. Но вновь несчастье. Колоколъ воскресилъ его отъ смерти и колоколъ же едва не отправилъ его на тотъ свѣтъ. Сорвавшись съ перекладины, колоколъ упалъ на голову молодому Стрыйковскому, и хотя тотъ и вылечился, но на всю жизнь остался заикой, — какъ Моисей, добавляетъ скромный историкъ Литвы, весьма кстати равняющій себя со всѣми великими людьми.

Шестнадцати лѣтъ Стрыйковскій окончилъ курсъ наукъ. Какъ только онъ вступилъ въ свѣтъ, то взялъ странническій посохъ и не покидалъ его уже до самаго гроба. Въ нѣсколькихъ шагахъ отъ могилы, Стрыйковскій остановился на отдыхъ, вмѣсто латъ надѣлъ монашескую рясу и мечъ промѣнялъ на перо. Сначала пробѣгаетъ онъ Литву^[3] и Пруссію, съ удивленіемъ присматривается къ древнимъ городищамъ и развалинамъ старинныхъ замковъ, вступаетъ въ военную службу, а между тѣмъ пишетъ уже идилліи, элегіи, разсужденіе о Чехѣ и Лехѣ и т. д. Жизнь его протекаетъ среди военныхъ и литературныхъ занятій. Находясь нѣсколько лѣтъ на квартирахъ въ Витебскѣ, онъ успѣваетъ собрать много старинныхъ историческихъ матеріаловъ. Но тутъ съ нимъ случается приключеніе. Итальянецъ Гваньини, ротмистръ польской службы, видѣлъ у Стрыйковскаго рукопись: «Описаніе европейской Сарматій»—такъ хотѣлъ назвать Стрыйковскій первое свое сочиненіе — и въ отсутствіе автора выкралъ значительную часть матеріаловъ, послужившихъ къ составленію помянутаго сочиненія, составилъ изъ нихъ новую книгу и напечаталъ ее подъ своимъ именемъ. Стрыйковскій страшно завопилъ объ измѣнѣ, о грабежѣ, ужасно поносилъ итальянца стихами и прозою, попольски и полатыни изобличалъ его въ литературной кражѣ, ссылался на Паца и другихъ, которые видѣли его уже совсѣмъ готовую рукопись въ Витебскѣ. Впрочемъ, кажется, Гваньини виноватъ единственно въ непозволительномъ овладѣніи матеріалами, которые затѣмъ онъ, обработалъ по своему и лучшимъ латинскимъ языкомъ, нежели Стрыйковскій.

Пораженный несчастнымъ случаемъ, послѣдовавшимъ съ его рукописью, Стрыйковскій бросилъ начатый-было переводъ Длугоша на польскій языкъ, и принялся чертить карты и планы. Безъ сомнѣнія, Длугошъ подалъ ему первую мысль о хроникѣ и много помогалъ ему впослѣдствіи.

Въ 1574 году, послѣ побѣга короля Генриха Валуа, Стрыйковскій отправился путешествовать въ свитѣ Андрея Тарановскаго Бѣлины, столь часто исполнявшаго обязанность посла Республики Польской при Турецкомъ Дворѣ. Благородное любознаніе и надежда удовлетворить этой страсти увлекли Стрыйковскаго въ путешествіе, не совсѣмъ безопасное. Онъ велъ подробный журнал, срисовалъ планы Константинополя и Адріанополя и въ извлеченіи издалъ свои замѣтки немедленно по возвращеніи въ слѣдующемъ году. Числа удостовѣряютъ, что, начиная съ 1574 года, Стрыйковскій уже не оставлялъ мысли написать исторію Литвы; но страсть къ путешествіямъ на нѣсколько лѣтъ отдалила ея изданіе. Въ этихъ путешествіяхъ, предпринимаемыхъ безъ надлежащихъ средствъ, какъ -нибудь, наудачу, куда вѣтеръ занесетъ, Стрыйковскій посѣтилъ почти всю Европу и часть Азіи, именно: Русь, Лифляндію, Курляндію, Финляндію, островъ Эзель и вообще всѣ берега Балтійскаго моря, Молдавію, Валахію, Бессарабію, Сербію, Булгарію, Оракію и всю вообще европейскую Турцію. Онъ упоминаетъ еще, что оплылъ Европу по той же дорогѣ, по которой слѣдовалъ его баснословный Палемонъ^[4].

Въ этихъ путешествіяхъ съ нимъ случались тысячи приключеній (можетъ быть, преувеличенныхъ въ разсказѣ); онъ всегда счастливо увертывался отъ бѣды и любитъ этимъ прихвастнуть. Три раза былъ онъ взятъ въ плѣнъ Русскими и всегда успѣвалъ освободиться; а именно: разъ на р. Уллѣ, другой — подъ Чашниками, третій — при Сумѣ. Въ бытность свою въ Константинополѣ, однажды, переправляясь на лодкѣ съ двумя турецкими гребцами изъ предмѣстія Галаты въ самый городъ, онъ вообразилъ, что Турки хотять причалить къ азіятскому берегу и тамъ его захватить въ неволю. У шляхтича волосы поднялись дыбомъ, онъ схватилъ одно весло и принудилъ добродушныхъ мусульманъ, принявшихъ его за сумашедшаго, тотчасъ возвратиться на европейскую сторону. Это было какъ-разъ подъ висѣлицею князя Вишневецкаго. При всемъ томъ онъ три раза былъ въ рукахъ Турковъ, едва не проданъ былъ ими на галеры, три раза заражался моровою язвою, a въ Пруссіи попался въ руки разбойниковъ, которые пустили его едва живаго.

Наконецъ, эти частыя неудачи образумили горячую голову. Онъ сталъ осторожнѣе, началъ размышлять о своей судьбѣ. Тутъ его остановила мысль: для чего Господь Богъ сохранилъ его, Матвѣя Стрыйковскаго, среди столькихъ опасностей? Самолюбіе рѣшило: для того, что ты готовишься къ великимъ подвигамъ. Соображая потомъ, какое бы это было великое призваніе, къ которому онъ такъ чудесно предназначался Провидѣніемъ, Стрыйковскій рѣшилъ, что призванъ Богомъ писать исторію Литвы, извлечь изъ мрака неизвѣстности дѣянія сего народа и тѣмъ прославиться, заслужить безсмертіе....

Послѣ этого прозрѣнія онъ усердно принялся за работу. Предпріятіе это давно уже занимало его мысли. Восемь лѣтъ посвящено было окончательной отдѣлкѣ исторіи Литвы. Но этотъ послѣдній актъ жизни засталъ его уже въ монашеской рясѣ, каноникомъ жмудскимъ. Неутомимый искатель приключеній уже устарѣлъ, и по большей части проживалъ въ гостяхъ у вель— можъ Великаго Княжества Литовскаго; воображеніе его поуспокоилось, но гордость и высокое о себѣ мнѣніе возрасли до невѣроятности.

Да и взялся же онъ не за легкую работу! Спросите у него, сколько онъ прочиталъ книгъ, сколько сличилъ лѣтописей, сколько потѣлъ и мучился, несчастливецъ? Восемь лѣть онъ безпрестанно работалъ: «я, говоритъ Стрыйковскій, я, польскій шляхтичъ и человѣкъ вольный, я превзошелъ усердіемъ Жидовъ, кои подъ кнутами и палками работали кирпичи въ Египтѣ». Для переписыванія историческихъ матеріаловъ, онъ собралъ много мальчиковъ; а потому легко себѣ представить, сколько при этомъ переписываніи было сдѣлано ими ошибокъ; и онъ же Стрыйковскій немилосердно укоряетъ Мѣховиту за ошибки, отъ употребленія неисправныхъ копій своихъ переписчиковъ... Стрыйковскій увѣряетъ, что имѣлъ въ рукахъ и безпрерывно сличалъ нѣсколько десятковъ лѣтописей русскихъ, московскихъ, литовскихъ, латинскихъ, греческихъ, шведскихъ, датскихъ, польскихъ, прусскихъ, лифляндскихъ и т. д. Разумѣется, въ этомъ исчисленіи, взятомъ со словъ его, участвовала свойственная Стрыйковскому страсть преувеличивать, и, безъ всякаго сомнѣнія, зная его легкомысленность можно утвердительно сказать, что число лѣтописцевъ, бывшихъ дѣйствительно въ его рукахъ, несравненно менѣе. Отуманенный себялюбіемъ, онъ на свои труды смотрѣлъ сквозь увеличительное стекло. Во всякомъ случаѣ, Стрыйковскій увѣряетъ, что всѣхъ его выписокъ и копій нельзя было бы забрать на цѣлую подводу. Онъ нѣсколько разъ терялъ многіе матеріалы, долженъ былъ бороться съ недостатками, безпрерывно разъѣзжать отъ одного вельможи къ другому, отъ Хоткевича къ князю Слуцкому и т. д., вездѣ ища покровителей своему сочиненію. Поэтому онъ, какъ выше было сказано, посвятилъ свою книгу нѣсколькимъ десяткамъ лицъ, хотя вездѣ громко говоритъ, что ни для кого не писалъ изъ денегъ.

Итакъ, въ потѣ лица, въ безпрерывныхъ трудахъ и поѣздкахъ, порождена была эта пресловутая, никогда дотолѣ свѣтомъ невиданная, хроника, безобразная масса отрывковъ, переводовъ, сокращеній, распространеній, стиховъ, догадокъ, постороннихъ и вовсе ненужныхъ вставокъ. Авторъ, прижавъ ее къ родительскому сердцу, поѣхалъ въ Кенигсбергъ, и лично держалъ корректуру изданія.

Въ настоящее время, трудно читать, оцѣнить и употребить въ дѣло эту хронику. Какъ въ одной народной сказкѣ говорится о смѣси бѣлаго и сѣраго мака, такъ и въ этой книгѣ перемѣшана истина съ баснями, нужное съ безполезнымъ. Почти всѣ важнѣйшія битвы и поэтическіе случаи описаны стихами. Разумѣется, въ среднихъ вѣкахъ встрѣчаются цѣлыя риѳмованныя лѣтописи; но въ эпоху Стрыйковскаго исторію уже писали иначе. Да и въ прозѣ его не видно ни складу, ни ладу. Матеріалы необработаны, дурно поняты, совершенное отсутствіе порядка и единства. Невозможно постигнуть, какимъ образомъ самъ авторъ былъ доволенъ этой бозтолковщиной!!... А между тѣмъ, какъ онъ честитъ Мѣховиту, компилятора Длугошева? «У Мѣховиты, говоритъ онъ, всякую бездѣлицу, надобно искать, какъ въ лабиринтѣ; все въ страшномъ безпорядкѣ; одно и тоже раздѣлено и повторяется въ четырехъ, даже въ пяти главахъ....»

Приговоръ этотъ Стрыйковскаго Мѣховитѣ совершенно относится къ нему самому; слова нельзя изъ него выбросить: нѣтъ! должно еще прибавить, ибо Мѣховита, безъ всякаго сравненія, толковѣе Стрыйковскаго. Стрыйковскій, компилируя, не соглашаетъ фактовъ, не сливаетъ ихъ въ одно цѣлое, едва въ состояніи изъ русскихъ лѣтописцевъ, перепутавъ ихъ самымъ безбожнымъ образомъ, составить одну кучу. Варіянты приводятся въ тысячный разъ, а остальное берется цѣлыми выписками (весьма часто не на своемъ мѣстѣ помѣщенными) изъ печатныхъ книгъ, преимущественно изъ польскихъ. Дуисбургъ цитируется рѣдко; выписавъ изъ него разомъ все, что почиталъ нужнымъ, онъ отдѣльной тетрадью вставилъ эту выписку въ книгу X, между Рингольдомъ и Миндогомъ....

Матеріалы Стрыйковскаго, не считая печатныхъ книгъ, дѣйствительно были весьма обильны; хотя тоже не подлежитъ сомнѣнію, что итогъ и внутреннее достоинство ихъ весьма преувеличены. Во всякомъ случаѣ однакожъ, намъ приходится нынѣ оплакивать совершенную потерю многихъ источниковъ, бывшихъ въ рукахъ у Стрыйковскаго. Ненаученный примѣромъ Длугоша, какъ употреблять въ дѣло документы и подлинные акты, онъ нигдѣ на нихъ не опирается; а если когда и случаются у него ссылки, то всегда уже на тѣ акты, которые гдѣ - нибудь были напечатаны. Онъ не помѣстилъ, въ своей хроникѣ ни одного документа въ полной выпискѣ; есть начало эрекціонной грамоты на епископство виленское и часть акта городельской уніи, но ими онъ ничего не подкрѣпляетъ. До 1387 года дѣйствительно трудно было ему имѣть правительственныя бумаги; но потомъ онѣ появились въ значительномъ числѣ и пользованіе ими сдѣлалось весьма легкимъ; однакожъ, Стрыйковскій желалъ лучше выписывать готовое изъ лѣтописей, нежели творить самому.

У Стрыйковскаго, по его собственному показанію, источники были слѣдующіе: 12 лѣтописей литовскихъ, 5 прусскихъ, 4 лифляндскихъ, 5 польскихъ, (т. е. Длугошъ, Мѣховита, Кромеръ, Бѣльскій и отрывокъ изъ Ваповскаго) и 4 кіевскихъ, всего 30 лѣтописцевъ, изъ коихъ одинъ былъ писанъ пославянски^[5].

Литовскихъ лѣтописцевъ иногда Стрыйковскій насчитываетъ до пятнадцати. «Пятнадцать лѣтописцевъ русскихъ, литовскихъ и жмудскихъ собралъ я изъ разныхъ мѣстъ и сличалъ для открытія истины» и пр. (кн. III.) При изслѣдованій потомства Ольгердова онъ упоминаетъ, что сводилъ пятнадцать же лѣтописцевъ (кн. ХІІ. раз. ХIII.) Въ другихъ мѣстахъ, позднѣе, онъ насчитываетъ ихъ только двѣнадцать. Если бы въ полной мѣрѣ можно было довѣрять словамъ Стрыйковскаго, тогда, при этой разницѣ, можно было бы предположить, что изъ пятнадцати лѣтописцевъ три были старѣе ХV вѣка, и слѣдовательно, при дальнѣйшемъ составленіи хроники, уже не могли ему служить. Остальные двѣнадцать упоминаются даже въ ХVІ столѣтіи, но все рѣже и рѣже; ибо Стрыйковскій имѣлъ уже достаточные матеріалы въ польскихъ историкахъ. Однакожъ, онъ цитируетъ еще русскихъ лѣтописцевъ подъ 1459 годомъ (кн. XIX), подъ 1479-мъ (кн. ХХ), подъ 1505- мъ (кн. XXII) и даже еще позднѣе. Теперь вопросъ: на какомъ языкѣ были написаны эти двѣнадцать литовскихъ лѣтописей? Нѣтъ сомнѣнія, что онѣ писаны были не политовски. Вопервыхъ, въ пользу этого мнѣнія говоритъ нравственное убѣжденіе, подкрѣпляемое всякаго рода правдоподобіями. Вовторыхъ, слова самого Стрыйковскаго, ясно говорящаго въ «Курьерѣ Добродѣтели»: «потому и они (Литвины), хотя письма не знали, однакожъ оставили свидѣтельство потомству о дѣлахъ своихъ, каковыхъ часть Русь, описавъ, смѣшала съ своими.» Втретьихъ, Стрыйковскій, въ хроникѣ (кн. X), доказывая, что Гедиминъ былъ сынъ, a не чиновникъ литовскаго князя Витена, выражается такъ: «всѣ литовскія лѣтописи, писанныя порусски, древніе Литовцы принимаютъ за свои собственныя.» И такъ, нѣтъ никакого сомнѣнія, что всѣ двѣнадцать лѣтописцевъ литовскихъ были сочинены и написаны на русскомъ языкѣ; вѣроятно, они похожи были на ту лѣтопись, которую недавно открылъ и напечаталъ виленскій профессоръ Даниловичъ. Слѣдовательно, въ свою очередь, всѣ эти лѣтописи, какъ составленныя на русскомъ языкѣ, отнюдь не могли быть такъ древни, какъ полагаетъ Стрыйковскій; ни одна изъ нихъ не могла быть старѣе XIII вѣка, и даже, кажется, что, напротивъ, всѣ онѣ были гораздо новѣе.

Изъ безпрерывныхъ жалобъ Стрыйковскаго можно уразумѣть, что литовскія лѣтописи, которыми онъ пользовался, вовсе не имѣли хронологіи; ибо лѣтописцы, описывая прошлое время по преданіямъ, не означали годовъ. Стрыйковскій хвалится, что онъ, какъ могъ, понаходилъ года описываемыхъ событій: отъ такого усердія наполнилъ онъ свою хронику самыми нелѣными анахронизмами; онъ давалъ хронологическій порядокъ совершенно произвольно, почти такъ, какъ ему самому вздумалось, и этому его произволу есть много доказательствъ. Въ повѣтствованіи объ Ердзивиллѣ Монтивиловичѣ, Стрыйковскій говоритъ, что литовская лѣтопись не означаетъ года вторженія этого князя, съ тремя весьма подозрительными товарищами, на Русь; но что онъ самъ, по соображенію съ другими обстоятельствами, отнесъ это событіе подъ 1212 годъ. Вотъ ero собственныя слова: «но годовъ, когда что случилось, не опредѣляютъ; ибо какъ можно было имъ заимствовать эту систему у другихъ историковъ: время, въ которое они жили, было весьма невѣжественно, и они просто себѣ брели.» Въ другомъ мѣстѣ онъ говоритъ: «что за негодяи и неучи эти литовскіе и русскіе лѣтописцы (ухъ, какъ онъ на нихъ разсердился!). Все что имъ со слюною къ губамъ притекало, все писали, какъ-нибудь и безъ толку. Нигдѣ не означаютъ лѣтъ или годовъ, когда что произошло, не сообразивъ порядочно того и т. д.» При такой жалкой критикѣ фактовъ и при необыкновенной поспѣшности бросаться на все, что попадетъ въ руки, весьма легко представить, сколько Стрыйковскій надѣлалъ грубѣйшихъ ошибокъ.

Насъ теперь удивляетъ обиліе древнихъ источниковъ, бывшихъ въ рукахъ у Стрыйковскаго, тогда какъ до нашего времени дошло не болѣе двухъ, и то отрывочныхъ и поздно начинающихся, лѣтописей^[6]. Однакожъ, изъ словъ самого Стрыйковскаго можно утвердительно заключить, что упоминаемыя у него лѣтописи не всѣ были совершенно отдѣльныя, но просто различные списки съ двухъ или трехъ основныхъ лѣтописей. Онъ любитъ считать и печатныя книги вдвойнѣ, лишь бы онѣ были разныхъ изданій. Въ нѣкоторыхъ мѣстахъ приводимыя выписки изъ лѣтописей даютъ право полагать, что самыя лѣтописи писаны въ христіанской Руси: слогъ ихъ отзывается буквальнымъ переводомъ со славянскаго и годы считаются отъ сотворенія міра^[7].

Изъ числа лѣтописей, бывшихъ у Стрыйковскаго, нѣкоторыя отдѣльно поименованы имъ, для отличенія отъ другихъ; такимъ образомъ въ предисловіи къ «Курьеру Добродѣтели» (изданъ въ 1574) Стрыйковскій пишетъ, что руководствовался рукописною лѣтописью какого-то инока Димитрія, писанною порусски древними литерами; изъ этой лѣтописи почерпнулъ онъ и извѣстіе о пришествіи Палемона; но когда она была составлена, о томъ ни слова. О лѣтописи инока Димитрія можно еще замѣтить то, что всѣ варіянты хроники противу «Курьера Добродѣтели» принадлежатъ этой лѣтописи.

Въ самой хроникѣ можно открыть двѣ отдѣльныя лѣтописи, различаемыя самимъ Стрыйковскимъ. Одна изъ нихъ получена была имъ отъ князей Заславскихъ изъ м. Великой-Брестовицы (Гродненской губерніи и того же уѣзда). О времени ея составленія можно догадываться по выпискѣ, которую изъ ней приводитъ Стрыйковскій; именно: говоря объ Аттилѣ, упоминается о рѣкѣ Югрѣ, съ оговоркою: «а Югра теперь въ землѣ Ивака царя,» т. е. Ивана царя. Слѣдовательно берестовицкій лѣтописецъ писалъ въ царствованіе Ивана Васильевича Грознаго, т. е. уже въ началѣ XVI столѣтія^[8]. Вѣроятно, этою самою лѣтописью Стрыйковскій пополнялъ свою хронику до самого 1505 года. Сверхъ этой брестовицкой лѣтописи, Стрыйковскій ясно отличаетъ еще одну лѣтопись изъ бывшихъ въ его распоряженіи, при чемъ называетъ ее ошибочною и жалуется, что по милости ея, онъ и самъ не разъ впадалъ въ ошибки при составленіи генеалогіи литовскихъ князей. Эта лѣтопись баснословную дочь Кернуса, Паяту, называетъ дочерью Куковойтиса; сверхъ того она много надѣлала ошибокъ касательно Куковойтиса, Утенеса, Гедруса и пяти сыновъ Ромунда, которыхъ полагаетъ лѣтьми Трабуса. Всѣ эти ошибки исправлены въ хроникѣ. По этимъ признакамъ можно было бы узнать эту не понравившуюся Стрыйковскому лѣтопись, въ случаѣ открытія какого-нибудь ея списка. Но здѣсь нельзя не замѣтить, что всѣ ошибки, насчетъ Паяты, сыновъ Ромунда и пр., находятся въ «Курьерѣ Добродѣтели»; а какъ этотъ «Курьеръ» основанъ былъ единственно на показаніяхъ лѣтописи инока Димитрія: слѣдовательно весьма можетъ быть, что разруганная въ хроникѣ ошибочная лѣтопись есть таже самая лѣтопись инока Димитрія, только Стрыйковскій забылъ назвать ее по имени.

Всѣ остальныя лѣтописи, литовскія и русскія, у Стрыйковскаго нигдѣ не различаются. Правда, иногда онъ указываетъ на ихъ несогласіе между собою, напримѣръ, при описаніи событій на Руси, вставленномъ въ хронику послѣ Кернуса и Гимбута, но говоритъ очень глухо и весьма неловко ставить Герберштейна на одну доску съ древними лѣтописцами. Послѣ Свинторога, который, если слѣдовать хронологіи Стрыйковскаго, родился гораздо раньше своего отца и даже дѣда, ссылки на лѣтописи уменьшаются, исторія наполняется всякимъ вздоромъ, и продолжается одно родословіе князей, составленное совершенно произвольно. О Витенесѣ также весьма мало почерпнуто изъ литовскихъ и русскихъ лѣтописей; изъ послѣднихъ только заимствовано извѣстіе о взятіи Полоцка въ 1307 году.

Чтобъ яснѣе видѣть, въ какой мѣрѣ Стрыйковскій воспользовался лѣтописями, просмотримъ его хронику по 1387 годъ, не входя ни въ какія подробности. Пропустимъ обѣ первыя книги, гдѣ разсматривается происхожденіе народовъ и излагается баснь о Палемонѣ, которую послѣ мы разберемъ подробнѣе. Книга III. Здѣсь онъ опять говоритъ о пяти стахъ итальянскихъ дворянахъ, прибывшихъ въ Литву, и добавляетъ: всѣ лѣтописи на это согласны. Тамъ же о плаваніи Палемона по Дубиссѣ и заложеніи Ейраголы - литовскія лѣтописи свидѣтельствуют. Тамъ же, выводя смѣшнымъ образомъ названіе Литвы отъ lituus-tuba, ссылается на литовскія лѣтописи. Потомъ, повторяя баснь о Палемонѣ, упирается опять на свидѣтельство лѣтописцевъ; а еще ниже, въ подтвержденіе этого, приводитъ пятнадцать лѣтописцевъ русскихъ, литовскихъ и жмудскихъ. О смѣшеніи итальянскихъ выходцевъ съ природными литовцами - опять лѣтописцы говорятъ. Основаніе Вилькомира Довшспрунгомъ - тоже изъ лѣтописцевъ. Въ княженіи Кернуса повторяя свой выводъ насчетъ lituus-tuba, говоритъ: на это древнія лѣтописи русскія, литовскія и жмудскія согласны. О походѣ Литовцевъ на Русь подъ Полоцкъ говоритъ: какъ свидѣтельствуютъ лѣтописи. Ниже, подъ 1200 годомъ, упомянувъ объ опустошеніи Литвы набѣгомъ Кернуса и Гимбута, и о занятіи оной Нѣмцами, прибавляетъ: «такимъ образомъ теперь начнется, съ великимъ трудомъ составленная, обстоятельная и истинная исторія Литвы, когда мы по порядку свѣримъ и согласимъ пятнадцать (съ большомъ трудомъ пріобрѣтенныхъ) лѣтописцевъ съ иноземными хрониками, какъ то: съ Длугошемъ, Мѣховитою, Кромеромъ, а также съ русскими, московскими, прусскими, курляндскими и лифляндскими, древними, просто, по справедливо составленными, лѣтописями.» — Въ книгѣ IV Стрыйковскій пишетъ, по большей части, то, что самъ видѣлъ, присовокупляетъ выписки изъ Дуисбурга и другихъ, а изъ лѣтописей ничего нѣтъ.— Книга V, раздѣлъ XII, въ концѣ, при описаніи нашествія князя Владиміра ссылается на русскія лѣтописи и поправляетъ литовскія. - Въ Книгѣ VI приводится какъ матеріалъ Хроника Русская. Также, повѣствуя о походѣ Литовцевъ и Жмуди съ Завилейской стороны въ 1217 году на Русь, говоритъ, что этотъ годъ назначилъ самъ, ибо о времени этого похода у всѣхъ лѣтописцевъ нѣтъ ни слова, а упоминается одно только имя Ердзивилла. Здѣсь приводитъ изъ лѣтописей извѣстіе о кометѣ 18 мая 1211 года. Описаніе похода 1217 года (?) —изъ лѣтописцевъ. Этой же книги раздѣлъ XI — изъ лѣтописей. О разданіи Эрдзивилломъ земель въ награду тремъ своимъ помощникамъ и о происхожденіи ихъ отъ итальянскихъ пришельцевъ, присовокупляетъ: о чемъ согласно свидѣтельствуютъ лѣтописцы. О предкѣ Довойновъ особенно говоритъ: какъ всѣ лѣтописцы свидѣтельствуютъ. О смерти Викинта, брата Ердзивиллова, — свидѣтельствуютъ лѣтописи. О князьяхъ Полоцкихъ, о св. Параскевіи, говорить, что выписалъ изъ русскихъ и литовскихъ лѣтописцевъ, и приводитъ даже изъ нихъ отрывокъ, обезображенный переписчикомъ. Описывая побѣду Скирмунта надъ княземъ луцкимъ, начинаетъ съ жалобы, что лѣтописцы нигдѣ не означаютъ годовъ, прибавляетъ что годы самъ онъ написалъ, и приводитъ отрывокъ на русскомъ языкѣ. По случаю битвы при р. Яцельдѣ, пишетъ: и взывала Русь — какъ свидѣтельствують лѣтописи — съ великимъ плачемъ, что ихъ многочисленное войско было поражено безбожными Литовцами». Потомъ еще разъ жалуется на отсутствіе хронологіи въ лѣтописяхъ, и приводитъ ошибку въ одномъ лѣтописцѣ, который Паяту сдѣлалъ не матерью, а дочерью Куковойтиса, и другія подобныя ошибки. Мы уже выше видѣли, что этотъ лѣтописецъ, вѣроятно, есть инокъ Димитрій. О битвѣ на р. Неманѣ у Могильной, свидѣтельствуютъ лѣтописи. О смерти Рингольта и объ его потомствѣ —также свидѣтельствуютъ лѣтописи; при чемъ, упоминая, что нѣкоторыя изъ нихъ вовсе умалчиваютъ о Миндовѣ, въ подтвержденіе своего мнѣнія приводитъ на русскомъ языкѣ отрывокъ лѣтописи, и, основываясь на двухъ лѣтописяхъ, находящихся въ м. Гродекѣ (Grodku) у старосты Гроденскаго Александра Ходкевича, рѣшительно утверждаетъ, что Миндовъ былъ сынъ Рингольта. — Книга VIII. О поѣздкѣ Товтивилла въ Лифляндію свидѣтельствуютъ лѣтописцы. О третьемъ походѣ магистра Андрея тоже свидѣтельствуютъ лѣтописцы. О сближеніи Миндова съ магистромъ, и о склонности его къ миру— говоритъ брестовицкій лѣтописецъ. Исторію Вольстыника (Войшелга) выписываетъ изъ одного стараго лѣтописца. Извѣстіе объ убіеній Войшелга со всѣми подробностями внесъ въ свою хронику, такъ какъ свидѣтельствуетъ лѣтописецъ, а о погребеніи его —изъ лѣтописца русскаго и литовскаго. Въ «Курьерѣ Добродѣтели» Стрыйковскій написалъ, что этотъ князь литовскій убитъ въ Вровскѣ, что самое повторилъ и Гваньини, какъ воспользовавшійся тогдашними матеріалами Стрыйковскаго; но въ хроникѣ, на основаніи извѣстій нѣсколькихъ лѣтописцевъ, ошибка лѣтописи инока Димитрія исправлена, и записано убіеніе Войшелга въ г. Владимірѣ. О Тройденѣ, котораго неправильно смѣшалъ съ Тринотою, упоминаемымъ у Дуисбурга, прибавляетъ: какъ нѣкоторые лѣтописцы свидѣтельствуютъ. Въ концѣ этого же раздѣла извиняется въ ошибкахъ, сдѣланныхъ въ «Курьерѣ», по причинѣ невѣрной лѣтописи Димитрія: въ Курьерѣ обманулъ меня одинъ русскій лѣтописецъ. Эти ошибки, какъ выше было сказано, относятся къ неправильной генеалогіи князей Кернуса, Паяты, Куковойтиса, Утенеса, Гедруса и сыновей Ромунда. — Книга IX. О покореніи Ятвяговъ и заложеніи Райгрода два раза говоритъ: какъ лѣтописцы свидѣтельствуютъ. О междоусобіяхъ въ Литвѣ въ 1281 году — всѣ древніе лѣтописцы единогласно повѣствуютъ. Тамъ же о причинахъ войны, по поводу отношеній Довмонда къ женѣ князя Наримунда, говоритъ: такъ дѣло объясняется у лѣтописцевъ. Описывая нашествіе Прусаковъ и Жмуди на владѣнія рыцарей, присовокупляетъ: объ этомъ свидѣтельствуютъ и русскіе лѣтописцы. Далѣе, разсказывая походъ Лаврыша на Довмунда и разбитіе этого послѣдняго, говоритъ: какъ всѣ лѣтописцы согласно свидѣтельствуютъ и описываютъ; однакожъ, мѣста, гдѣ было сраженіе, не упоминаетъ. Выборъ Витенеса описанъ, основываясь на свидѣтельствѣ нѣкоторыхъ лѣтописцевъ. — Книга Х. Критикуя Мѣховиту (почему не Длугоша?), за то, что относитъ смерть Гедимина къ 1307 году, прибавляетъ, что это противно всѣмъ лѣтописцамъ. Взятіе Полоцка Литвинами въ 1307 году выписано, по его словамъ, изъ старыхъ русскихъ лѣтописей. О голодѣ въ Литвѣ и Польшѣ— какъ свидѣтельствуютъ лѣтописцы. Въ концѣ этой книги, излагая и доказывая свое мнѣніе, что Гедиминъ былъ сынъ Витенеса, ссылается нѣсколько разъ на лѣтописи и приводитъ изъ нихъ выписку въ польскомъ переводѣ. Г. Нарбутъ въ наше время возобновилъ прежніе доводы Стрыйковскаго; однакожъ всѣ они весьма слабы. Пелюсса никогда не назывался великимъ княземъ, но просто королькомъ, rex, какъ вообще чужеземцы именовали литовскихъ владѣтелей; а Дуисбургъ называетъ его даже просто Litvanus. Притомъ вся подробная исторія княженія Гедиминова неужели была только ошибкою и передѣлкою, а больше ничего? Гваньини извѣстны оба преданія о Гедиминѣ, а Длугошъ не пишетъ ничего о женѣ Витенеса и о соглашеніи съ нею бывшаго конюха. ―― Книга XI. О погребеніи Витенеса заимствуетъ изъ лѣтописцевъ русскихъ. Осаду Ковно (Кунасовъ) изъ лифляндскихъ хроникъ и русскихъ лѣтописей. Истолкованіе Ледзейкою сна Гедеминова заимствуетъ также изъ лѣтописей. О Ледзейкѣ оттуда же. — Книга XII. О татарскихъ царькахъ —изъ русскихъ лѣтописей (это мѣсто можетъ быть пояснено лѣтописью изданною Даниловичемъ:). О построеніи въ Подоліи нѣкоторыхъ крѣпостей (ошибочно) дѣтьми Коріата и объ избраній Юрія Коріатовича валахскимъ господаремъ — изъ лѣтописцевъ. О походѣ Ольгерда подъ Москву — какъ о томъ всѣ лѣтописцы свидѣтельствуютъ, если бы ихъ хотя тысячу сличать, а немного ниже: хотя русскія лѣтописи о семъ не упоминаютъ, кромѣ Герберштейна. Туть же о сломаніи копья объ кремлевскія ворота прибавляетъ: другіе лѣтописи упоминаютъ, что копье не было переломлено, а только приставлено къ стѣнѣ. О кандидатурѣ Константина Коріатовича на польскую корону— какъ говорятъ лѣтописцы (но въ самомъ дѣлѣ у Длугоша этого нѣтъ). Описывая преждевременную смерть Александра Коріатовича, на основаніи Длугоша, поправляетъ извѣстія литовскихъ лѣтописцевъ. Критикуя Кромера и Мѣховиту насчетъ князя Александра подольскаго ссылается на русскія лѣтописи. О супружествѣ Кейстута, не означая года и вставивъ расказъ не на своемъ мѣстѣ, говоритъ: такъ происшествіе описывается у русскихъ лѣтописцевъ. Мщеніе Кейстута надъ Войдиллою — какъ свидѣтельствуютъ лѣтописцы. Говоря о примиреніи Ягайлы съ Витольдомъ, прибавляетъ: а литовскія лѣтописи свидѣтельствуютъ, что и т. д. — Книга XIII. Тутъ Стрыйковскій опять весьма часто ссылается на лѣтописи; о переправѣ черезъ Вислу при Завихвостѣ два раза свидѣтельствуютъ лѣтописцы. О совѣтѣ, данномъ Радзивиломъ, говоритъ: обо всемъ этомъ лѣтописцы согласно свидѣтельствуютъ. Объ исторіи чудотворящаго Креста Господня—русскій лѣтописецъ пишетъ. О разграниченіи съ Польшею также— лѣтописецъ утверждаетъ. Потомъ, доказывая, что это было вторичное завладѣніе древомъ Креста Господня (ошибочно изъ одного сдѣлано два случая) прибавляетъ, что онъ это описалъ сходно съ древними русскими и литовскими лѣтописями. Событіе это должно отнести къ 1370 году.

Такимъ образомъ мы старались собрать всѣ мѣста хроники Стрыйковскаго, гдѣ упоминается о лѣтописяхъ, какъ источникахъ, чтобы показать, гдѣ именно пользовался ими авторъ, и въ какой мѣрѣ. Притомъ внимательное сравненіе убѣждаетъ, что все остальное заимствовано изъ Длугоша, Дуисбурга и другихъ.

Сверхъ сего, въ хроникѣ Стрыйковскаго встрѣчаются нѣсколько разъ выписки изъ народныхъ пѣсенъ, приводимыя, какъ бы подкрѣпленія и доказательства фактовъ. Напримѣръ, въ книгѣ VI —пѣсня о Поятѣ, въ книгѣ IX— о Довмундѣ, начинающаяся словами: Cou mantas, Dou mantas gedkotos kunigos, tobos Rajtos tugnie; и въ тойже главѣ пѣсня о Гурдѣ Гинвиловичѣ, убитомъ крестоносцами подъ Ковно, въ слѣдующихъ словахъ: не такъ тебѣ замка жаль, какъ храбрыхъ воиновъ въ огнѣ горящихъ и т. д. - Что касается до Петра Дуисбурга, то Стрыйковскій имѣлъ въ своихъ рукахъ экземпляръ этой нѣмецкой хроники, тотъ самый, который Иванъ Ходкевичъ нашелъ въ костелѣ Румбарскаго замка и подарилъ извѣстному Ротунду, виленскому бургомистру, занимавшемуся также исторіею Литвы, а Ротундъ сообщилъ ее, для снятія копіи, Стрыйковскому. Кромѣ того у Стрыйковскаго была, какъ онъ говоритъ въ книгѣ VII, еще нѣмецкая хроника, родъ дневника, гдѣ записаны были всѣ рыцари, убитые въ войнахъ съ Литовцами; небольшая эта хроника принадлежала къ XIV столѣтію (до 1348 года).

Употребляя всѣ вышеисчисленныя и сверхъ того множество печатныхъ матеріаловъ, Стрыйковскій, — повторю опять, — смѣшалъ истину съ баснями, присовокупилъ ко всему хронологію своего собственнаго изобрѣтенія, перепуталъ и переиначилъ событія и приправилъ все это уродливѣйшими предположеніями, также собственнаго произведенія. Въ наше время почти невозможно отдѣлить въ его хроникѣ истину отъ вымысла: развѣ открыты будутъ тѣ самые источники, коими пользовался неискусный Стрыйковскій для составленія исторіи Литвы отъ XI до XIV вѣка. Но этого даже и надѣяться нельзя!

Всѣми своими разнообразными и многочисленными матеріалами Стрыйковскій могъ пользоваться безъ посторонней помощи, потому что зналъ нѣсколько языковъ, выучившись имъ частію въ школѣ, частію въ путешествіяхъ и изъ чтенія книгъ. Сверхъ латинскаго языка, коему учился въ Бржезинахъ, и усовершенствовался послѣ на службѣ, но которымъ, однакожъ, никогда не владѣлъ хорошо, Стрыйковскій, должно предполагать, зналъ понѣмецки, ибо въ предисловіи къ хроникѣ обязался самъ перевесть ее на языки латинскій и нѣмецкій. Незнаю, не его ли собственный тотъ переводъ хроники на латинскомъ языкѣ, который, говорятъ, находился въ библіотекѣ Ченстоховскаго монастыря? Стрыйковскій зналъ и литовскій языкъ, ибо въ хроникѣ неоднократно приводитъ цѣлыя мѣста на этомъ языкѣ; изъ нихъ нельзя заключить, чтобъ онъ его не понималъ. Имена боговъ написаны весьма правильно. Порусски и по славянски онъ также зналъ, и если есть въ переводахъ съ этихъ языковъ ошибки, то ихъ скорѣе слѣдуетъ приписать небрежности, нежели невѣденію.

Въ особенности Стрыйковскій потрудился надъ выводомъ княжескаго литовскаго дома и нѣкоторыхъ знатнѣйшихъ Фамилій отъ какихъ-то римскихъ эмигрантовъ^[9]. Любопытно читать подлинникъ и слѣдить, какъ онъ на каждой страницѣ величается своей работою, какъ немилосердно цитируетъ римскихъ историковъ, и преимущественно Флора, какъ силится найти тамъ имя Палемона, какъ, отыскавъ наконецъ въ исторіи какого-то Либона, замѣшаннаго въ междоусобіяхъ Цезаря съ Помпеемъ, съ восторгомъ утверждаетъ, что это все равно, что Палемонъ, и заставляетъ его изъ Этруріи путешествовать въ Литву къ устью Немана, по маршруту, составленному самимъ Стрыйковскимъ, на основаніи свѣдѣній, пріобрѣтенныхъ въ частыхъ его поѣздкахъ.

Хотя, утверждаясь на сходствѣ именъ: Либонъ и Палемонъ, Стрыйковскій относитъ прибытіе Римлянъ въ Литву къ эпохѣ Юлія Цезаря, однакожъ не отвергаетъ и другихъ сказаній, относящихъ эту эмиграцію, то къ царствованію Нерона, то къ нашествію Аттилы, что было уже въ V столѣтіи по Р. Х. Стрыйковскому все хорошо, лишь бы только доказать происхожденіе литовскихъ князей и дворянъ отъ римскихъ патриціевъ!!! Вся эта повѣсть о Палемонѣ, основанная на какомъ-то неясномъ свидѣтельствѣ лѣтописцевъ, составлена съ единственною цѣлію польстить тщеславію нѣсколькихъ дворянскихъ фамилій, давъ имъ предковъ прямо изъ Рима. Самъ Стрыйковскій считалъ выводъ о Палемонѣ главнѣйшею своею услугою; а потому разборъ этой повѣсти не можетъ быть безъ интереса. Не менѣе любопытно посмотрѣть, какъ онъ съумѣлъ перепутать происхожденіе народовъ славянскаго и литовскаго племени. Въ этомъ случаѣ у него являются, какъ современники: Геродотъ и Птоломей, Плиній и Іорнандъ; онъ у каждаго беретъ по клочку, сваливаетъ въ кучу и все это мѣшаетъ. Словомъ: хаосъ невыразимый!... Однакожъ, со всѣмъ тѣмъ эта часть хроники можетъ быть приведена въ порядокъ, ибо слѣплена изъ фактовъ, совершенно извѣстныхъ, и которые Стрыйковскій напрасно трудился перемѣшивать, какъ зерно въ рѣшетѣ. Тутъ дѣло можетъ обойтись и безъ него. Зато далѣе, когда источниками у него были однѣ литовскія лѣтописи, дѣло несравненно труднѣе. Вообще можно сказать, что исторія Литвы, отъ ХІ- го до XIV-го вѣка, должна быть, по необходимости, извлечена изъ хроники Стрыйковскаго, но не иначе какъ подвергнутой напередъ строгому критическому разбору; ибо изъ другихъ источниковъ ничего объ этой эпохѣ неизвѣстно, а у Стрыйковскаго факты лежатъ сваленные безъ малѣйшаго ученаго разбора: нѣтъ тамъ ни складу, ни ладу; все перепутано, будто съ умысломъ; изложеніе прерывается вещами посторонними, рѣшительно какъ бы нарочно для того чтобы сбить съ толку читателя; а несчастные стихи окончательно все затмѣваютъ. Разобрать Стрыйковскаго - истинно египетская работа: придется каждое извѣстіе, прежде нежели включить въ текстъ исторіи, опредѣлить, откуда оно попалось къ Стрыйковскому, внимательно его осмотрѣть и оцѣнить; придется имена и событія, которыя, по всему вѣроятію, повторяются вдвойнѣ, помѣщаются какъ совершенно различныя, подъ разными годами, искусно распутать и поставить на своемъ мѣстѣ....

Займемся разборомъ нѣкоторыхъ данныхъ въ хроникѣ Стрыйковскаго. Хотя онѣ очевидно баснословны, но, можетъ быть, имѣютъ основаніемъ истину, затемненную временемъ.

Прежде разсказа о своемъ любезномъ Палемонѣ, Стрыйковскій выводитъ на сцену нѣкоего Вейдевута, готскаго или скандинавскаго князя, а, по его мнѣнію, простаго Аланина, заимствовавъ извѣстіе о немъ у Еразма Стелли (который, въ свою очередь, почерпнулъ его изъ утерянной нынѣ Лѣтописи епископа Христіана). Это извѣстіе, списанное нашимъ авторомъ со свойственнымъ ему легковѣріемъ, можетъ быть, подало ему мысль и послужило образцомъ къ изображенію фигуры Палемона. Стрыйковскій относитъ существованіе Вейдевута къ VI- му столѣтію по Р. Х., а Кояловичъ, не разсуждая много, принялъ все это за чистую монету. Самъ, въ наше время столь препрославленный прусскій историкъ, Фойгтъ, принимаетъ Вейдевута за лицо историческое, по причинѣ, упоминаемой въ преданій о немъ, войны съ Мазурами, въ достовѣрности которой историкъ не сомнѣвается. Но мы, не взирая на всю славу г. Фойгта, не раздѣляемъ таковой оцѣнки Вейдевута, а вмѣстѣ съ тѣмъ равно не согласны съ и другими писателями, разбиравшими этотъ самый предметъ; ибо о Вейдевутѣ существуетъ много разнообразныхъ мнѣній, и самая орѳографія имени этого неодинакова: пишутъ Видевудъ, Вайдевутъ, Витовидо и т. д.

Стрыйковскій, какъ выше было сказано, считаетъ его Аланиномъ, Гарткнохъ — Римляниномъ, Шютцъ приводитъ его въ Пруссію изъ Тавриды, Шлёцеръ совершенно отбрасываетъ эту баснь, Бочко не удостоиваетъ ее даже упоминанія, Коцебу выписываетъ извѣстіе о Вейдевутѣ, какъ народное преданіе, устраняясь отъ всякой критики, Генцигъ же считаетъ скандинавскаго Одина и литовскаго Вейдевута за одно и тоже лицо; наконецъ, Фойгтъ, критикуя ихъ всѣхъ, нашелъ, что Вейдевутъ есть историческій фактъ, а по слѣдамъ его пошелъ охотно и г. Нарбутъ. Кто же этотъ Вейдевутъ, котораго имя, немилосердно изворачивая, изъясняетъ г. Фойгтъ? Это - миѳическій образъ, первобытное преданіе о соединеніи литовскихъ народовъ въ общество, преданіе о началѣ общественной ихъ жизни, преображенное въ олицетвореніе. Оно имѣетъ нѣкоторое сходство съ повѣстію о королевѣ Круминѣ, пришедшей съ береговъ Роси въ Литву и принесшей туда изъ странъ просвѣщеннѣйшихъ искусство земледѣлія. И эта Крумина, и тотъ Вейдевутъ, убранные въ одежду историческаго факта, суть только преданія объ исшествіи народа литовскаго изъ дикаго быта. Преданіе это въ устахъ людей, вѣроятно, было олицетвореннымъ воспоминаніемъ о томъ, какъ въ вѣкахъ глубочайшей древности составился народъ литовскій изъ отдѣльныхъ, скотоподобныхъ семействъ; можетъ быть, означало также и воспоминаніе о первобытныхъ вождяхъ, захватившихъ власть надъ собравшимся въ кучу народомъ. Все, что говорится о Вейдевутѣ, повторяется о всѣхъ первобытныхъ законодателяхъ дикихъ народовъ, только что группирующихся въ правильное общество: это, просто, историческій символъ, обыкновенное и всеобщее явленіе, которое позднѣйшими неискусными писателями изъ туманнаго миѳа превращено въ положительный историческій фактъ. При этомъ случаѣ можно сдѣлать замѣчаніе, что исторія, содержащаяся въ преданіяхъ, весьма часто олицетворяетъ факты и событія, затемненные долговременностію; ибо ей (т. е. исторіи, истинѣ) удобнѣе передать таковые Факты, въ видѣ тѣлесномъ, памяти безграмотнаго народа, для сохраненія ихъ изъ вѣка въ вѣкъ. Потому- то, предпринимая писать жизнь народа въ эпоху доисторическую, должно съ величайшею осторожностію пользоваться преданіемъ, не вѣрить ему на слово, но разсмотрѣть: не олицетворяетъ ли оно какой-либо фактъ, происшествіе, перемѣну, случай; ибо вначалѣ исторія была преисполнена поэзіи и ея ризою одѣвала явленія жизни народовъ. Стрыйковскій, допустивъ, что Вейдевутъ былъ Аланинъ, принялъ его, со всѣмъ потомствомъ, какъ протопатріарха литовскаго народа; однакожъ, онъ не могъ слить его съ послѣдующею исторіею. Наговорившись о Вейдевутѣ, онъ бросился на встрѣчу своему любезному Палемону, и какъ этотъ послѣдній не имѣлъ никакой связи съ протопатріархомъ, то далѣе въ хроникѣ о Вейдевутѣ хранится глубокое молчаніе. Какъ же въ головѣ Стрыйковскаго образовалась фигура Палемона? Онъ что -то слыхивалъ о торговыхъ связяхъ Литвы, по поводу янтаря, съ западною Европою; въ русской лѣтописи инока Димитрія нашелъ имя Палемона, а у римскаго историка Флора имя Публія-Либона; изъ всего этого онъ тотчасъ слѣпилъ фактъ (по его мнѣнію, неопровержимый) прибытія римскаго Патриція Палемона (Публибона) въ Литву. Достопочтенный ксендзъ прыгалъ съ радости отъ такого открытія. Но разсмотримъ это подробнѣе.

въ хроникѣ Стрыйковскаго о пришествіи Итальянцевъ въ Литву находятся три совершенно различные разсказа, хотя въ нихъ главнымъ дѣйствующимъ лицемъ одинъ и тотъ же Палемонъ. Четвертое преданіе о князѣ Виліусѣ, какъ начальникѣ пришельцевъ, Стрыйковскій извлекъ изъ Длугоша, но, чтобъ не мѣшать своимъ предположеніямъ, о Виліусѣ упомянулъ слегка. Прочитавъ въ тоже время мнѣніе Длугоша, что эмиграція Виліуса могла случиться во время междоусобныхъ войнъ Помпея и Цезаря, Стрыйковскій полюбопытствовалъ заглянуть въ римскіе источники. На бѣду попадается ему на глаза у Флора имя Публія Либона; въ тоже время онъ припоминаетъ, что въ Пруссіи было Ромнове (Romanova), что есть рѣка Либа и городъ Либава. Послѣ всего этого, онъ самъ себя убѣдилъ, что иначе и быть не могло, какъ онъ написалъ. Но, несмотря на то, что русскіе лѣтописцы не могли говорить о столь отдаленной эмиграціи, что самъ Стрыйковскій въ «Курьерѣ Добродѣтели» относитъ ее къ V- му столѣтію по Р. Х., считая и этотъ срокъ слишкомъ древнимъ, весьма вѣроятно, однакожъ, что первую идею Стрыйковскій все-таки извлекъ изъ русскихъ лѣтописей, составленныхъ въ XV-мъ вѣкѣ.

И такъ: первая повѣсть — Публій-Либонъ; отсюда, слитіемъ одинаковаго звука, Публибонъ, а оттуда Палемонъ — путешествуетъ изъ Этруріи въ Литву, за 50 лѣтъ до Р. Х.

Вторая повѣсть, найденная въ литовско - русскихъ лѣтописцахъ^[10]. Палемонъ прибываетъ въ Литву, скрываясь отъ гоненій Нерона, въ 57 году по Р. Х. Разница во времени съ первою на цѣлый вѣкъ.

Третья повѣсть, записанная въ брестовицкой лѣтописи, относить эпоху прибытія Палемона въ Литву къ V-му столѣтію по Р. Х., ко временамъ нашествія Аттилы. Это преданіе Стрыйковскій опровергаетъ, потому что не въ состояніи примѣнить къ нему своего открытія во Флорѣ о Публіѣ Либонѣ, и сверхъ того желая какъ можно далѣе въ глубь вѣковъ отодвинуть предковъ литовскаго дворянства, что собственно и было цѣлью его литературной дѣятельности. Длугошевскаго Виліуса онъ почти вовсе пропустилъ и дѣльно замѣтилъ, что во времена Аттилы въ Италіи господствовала уже христіанская вѣра, которую принесли бы съ собою въ Литву спутники Палемона.

Кто же не видитъ изъ всѣхъ этихъ повѣстей, что онѣ суть чистыя предположенія, устроенныя для объясненія какогото неяснаго преданія, ходившаго въ народѣ?

Повѣствованіе объ эмиграцій Итальянцевъ есть произведеніе какого-то русскаго лѣтописца, жившаго въ ХV-мъ столѣтіи, и основывавшагося на народномъ преданіи. Въ исходѣ того столѣтія жилъ Длугошъ; онъ зналъ это сказаніе, но не совсѣмъ ему вѣрилъ, также какъ и компиляторъ его Мѣховита.

Кояловичъ, передѣлывая Стрыйковскаго, силился нѣсколько исправить эту басню и сдѣлать ее, по своему, болѣе похожею на правду, совершенно же ее отбросить не смѣлъ, ибо замѣчалъ въ языкѣ и религіи Литовцевъ слѣды латинскаго вліянія. Онъ не хотѣлъ видѣть причины такого сходства ни въ тѣхъ торговыхъ сношеніяхъ, которые Римляне могли имѣть съ Литовцами, прибывая на ихъ поморье за янтаремъ, ни даже въ возможности существованія здѣсь римскихъ колоній, на подобіе эмпорій береговъ черноморскихъ. Кояловичъ разсуждаетъ слѣдующимъ образомъ. Такъ какъ Жывибундъ былъ третьимъ потомкомъ Палемона и жилъ около 1200 года, слѣдовательно, никакимъ образомъ не можетъ быть, чтобъ самъ Палемонъ жилъ за 50 лѣтъ до Р. Х., или 57 лѣтъ по Р. Х., или, наконецъ въ пятомъ столѣтіи при Аттилѣ; все, на что можно согласиться, такъ это на допущеніе существованія Палемона около 900 лѣтъ по Р. Х. Какой же результатъ отъ Кояловича? Простое предположеніе, ничѣмъ неподкрѣпленное, ошибка, замѣняющая ошибку, гипотеза за гипотезу, нуль на мѣсто прежняго нуля: Кояловичъ не могъ возвыситься до познанія сущности этого сказанія. Онъ говоритъ, что эта эмиграція могла произойти около 900 года, во время междоусобныхъ войнъ Беренгера и Людвика, раздиравшихъ Италію, когда папа принужденъ былъ искать спасенія въ Равеннѣ, а императрица Ѳеодора колебала эту страну. Онъ могъ бы присоединить и еще одну причину: нашествіе (въ 904 году) Сарациновъ и Венгровъ. Но все это напрасный трудъ. Кояловичъ задаетъ себѣ вопросъ: для чего Палемонъ бѣжалъ именно въ Литву, а не куда-нибудь въ другое мѣсто? Потому, отвѣчаетъ самъ, что его путеводили Алане, нѣкогда вышедшіе изъ Литвы. Шлёцеръ, переводчикъ Кояловича, дѣлаетъ по этому случаю весьма важное возраженіе, заключающееся въ томъ, что въ Х -мъ столѣтіи христіанская вѣра господствовала въ Италіи, и, слѣдовательно, неправдоподобно, чтобы Палемонъ и его спутники были идолопоклонники; но, принявъ разъ гипотезу Кояловича, критикъ самъ дѣлаетъ натяжку въ пользу его, допуская, что около 900 лѣтъ по Р. Х. могли гдѣ-нибудь въ горахъ, въ неприступнѣйшихъ вертепахъ альпійскихъ, сохраниться еще послѣдователи язычества. Но вѣдь Алане были наемное войско, такъ зачѣмъ же имъ было гнѣздиться въ ущельяхъ? Да и какъ ихъ оттуда можно было вытѣснить? Словомъ: тщетны всѣ натяжки.... Съ большимъ усиленіемъ пытался Кояловичъ удержать въ исторіи глубоко вкоренившуюся въ умахъ своихъ соотечественниковъ баснь о Палемонѣ и пришельцахъ изъ Италіи и для этого отодвинулъ эпоху этого пришествія лѣтъ на тысячу позднѣе своего прототипа; но, какъ мы видѣли, критиковалъ не достовѣрность, не факты, а одии только вѣроятія, правдоподобія. Все это ни къ чему не повело, и предположенія Кояловича, безспорно вѣроятнѣйшія гипотезъ Стрыйковскаго, все-таки, какъ простыя предположенія, не могутъ имѣть мѣста въ настоящей критической исторіи Литвы. Шлёцеръ, сдѣлавъ замѣчаніе, что какъ Владиміру святому, такъ и Палемону, приписывается покореніе Ятвяговъ, полагаетъ, на этомъ основаніи, что этотъ послѣдній могъ быть въ Х-мъ вѣкѣ.

Гораздо умнѣе объяснялъ первоначальную баснь Нарушевичъ, лучше знакомый съ источниками и обладавшій вкусомъ разборчивѣйшимъ. Онъ принимаетъ возвращеніе въ Литву въ V -мъ вѣкѣ Алановъ, которые могли принести съ собою кое-что изъ религіи и языка Римлянъ, въ которыхъ они почти превратились. Однакожъ и этотъ обратный походъ Алановъ на родину Нарушевичъ не выдаетъ за фактъ, а включаеть только какъ неясное народное преданіе. Вмѣсто Алановъ лучше было бы допустить возвращеніе Геруловъ, но тутъ Нарушевичъ руководствовался прежними историками.

Нашъ современникъ Ѳедоръ Нарбутъ, послѣ приличнаго колебанія, рѣшаетъ вопросъ въ пользу Геруловъ, и эта гипотеза есть, можетъ быть, вѣроятнѣйшая изъ всѣхъ. Дѣйствительно, трудно рѣшательно отринуть предположеніе, чтобы въ образѣ грубой сказки о Палемонѣ не скрывался какой -то историческій фактъ, который, по несчастію, позднѣйшіе писатели такъ затмили своими усиліями разъяснить дѣло, что нынѣ уже невозможно открыть подлиннаго его значенія.

Было въ Литвѣ преданіе вѣковъ давно-минувшихъ о какихъто пришельцахъ съ запада, можетъ быть изъ Италіи; но когда они пришли, за чѣмъ и для чего, - о томъ память народная не гласила. Изъ этого преданія лѣтописцы ХV-го столѣтія начали составлять подробныя сказки, чтобъ польстить тщеславію знатнѣйшихъ дворянскихъ родовъ, выводя ихъ предковъ отъ римскихъ патриціевъ. Сказочники столь же неловко пользовались для этого римскою исторіею, какъ и Мартынъ герба Холѣва, который опирался на Юстина, доказывая, что Александръ Македонскій воевалъ съ Поляками. Кромѣ желанія польстить богатымъ, трудно открыть другую причину этихъ сказокъ; но основательнѣйшихъ побужденій, кажется, и ненужно. Такимъ образомъ какимъ-то отчаяннымъ генеалогомъ составлена была, въ угоду его покровителей, цѣлая басня о Палемонѣ, идея которой почерпнута изъ вышеупомянутаго преданія; можетъ быть, даже и собственныя имена взяты изъ преданія. Баснь эта цѣликомъ пришита къ литовской исторіи. Нынѣ трудно открыть шовъ, которымъ ложъ прикрѣплена къ истинѣ.

Изъ польскихъ дѣеписателей, Длугошъ первый узналъ объ этомъ народномъ литовскомъ преданіи и включилъ его въ исторію, но неболѣе какъ простой отголосокъ людской молвы. Изъ вступленія его въ повѣствованіе о событіяхъ въ Литвѣ, уже само собою усматривается, что онъ не стоитъ за истину включаемаго въ текстъ, но полагаетъ только, что итальянское происхожденіе литовскихъ князей подкрѣпляется частію древнимъ о томъ преданіемъ, частію сходствомъ языка, религіозныхъ обрядовъ и самымъ названіемъ страны. Хотя Длугошъ относитъ время прибытія переселенцевъ изъ Италіи къ междоусобнымъ войнамъ Марія и Силлы или Помпея и Юлія Цезаря, но у него нѣтъ ни слова ни о Палемонѣ, ни о Публіѣ Либонѣ, котораго послѣ Стрыйковскій отыскалъ во Флорѣ; притомъ и самое опредѣленіе эпохи пришествія итальянскихъ эмигрантовъ есть простая догадка Длугоша, которому хотѣлось пояснить темное народное преданіе. Вождемъ римскихъ изгнанниковъ, бѣжавшихъ въ Литву, Длугошъ назначаетъ какого-то Виліуса, который построилъ городъ Вильну. Ясно, что имя это — выдумка, основанная на названій столичнаго города. Длугошъ не зналъ, что Вильну построилъ Гедиминъ^[11], и, не зная также Палемона, составилъ гипотезу, вовсе отличную отъ Стрыйковскаго. Изъ этого можно вывесть важное заключеніе: если бы въ ХV столѣтіи преданіе о пришествіи Римлянъ съ Палемономъ было такъ ясно и подробно извѣстно, какъ его впослѣдствіи заблагоразсудилось представить Стрыйковскому, то нѣтъ никакаго сомнѣнія, что оно было бы извѣстно и Длугошу, который включилъ бы его въ свою исторію, вмѣсто собственныхъ гипотезъ о Виліусѣ. Но по всему видно, что эта баснь о Палемонѣ составлена была лишь въ XV столѣтіи какимъ-нибудь услужливымъ лѣтописцемъ- нахлѣбникомъ, единственно съ генеалогическою цѣлію. Стрыйковскій небрежно взялъ ee за чистый фактъ, подбавилъ своихъ догадокъ и включилъ все это въ хронику^[12]. Описаніе гербовъ спутниковъ Палемоновыхъ даетъ поводъ заключать, что баснь о пришествіи Итальянцевъ обработана была изъ народнаго преданія уже послѣ городѣльскаго сейма. Дѣйствительно, тогда была жаркая эпоха для генеалогическихъ работъ: въ Литвѣ почувствовали важность гербовъ и древняго благородства крови; литовское дворянство не хотѣло уступить полькой шляхтѣ, доказавъ ей исторически свое происхожденіе отъ римскихъ патриціевъ; и когда Поляки слишкомъ гордились передавъ дворянству В. К. Литовскаго свои гербы и шляхетство, тогда было государственною необходимостію создать Палемона и 500 его спутниковъ, какъ баснословный зародышъ еще до-христіанскаго литовскаго шляхетства.

Сага о Палемонѣ привела Стрыйковскаго къ удивительному результату: онъ сталъ утверждать, что дворянство въ Литвѣ представляетъ чужеземцевъ-побѣдителей, а чернь — старыхъ обитателей, покоренныхъ Римлянами, какъ во Франціи есть Галлы и Франки, а въ Англіи Саксонцы и Норманы. Вотъ что онъ пишетъ: «Отъ этихъ - то Итальянцевъ, равно и отъ храбрыхъ Готовъ, кажется, имѣетъ свое происхожденіе старинная литовская и жмудская шляхта (я разумѣю настоящую шляхту), подобно какъ римскіе патриціи происходили отъ Троянъ. Простой же народъ и чернь происходятъ отъ Гепидовъ, Судовитовъ и Литалановъ, или храбрыхъ Алановъ; хотя...» Здѣсь онъ поправляетъ самъ себя и говоритъ, что мелкая шляхта произошла также отъ прежнихъ обывателей Литвы. Какое непонятное ослѣпленіе! Онъ, который прочиталъ столько лѣтописей, который изъ нихъ наилучшимъ образомъ могъ узнать положеніе вещей въ языческой Литвѣ, онъ вдругъ находить въ Литвѣ шляхту, когда подобнаго сословія, принимая это слово въ значеніи которое оно имѣло въ Польшѣ и на западѣ Европы, никогда никакихъ слѣдовъ не бывало въ Литвѣ. Литовскіе бояре (bajoras) были совершенно другое. Стоитъ только развернуть актъ городѣльскаго сейма, чтобъ убѣдить себя, была ли въ Литвѣ въ старину шляхта. Если бы существовала въ Литвѣ прежде XV столѣтія какая-нибудь шляхта, то не было бы никакой нужды этимъ актомъ учреждать ее какъ вовсе новое сословіе.

Доказательствомъ того, что Стрыйковскій въ лѣтописяхъ ничего обстоятельнаго о Палемонѣ не нашелъ, по крайней мѣрѣ о пришествіи этого лица въ Литву за нѣсколько десятковъ лѣтъ до Р. Х., и со всѣми тѣми подробностями, которыя имѣются въ хроникѣ, — служитъ еще то, что самъ Стрыйковскій, въ сочиненіи «Курьеръ Добродѣтели», изданномъ осмью годами ранѣе Хроники, расказывая о Палемонѣ, прибавляетъ на полѣ: «по русскимъ лѣтописцамъ въ 428 году по Р. Х., но должно быть позже». Объ Юліѣ Цезарѣ тамъ нѣтъ ни слова; видно, что еще Стрыйковскій былъ робче и толковѣе; еще тогда не обуяла имъ страсть, которая потомъ овладѣла имъ, вскружила его бѣдную голову и принудила его, для подтвержденія любимой идеи, преисполнить свою хронику анахронизмами, парахронизмами, и наконецъ увлекла его до такой степени, что онъ не совѣстился выдумывать фальшивыя числа и включать ихъ, какъ факты, въ пресловутую свою хронику. Въ «Курьерѣ» уже Стрыйковскій упоминаетъ о четырехъ знатнѣйшихъ дворянскихъ домахъ Литвы, какъ происходящихъ отъ Итальяцевъ; но какъто еще робко, заслоняясь именемъ инока Димитрія. Въ предисловіи къ «Курьеру», Стрыйковскій пишетъ, что о прибытіи Итальянцевъ въ Литву онъ почерпнулъ изъ Мѣховиты (т. е. изъ Длугоша) и изъ инока Димитрія; но объясненіе этого обстоятельства онъ считаетъ своею главнѣйшею заслугою, важнѣйшею честію помянутаго стихотворнаго произведенія. Тутъ нѣтъ еще ни слова ни о Гваньини, ни о покражѣ, а о дальнѣйшемъ намѣреніи писать исторію едва имѣется нѣсколько неясныхъ намековъ.

Таковое было, по нашему мнѣнію, происхожденію этой басни въ XV вѣкѣ изъ народнаго преданія, обработаннаго русско-литовскимъ лѣтописцемъ инокомъ Димитріемъ или кѣмъ -либо другимъ изъ современниковъ; а Стрыйковскій взялъ ее за святую истину, перенесъ изъ V столѣтія по Р. Х. къ эпохѣ Юлія Цезаря и, подхвативъ имя Публія Либона, самымъ непостижимымъ образомъ слилъ его воедино съ Палемономъ. Слѣдуетъ вспомнить, что всѣ знатнѣйшія литовскія фамиліи производятся отъ пятисотъ римскихъ патриціевъ, спутниковъ Палемона, и эта когорта служитъ неисчерпаемымъ басейномъ, откуда берутся матеріалы для цѣлыхъ тысячъ генеалогическихъ выводовъ. Вспомнимъ, что родословіе Гедройцовъ въ «Курьерѣ» совершенно другое, нежели въ Хроникѣ, и слѣдовательно, какъ въ томъ, такъ и въ другомъ случаѣ, произвольно и невѣрно. Словомъ: все убѣждаетъ, что начальное преданіе было весьма неопредѣленно и толковалось каждымъ по собственнымъ соображеніямъ.

Гваньини, касательно пришествія итальянскихъ эмигрантовъ въ Литву, хотя пишетъ слово въ слово тоже, что Стрыйковскій помѣстилъ въ «Курьерѣ», но не рѣшается выдавать этого за несомнѣнную истину. У него нѣтъ ни слова, ни о Палемонѣ, ни объ Юліѣ Цезарѣ, но уже говорится о римскихъ патриціяхъ, какъ родоначальникахъ литовскаго дворянства. Далѣе онъ пишетъ, что эти итальянскіе пришельцы, съ теченіемъ времени, забыли свой языкъ и приняли языкъ и обычаи Литвы.

Еще и Папроцкій не имѣлъ никакого понятія о Палемонѣ, а свои генеалогіи начиналъ Литаономъ и Миндольфомъ. Онъ ничего не пишетъ о пришествіи Итальянцевъ и вообще объ этой итальянщинѣ, и хотя упоминаетъ о гербахъ Слупъ (послѣ Колонна) и Гиппоцентавръ, но прибавляетъ, что эти гербы принадлежатъ многимъ фамиліямъ; «яже — говоритъ онъ — никакъ не могъ узнать, какъ эти гербы получены и какому дому собственно принадлежатъ». Тогда еще труды достопочтеннаго Стрыйковскаго не спутали исторію для удобствъ геральдики.

Доказательствомъ того, что еще въ ХV вѣкѣ баснь о Палемонѣ не была общею, служитъ также выписка изъ такъ называемаго рауданскаго кодекса, приведенная Нарбутомъ, гдѣ помѣщена весьма странная генеалогическая таблица династіи Ягеллонидовъ. Тамъ дѣло обходится безъ римскаго патриція, и родоначальникомъ великихъ князей литовскихъ сдѣлана богиня Еглона....

Итакъ, лесть составила въ XV вѣкѣ баснь о Палемонѣ; черезъ сто лѣтъ, по тому же побужденію, Стрыйковскій подновилъ басню. Хотя онъ изъ всѣхъ силъ увѣряетъ, что ни для кого изъ денегъ не писалъ; однакожъ, можно считать доказаннымъ, что желаніе прислужиться аристократамъ В. К. Литовскаго играло немаловажную роль въ составленіи всего подробнаго баснописанія о Палемонѣ. Весьма жаль, что у насъ подъ рукою не было другаго сочиненія неутомимаго Стрыйковскаго, изданнаго въ 1577 году, подъ заглавіемъ: «Зерцало Литовской Хроники». Это историческо-генеалогическія таблицы, въ которыхъ Стрыйковскій весьма далеко простеръ свою услужливость къ литовскимъ вельможамъ; потомъ, въ хроникѣ, онъ многое выкинулъ. Стрыйковскій весьма сердится на тѣхъ, кто бы не сталъ вполнѣ вѣрить его сказанію о Палемонѣ. Частое обращеніе его къ этому предмету одно уже показываетъ, что онъ чувствовалъ свою слабую сторону. Для подкрѣпленія себя, онъ старается задѣть самолюбіе дворянства, представляя, что всегда лучше имѣть предковъ познаменитѣе. Наконецъ, гнѣвъ его на скептиковъ выразился въ слѣдующихъ стихахъ:

Ройся, свинья, въ навозѣ и грязи:
Не тебе, но умнымъ людямъ судить о золотѣ.^[13]

И эта неумѣренная выходка также что-то изобличаетъ. Рѣшителѣно, Стрыйковскому важнѣе всего было вывесть Гастольдовъ отъ Піемонтцевъ Кастальди, дать древнихъ предковъ Монивидамъ и Довойнамъ; для чего ему очень кстати были благородные спутники Палемона. Да и самой ягеллонской фамиліи, которой боковыя отрасли въ то время еще процвѣтали, напримѣръ князья Слуцкіе или Олелькевичи, — и имъ также были по сердцу предки изъ Рима.

Повторимъ вкратцѣ, что было говорено выше o Палемонѣ:

1. Въ Литвѣ было народное давноминувшихъ вѣковъ преданіе о какихъ-то пришельцахъ съ Запада, можетъ быть, и о колоніяхъ по берегу Балтійскаго моря, въ родѣ греческихъ эмпорій. Въ преданіи не сохранилось ни время, ни причина этой эмиграціи. По всей вѣроятности, источникомъ этого преданія было возвращеніе Геруловъ на Нѣманъ или какое-либо торговое предпріятіе на берегъ, изобилующій янтаремъ. Кажется также, что въ народномъ преданіи упоминалось имя Палемона.

2. Въ ХV вѣкѣ преданіе это начали различнымъ образомъ обдѣлывать и включать въ лѣтописи Великаго Княжества. Длугошъ создалъ своего Виліуса. Въ русско - литовскихъ лѣтописяхъ^[14], цитируемыхъ Стрыйковскимъ, которыя, по всей вѣротяности, были составлены отнюдь не ранѣе XV или даже и XVI столѣтія, - имѣются два разсказа о пришествіи Палемона. Инокъ Димитрій, пользуясь тѣмъ, что въ народномъ преданіи ничего не сохранилось о времени эмиграціи помянутаго Итальянца, относитъ это событіе къ 57 году по Р. Х. и причиною его полагаетъ гоненія Нерона. Брестовицкій же лѣтописецъ, по тому же праву, говоритъ, что прибытіе Палемона въ Литву случилось въ V столѣтіи по Р. Х., вслѣдствіе опустошеній, произведенныхъ въ Италіи Аттилою. Что имъ въ ХV столѣтіи народное преданіе было облечено въ положительныя формы, явствуеть изъ того, вопервыхъ, что въ ту эпоху господствовала потребность въ древнемъ происхожденіи литовскаго дворянства, и вовторыхъ, изъ того, что Длугошъ, пис̧авшій въ томъ вѣкѣ, и рауданскій кодексъ, не имѣютъ никакого свѣдѣнія о Палемонѣ. По моему мнѣнію, это генеалогическое добавленіе могло быть составлено изъ неяснаго давнишняго преданія, около 1451 года, когда между Польшею и В. К. Литовскимъ едва не дошло до совершеннаго разрыва, и дворяне послѣдняго хотѣли отказаться отъ братства, отбросивъ полученные отъ Поляковъ на городѣльскомъ сеймѣ шляхетскіе гербы. Тогда возникло желаніе доказать, что дворянство В. К. Литовскаго также весьма древне и имѣло свои собственные гербы; а слѣдовательно весьма правдоподобно, что какой нибудь инокъ, занимавшій должность домашняго секретаря у коголибо изъ знатнѣйшихъ аристократовъ въ Княжествѣ, могъ заставить свое услужливое перо написать всю подробную баснь о Палемонѣ, въ видѣ введенія въ лѣтопись.

3. Стрыйковскій взялъ изъ русскихъ лѣтописцевъ имя Палемона, отъ Длугоша заимствовалъ идею объ эмиграціи во время Юлія Цезаря, изъ Флора извлекъ Либона - и на основаніи таковыхъ данныхъ составилъ свое повѣствованіе, подъ 50 годомъ до Р. Х.

4. Въ первоначальныхъ литовскихъ^[15] лѣтописяхъ упоминалось, въ ХІ столѣтіи по Р. Х., о трехъ братьяхъ-князьяхъ, коихъ имена были: Боркусъ, Кунасъ и Спера — разительное сходство съ тремя князьями варяго-русскими. Помянутыхъ трехъ князей: Боркуса, Кунаса и Сперу, Стрыйковскій, для увѣнчанія всѣхъ своихъ глупостей, объявилъ сыновьями Палемона, жившаго по его же хронологіи за тысячу слишкомъ лѣтъ до XI столѣтія, и показалъ свои познанія въ языкахъ, производя Боркуса отъ Porcius, Кунаса отъ Canon, а Сперу отъ Spero, и т. д.

СТАТЬЯ II.

СТАТЬЯ II и последняя

Послѣ оцѣнки саги о Палемонѣ, составляющей введеніе въ Литовскую исторію, обратимся къ разсмотрѣнію родословныхъ таблицъ князей литовскихъ, сравнивая всѣ извѣстные по этому предмету матеріялы, чтобы удобнѣе было видѣть страшные анохронизмы, обезображивающіе эти таблицы. При этомъ намъ легко будетъ убѣдиться, какъ шатко все зданіе первоначальной литовской исторіи, и сколько трудовъ предстоитъ критикѣ, чтобы представить этотъ предметъ въ надлежащемъ его видѣ, очищеннымъ отъ всѣхъ ошибокъ. Сначала возмемъ генеалогію кодекса рауданскаго (см. Исторію Нарбутта, т. І. стр. 156), выводящую родословіе извѣстнаго изъ хроники Дюсбурга, Лютовора, отца Витенесова.

Эта генеалогія кодекса рауданскаго составлена въ ХV столѣтіи, вѣроятно, для опроверженія преданія о томъ, что Витенесъ и Гедиминъ были какіе-то хищники, безъ роду и племени. Она начинается Елоною - Иглоною, полубогинею, женою какого-то бога; за нею слѣдуетъ сынъ ея Геллонъ; потомъ Иминъ, предсѣдательствующій у Дреговичей въ Игменѣ; за нимъ внукъ его Глапаминъ, царствующій уже въ XII столѣтіи въ Литвѣ; Сутинкъ, Дорманимундъ въ Жмудіи, и Лютоворъ, возобновившій в 1262 году Ейраголу, а потомъ посланный правителемъ въ Полоцк (невольно бросаются въ глаза эти безпрестанныя отношенія къ Полоцку)! У Лютовора былъ сынъ Витенесъ, родившійся въ 1232 году, убитый молніею въ 1315; онъ былъ въ плѣну у Батыя, оттуда выкупленъ (как. Наримундъ, по сказанію русскихъ лѣтописцевъ), а жилъ вмѣстѣ съ отцемъ въ Полоцкѣ, покуда не сдѣлался великимъ княземъ. Въ payданскомъ кодексѣ упоминается о Трабусовомъ сынѣ Лаврамѣ, или инокѣ Лаврентіи, извѣстномъ изъ другихъ источниковъ, что онъ на съѣздѣ (видно, что рауданскій кодекс есть произведеніе ХѴ вѣка) въ Керновѣ возвелъ на великокняжескій престоль Витенеса. Этотъ кодексъ весьма обстоятельно полагаетъ кончину Витенеса въ 1316 году; считаетъ у него три жены: отъ первой родился Гедиминъ, отъ второй Гвазелута и Война; для опроверженія преданія о томъ, что Гедиминъ былъ простымъ конюхомъ у В. К. Витенеса, говоритъ, что Гедиминъ дѣйствительно надзиралъ за отцовскими стадами въ Ейраголѣ. На счетъ Гедимина помянутый кодексъ повѣствуетъ, что онъ избранъ (?) на престолъ въ январѣ 1316 года; что имѣлъ трехъ женъ: Виду, дочь куронскаго Бартника Видмунда (не сдѣланъ-ли онъ изъ Барутина отца, Видиминта?), Ольгу княжну смоленскую, и Евву или Евну, дочь князя полоцкаго Ивана Всеволодовича, брата второй жены Ольги. Дѣти Гедимина, по рауданскому кодексу, распредѣляются слѣдующимъ образомъ, съ весьма странным, переводомъ значенія ихъ именъ. Отъ Виды родились: Монтивидъ, т. е. свѣтъ Виды (за чѣмъ сюда попалось германское слово?) и Наримундъ, т. е. конецъ свѣта. Отъ Ольги родились: Ольгерд, т. радость Ольги, родившійся 1996 года, и Кейстутъ, т. е. искусникъ (отъ германскаго Kunst, ибо писался обыкновенно Кинстовтъ), родившійся 1297 года. Отъ Еввы Ивановны Полоцкой: Любартъ, родился 1299, Явнутъ 1301 года, и Коріатъ въ 1206. Трудно найти между современными русскими князьями Ивана Всеволодовича Полоцкаго: не былъ ли это Юрій Всеволодовичъ?^[16]

Послѣ рауданскаго кодекса, разсмотримъ генеалогію литовскихъ князей, помѣщенную въ Шлёцеровой «Исторіи Литвы, Курляндіи и Лифляндіи», изданной въ 1785 году. Шлёцеръ заимствовалъ изъ русскихъ лѣтописей. Генеалогія эта составлена въ Х столѣтіи. Вотъ она:

Изъ этой родословной видно, что князь полоцкій Ростиславъ Рогволодовичъ, притћсненный другими русскими князьями, бѣжалъ со всѣмъ своимъ семействомъ въ Константинополь. Далѣе говорится, что въ то время Литва состояла въ подданствѣ князей полоцкихъ, хотя города ея, будучи управляемы своими гетманами (гедманъ — выраженіе не ранѣе ХVІ вѣка), платили только дань русскимъ, иногда кіевским, иной разъ Черниговскимъ и Смоленскимъ князьямъ. Вообще подданство Литвы пограничнымъ русскимъ владѣніямъ не подлежатъ, кажется, сомнѣнію; Несторъ это подтверждаетъ. Потомъ въ родословной говорится, что жители Вильны (здѣсь Вильна существует уже въ XII столѣтіи), поданные князя Ростислава Рогволодовича, послѣ его бѣгства в Грецію, покорились сначала королю венгерскому (?), а потомъ вызвали къ себѣ княжить двухъ сыновей упомянутаго князя: Давила и Мовкольда. Давилъ былъ первымъ княземъ виленскимъ; онъ имѣлъ трехъ сыновей: Вида или Волка, который впослѣдствія принял св. крещеніе имя Андрея, и сталъ княжить въ городѣ Твери; Вида II, покорителя Деревичанъ (Древлянъ?), и Ердена (Ердзивилла?). У Мовкольда же былъ сынъ извѣстный Миндовгъ, убитый 1263 года. Видъ II имѣлъ сына Пройдена (Тройдена?) покорителя Ятвяговъ; у Пройдена былъ сынъ Витенъ, господствовавшій по р. Бугъ. У Витена былъ сынъ Гедиминъ. Миндовгъ имѣлъ двухъ сыновей: Вышлега инока (Войселкъ) и Доманта, бѣжавшаго 1266 года въ Псковъ, и тамъ принавшаго христіанскую вѣру, при чемъ нареченъ Тимоѳеемъ. Гедиминовы дѣти поименовываются такъ: Мондовидъ (Монтивидъ), Нармундъ, Явнутій, Ольгердъ, Кейстутій, Корыбутъ и Любартъ. По всему видно, что генеалогія литовскихъ князей, извлеченная Шлецеромъ изъ русскихъ лѣтописей, составлена въ ХѴІ столѣтіи изъ воспоминаній и различныхъ разбросанныхъ свѣдѣній. Она заслуживаетъ весьма мало вѣровтія. Сдѣлаемъ нѣсколько замѣчаній. Рехвольдъ, отецъ упоминаемаго Ростислава, царствовалъ въ Полоцкѣ, кажется, около 1144 года; а въ этой генеалогіи Ростиславъ Рогвольдовичъ уже изгнанъ 1129 года; о другомъ Рогвольдѣ не знаю. Должно быть этотъ самый Рехвольдъ (Рогволодъ), по нашимъ^[17] хроникамъ имѣетъ одного только сына Глѣба. Вообще кажется, что эта родословная, изъ разбросанныхъ свѣдѣній, была составлена не совершенно произвольно; нѣкоторыя имена знакомы изъ другихъ источниковъ: Ерденъ - Ердзивиллъ, Пройденъ—Тройденъ, Вышлегъ—Войселгъ, Домонтъ— Даумантъ; только послѣдній не былъ сыномъ Миндова. О Войселгѣ расказано также, какъ у Стрыйковскаго. Изъ этого видно, что на Руси были извѣстны имена литовскихъ князей, хотя въ русскихъ лѣтописяхъ, прежде Миндова, ни объ одномъ не говорится по имени; вездѣ записано просто «Литва». Въ Софійскомъ Временникѣ имя Войселка написано, сходно съ родословною, помѣщенною у Шлецера, Вошелегъ. Что Наримундъ крестился въ Новгородѣ и тамъ получилъ удѣлъ, это не подлежить сомнѣнію; только лѣтописцы разнствуютъ въ показавіи причинъ. Родословная, изъ которой, какъ выше было упомянуто, почерпнулъ Шлецеръ часть свѣдѣній объ исторіи Литвы, утверждаетъ, что великій князь московскій Іоаннъ Даниловичъ, по прозванію Калита, выкупилъ упомянутаго Наримунда изъ ордынской неволи и окрестилъ его въ русскую вѣру подъ именемъ Глѣба, и что по этой послѣдней причинѣ, не принятый на своей родинѣ, Наримундъ Гедиминовичъ принужденъ былъ искать пріюта въ Новгородѣ. Софійскій же временникъ говоритъ другое. По его показанію, Наримундъ былъ крещенъ 1333 года, а въ награду получилъ удѣлъ отъ Новгородцевъ. Насчетъ Доуманта, временникъ пишетъ только, что онъ былъ изъ рода князей литовскихъ, но чей именно сынъ, того не написано. У нашихъ лѣтописцевъ, Доумантъ есть сынъ Ромунда. По времени онъ могъ быть и сыномъ Миндова, только это опрокинуло бы весь разсказъ Стрыйковскаго. Доумантъ, поссорясь со своими, бѣжалъ изъ Литвы во Псковъ, принялъ тамъ въ 1266 году христіанскую вѣру съ именемъ Тимоѳея, и потомъ со Псковитянами производилъ набѣги на свое бывшее отечество.

Теперь разсмотримъ генеалогическіе выводы самого Стрыйковскаго, начиная съ родословной князей, помѣщенной въ «Курьерѣ Добродѣтели», гдѣ у него источникомъ была лѣтопись инока Димитрія. Порядокъ родства тутъ весьма запутанъ; а потому станемъ точками означать, гдѣ родство прерывается.

Эта родословная въ томъ только отношеніи замѣчательна, что весьма разнствуетъ отъ родословной литовскихъ князей, помѣщенной въ Хроникѣ Стрыйковскаго. И здѣсь, какъ и въ Шлецеровой родословной, Тройденъ, или Пройденъ, завоевываетъ землю Ятвяговъ. Слѣдовательно, долженствовалъ быть какой-то Тройденъ, покоритель Ятвяговъ, только когда? Здѣсь также промежутокъ, отъ Палемона до его сыновей и внуковъ, менѣе, нежели въ Хроникѣ. Выводъ князей полоцкихъ отъ Гинвилла- Юрія Мингайловича, тотъ же, что и въ Хроникѣ. Послѣ дѣтей Скирмунта порядокъ родства опредѣлить весьма трудно. Стрыйковскій, какъ бы нарочно, утаиваетъ это. Можетъ быть, въ этомъ случаѣ, онъ поступилъ основательнѣе, нежели когда впослѣдствіи въ своей Хроникѣ составилъ подробную и обстоятельную родословную роспись.

Здѣсь кстати будетъ обратить вниманіе на форму собственныхъ именъ князей литовскихъ, какъ намъ ихъ передали всѣ писавшіе объ этомъ предметѣ. Эти имена, какъ кажется, изобличаютъ свое троякое происхожденіе: собственно литовское, славянское, и готское или скандинавское. Разумѣется, при этомъ должно всегда допустить, что переписки значительно содѣйствовали къ обезображенію истиннаго рода таковыхъ именъ. Ho совсѣмъ тѣмъ, слѣдовъ латинскаго корпя нельзя усмотрѣть никакихъ. Собственно-литовскія имена имѣютъ окончанія, наиболѣе употребительныя на ильтъ, илло, айлло, усъ, есъ, осъ, тъ, енъ, анъ, инъ, и даже на а. Оканчивающіяся на идъ должны быть славянскія, хотя также могутъ быть и чисто-литовскія. Скандинавскія окончанія суть: ундъ, андъ, ольдъ, напримѣръ Рогвольдъ, Витольдъ и т. п.

Гвагнини, изъ тѣхъ же самыхъ матеріаловъ, которыми пользовался Стрыйковскій въ «Курьерѣ Добродѣтели», составилъ, въ своемъ «Описаніи европейской Сарматіи», свою генеалогическую таблицу князей литовскихъ. Вотъ она для сравненія.

Наконецъ приступимъ къ генеалогическимъ выводамъ, помѣщеннымъ въ разсматриваемой нами Хроникѣ Стрыйковскаго.

^[18] Произвольность порядка лицъ и ихъ взаимнаго родства въ таблицѣ лучше всего усматривается изъ несходства съ таблицею въ «Курьерѣ Добродѣтели». Не упоминая о прочихъ, замѣтимъ только, что въ «Хроникѣ» Скирмундъ женится на княжнѣ тверской, и принимаетъ св. крещеніе съ именемъ Юрія; а въ «Курьерѣ», все это отнесено къ Гимбуту. Стрыйковскому, какъ кажется весьма важнымъ казалось посадить Литовцевъ на полоцкое княженіе и вывести генеалогію св. Пракседы. Дале вышишемъ три вѣтви: Свинторогову, Скирмундову и Гинвилла, какъ онѣ описаны въ Хроникѣ.

Въ родословной таблицѣ, помѣщенной въ «Курьерѣ Добродѣтели», Стрыйковскій пятерыхъ сыновей Ромунда приписалъ Трабусу, основываясь на лѣтописи инока Димитрія; въ Хроникѣ ошибка эта исправлена. Самого Трабуса называетъ братомъ Ромунда, а въ родословной помѣщаетъ, какъ дядю. У Гвагнини, а равно и въ «Курьерѣ» Ромундъ (Римундъ) показанъ сыномъ Тройдена, и внукомъ Трабуса; а здѣсь Тройденъ является сыномъ Ромунда.

На Пелуссѣ окончилось совершенно потомство Скирмунта. Нарушевичъ почиталъ показаннаго въ этой таблицѣ племянника Мендогова отъ неизвѣстнаго брата за одно лицо съ Ердзивилломъ Монтивиловичемъ, дѣлая справедливое замѣчаніе, что, по разсказу Стрыйковскаго, они почти современны. Вообще всякій легко можетъ видѣть, какой тутъ хронологическій хаосъ у Стрыйковскаго. Привести это въ порядокъ можно только въ нѣкоторыхъ частяхъ, съ помощію посторонних источниковъ.

Кажется, что полагаемый Стрыйковскимъ сынъ Гинвиловъ Борисъ (о которомъ онъ приводитъ даже надпись на камнѣ лежащемъ въ руслѣ р. Западной Двины) былъ сыномъ Всеволода, и княжилъ въ Полоцкѣ около 1102 г. Несторъ пишетъ, что этотъ Борисъ умеръ въ 1128 г. Послѣ него княжилъ не Рехвольдъ, а Изяславъ Мстиславичъ. Русскіе лѣтописцы упоминаютъ о князѣ полоцкомъ Рехвольдѣ, или Рогволодѣ, около 1144 г. Какую страшную безтолковщину нагородилъ Стрыйковскій!!

Ветвь Свинторогова продолжилась въ дѣтяхъ Ромунда, а именно:

Здѣсь совершенно прерывается генеалогія отъ Палемона, и начинаетъ княжить въ Литвѣ другая династія, начинающаяся Витенесомъ, который, по словамъ однихъ, былъ сыном Лютовора, а по другимъ простымъ дворяниномъ, родомъ изъ Ейраголы. Разумѣется, для того, чтобъ Витенесомъ начиналась новая династія, должно допустить, что Гедиминъ былъ сынъ его, как то утверждаетъ Стрыйковскій. Однако-жъ, кажется, что въ ту пору, сильные вельможи, успѣвъ захватить власть въ одномъ каком-нибудь княжествѣ, потомъ завоевали сосѣдніе, и на долгій или короткій срокъ передавали свое владѣніе наслѣдственно потомству, до явленія новаго похитителя.

Стрыйковскій ничего не говоритъ о Лютоворѣ, хотя могъ бы надти въ орденской хроникѣ Дюсбурга, около 1291 года, прямое указаніе о томъ, что Лютоворъ былъ отцемъ Витенеса и царькомъ гдѣ-то въ Литвѣ. Это извѣстіе Стрыйковский отнетъ къ Утенесу, а о Лютоворѣ совершенно промолчалъ.

Этотъ Юрій-Юрга у Длугоша называется братомъ Ягайлы, и имѣлъ супругою Юліянію, двоюродную сестру Анны, жены Витольда. Тутъ кстати будетъ сдѣлать вопросы: былъ ли онъ дядею Ягайлы или братомъ? Если двоюроднымъ братомъ, то отъ кого именно? Князь Василій Пинскій, являющійся въ 1387 годѣ, былъ за сыномъ этого Юрія, или же самъ Юрій имѣлъ другое имя Василія? Отъ этого Василія Пинскаго Нарушевичъ производитъ родъ князей Черторійскихъ; но есть другая, лучшая родословная ихъ^[19].

Отъ Любарта же, должно быть, происходятъ и князья Черторійскіе. О происхожденіи Черторійскихъ отъ Гедимина нѣть никакого сомнѣнія, ибо есть грамота (у Папроцкаго), выданная 1442 года, гдѣ это утверждается; но не названъ родоначальникъ.

Папроцкій составилъ совершенно другую генеалогію дѣтей Явнута. Онъ пишетъ: Явнутъ имѣлъ сюна Юрія, у Юрія былъ Иванъ, у Ивана же три сына: Михаилъ, Богданъ и Ѳедоръ, да одна дочь за княземъ Полубинскомъ. Михаилъ, Богдан и Федоръ имѣли только дочерей, вышедшихъ замужъ за Збаражскаго, Остика, Забржезинскаго, Каширскаго, Горностая и т. д. Въ русскихъ лѣтописяхъ записано, что Явнутъ, по изгнаніи изъ Вильны, бѣжалъ въ Москву и тамъ принялъ христіанскую вѣру. Стрыйковскій это пропустилъ, и сдѣлалъ хорошо; ибо сохранились документы, свидѣтельствующіе, что Явнутъ жилъ въ Литвѣ. Въ трактатѣ 1358 г. о разграниченіи съ Мазовією, и 1366 г. о мирѣ Казиміра съ Ольгердомъ, Явнутъ упоминается вмѣстѣ съ братьями. Сынъ его, Симеонъ, упоминается въ договорѣ 1411 года съ тевтоническимъ орденомъ, по словам Нарушевича^[20].

Два послѣдніе, Глѣбъ и Симеонъ, убитые въ 1399 годѣ, кажется, по ошибкѣ названы сыновьями Коріата. Юрій Коріатовичъ былъ господаремъ въ Валахія; прочіе братья имѣли удѣлы въ Подоліи. Наконецъ слѣдуетъ потомство Ольгерда, которое также Стрыйковскій перепуталъ слѣдующимъ образомъ:

Отъ второй жены была у Ольгерда, по показанію Стрыйковскаго, дочери: 1. Марія за Войдиллою (лѣтописецъ, изданный Даниловичемъ, присовокупляетъ, что она была за Кн. Давидом); 2. Александра за Зѣмовитомъ, кн. мазовецкимъ, 3. Агриппина за кн. Борисомъ тверскимъ; 4. Елена за кн. Владиміромъ Андреевичемъ въ 1372 году. О трехъ послѣднихъ у Стрыйковскаго впрочемъ нѣтъ ни слова.

Всякому, знакомому съ исторіею, легко можно усмотрѣть, сколько въ этихъ генеалогіяхъ, извлеченныхъ нами изъ Хроники Стрыйковскаго, находится грубѣйшихъ ошибокъ. При краткомъ обозрѣніи мы не указывали на ошибки; а единственно сдѣлали сводъ изъ данныхъ Стрыйковскаго. Присовокупимъ, что даже потомство Ольгерда не вѣрно написано, несмотря, что тутъ были ясные матеріалы; чтожъ должно сказать объ отдаленныхъ временахъ?

Хронологическое зданіе Стрыйковскаго, въ особенности время предъ Миндовомъ и послѣ него до Гедимина, при первомъ прикосновеніи критики, разваливается со всѣхъ сторонъ. Палемонъ, придѣланная голова литовской исторіи, жилъ за 18 лѣтъ до Р. Х., а сынъ его (у Гвагнинія внукъ) Куносъ, Кунашъ, умеръ въ 1040 году по Р. Х., слѣдовательно на отца и приходится 1088 лѣтъ жизни!!... Послѣ сыновей Палемона слѣдуютъ тотчасъ Кернусъ и Гимбутъ, живущіе уже въ XII столѣтіи; ибо Кернуса Стрыйковскій относитъ къ 1100 году. Очевидно, что Стрыйковскій, желая связать своего Палемона и трех баснословныхъ князей - братьевъ, долженъ былъ, при положеніи, что Палемонъ жилъ до Р. Х., потянуть вверхъ сыновей его и внуковъ; а какъ съ тѣмъ вмѣстѣ не могъ по своему переработать исторіи ХІІІ вѣка, о которой сохранилось много свѣдѣній у сосѣднихъ народовъ, то невольно образовалось обширное отверзтіе, которое Стрыйковскій думалъ сдѣлать не замѣтнымъ, не перерывая генеалогической нити, и въ этомъ промежуткѣ, вмѣсто литовскихъ, пространно описывая событія русскія. Отъ Ердзивилла, перваго покорителя русскихъ земель, хронологія опять спутывается, будучи завалена множествомъ князей, будто бы одинъ послѣ другаго господствовавшихъ, хотя, если принять генеалогію Стрыйковскаго, времени имъ опредѣленнаго будетъ недостаточно. Нынѣ, не имѣя въ рукахъ основныхъ матеріаловъ Стрыйковскаго, невозможно опредѣлить, какія именно сдѣланы имъ ошибки. Нарушевичъ полагаетъ, что, начиная отъ Ердзивилла I до Мендога и племянника сего послѣдняго, Ердзивилла II, перемѣшаны и вытянуты въ одну родословную нить многіе современные, но совершенно отдѣльные князья; что оба Ердзивилла, показанные у Стрыйковскаго почти современниками, суть одно и тоже лицо, и что Монтвиллъ былъ братъ Мендога. Догадка эта весьма правдоподобна. Нарушевичъ опирается на томъ, что съ 1207 по 1240 годъ не могло пройти по законамъ смертности семь поколѣній князей, и что слѣдовательно Стрыйковскій непремѣнно долженъ былъ вставить въ свою генеалогію нѣсколько современныхъ лицъ. Нарушевичъ равномѣрно отвергаетъ расказы Стрыйковскаго о завоеваніи Литовцами русскихъ земель до 1240 года, и причисляетъ такія раннія завоеванія къ числу неосторожныхъ поправокъ, какія Стрыковскій любилъ дѣлать въ лѣтописахъ. Лишь Рингольтъ и Миндовъ находятся на своемъ мѣстѣ, что подверждаютъ и постороннія лѣтописи. Тѣмъ вѣроятнѣе, что въ этомъ случаѣ Стрыйковскій, должно быть, нагородилъ много вздору, что въ другихъ мѣстахъ онъ одинъ разъ такъ, а потомъ иначе описываетъ одно и то же событіе, имъ же самимъ вымышленное, на основаніи плохо понятыхъ лѣтописей. Послѣ Миндова опять страшный хаосъ въ хронологіи. Является девяносто или столѣтній Свинторогъ, слѣдовательно родившійся 1171 года, а дѣдъ его умеръ въ 1226 году!!^[21] Послѣ Свинторога у Стрыйковскаго событій нѣтъ, идетъ одна родословная. Несмотря на всѣ усилія, Стрыйковскій весьма не ловко пришилъ Витена къ исторіи. Гедимина онъ дѣлаетъ сыномъ Витена только изъ приличія; ибо весьма предосудительно было бы представить, что тесть Казиміра Великаго былъ простымъ убійцею своего господина, имѣлъ съ женою его непозволительную связь!!

Професор Даниловичъ, изданіемъ открытой имъ лѣтописи, указалъ и исправилъ много ошибокъ въ Хроникѣ Стрыйковскаго; а именно: пораженіе Ольгердовичей, показанное у Стрыйковскаго подъ 1205 годом, въ лѣтописи Даниловича стоитъ въ 1203; смерть Гедимина въ 1328 г. весьма ускорена: ее отнести слѣдуетъ къ 1338, или даже къ 1341 году, на что обратили вниманіе еще Шлёцеръ и Нарушевичъ. Изгнаніе Явнута, показанное 1329, по лѣтописи случилось 1344 года. Походъ Ольгерда подъ Москву показанъ у Стрыйковскаго, по причинѣ ускоренной смерти Гедимина и тѣмъ нарушеннаго порядка, весьма рано, именно 1332 года; въ лѣтописи Даниловича первый походъ означенъ 1365, а слѣдующіе въ 1370 и 1372 годахъ; разумѣется объ этомъ предметѣ русскіе лѣтописцы лучше знали, и заслуживаютъ полную вѣру. Смерть Ольгерда помѣщена въ Хроникѣ подъ 1371 годомъ; но Нарушевичу же и Даниловичу, ее надобно отодвинуть къ 1377 или 1378 году. Наримундъ, бѣжавшій во Псковъ, по Стрыйковскому, разстрѣленъ въ 1390 году, хотя собственно умеръ 1388 года. Второй походъ на Татаръ — по Стрыйковскому, былъ 1399, по русскимъ лѣтописямъ въ 1398 году. Нашествіе Витовта на Смоленскъ у Стрыйковскаго показано въ 1403, а по русскимъ лѣтописцамъ оно было годомъ позже, и т. д.

Еще замѣчено нами, что въ Хроникѣ Стрыйковскаго ошибки весьма часто происходятъ отъ того, что, забывъ о чем-нибудь расказать въ своемъ мѣстѣ, онъ потомъ возвращается къ этому и дѣлаетъ вставку гдѣ-нибудь весьма не кстати. Такимъ образомъ онъ говоритъ о женитьбѣ Кейстутія на Борутѣ между смертію великаго магистра Шиндекопфа и короля Казиміра Великаго, и читателю всегда будетъ казаться, что этотъ бракъ послѣдовалъ въ 1370 году. Между тѣмъ сынъ Кейстутія и Бируты Витольдъ въ 1375 году участвуетъ въ войнѣ; это было дѣйствительно, ибо, по всему вѣроятію, Бирута была похищена изъ Поланги (нынѣ Полангенъ) около 1348-49 годовъ, и Витольду во время похода 1375 года было уже болѣе 25 лѣтъ.

Религіозные обряды, обычаи, одежду и т. п., все что составляетъ отличительныя черты литовской народности, Стрыйковскій описалъ (книга IV раздѣлъ 4) по большей части безъ помощи лѣтописей. Повѣствуя о празднествахъ барштуковъ, весеннемъ и умершихъ, онъ говорить, что все то онъ видѣлъ своими глазами, слышалъ своими ушами, всему былъ свидѣтелемъ. Однакожъ извѣстія объ законодательствѣ Вейдевута онъ выписалъ изъ книги древностей прусскихъ Эразма Стелли, который, въ свою очередь, все заимствовалъ у епископа Христіана, просвѣтителя Пруссовъ. О сожженіи умершихъ и насыпаніи имъ могилъ, Стрыйковскій нѣсколько разъ принимается расказывать, упоминая что нѣкоторые погребальные обряды видѣлъ лично. О религіозныхъ обрядахъ вообще Стрыйковскій частію выписалъ изъ Дюсбурга, частію же описалъ то, что самъ еще встрѣчалъ въ Жмудіи. Онъ также много говоритъ о славянской миѳологіи, изъ Дюсбурга: о Кревѣ, котораго именуетъ епископомъ и Кирекарейтою (Кривекравейтосъ), о вѣрованіи въ будущую жизнь, о сожженіи съ покойникомъ его любимыхъ вещей. Онъ исчисляетъ литовскихъ боговъ, и имена ихъ пишетъ довольно правильно: Окопирна, бога неба и земли, Свайтестикса - бога свѣта, ясности, Аушлявиса - бога страждущихъ, Атримва - бога стоячихъ водъ, Протримпа - бога текучихъ водъ, Гардайтисъ - кораблей, Пергрубіуса -травъ и кустарниковъ, Пильвитосъ - богатства, Перкуна - божества бурь и грома, Поклюса - бога преисподней. Пишетъ о Барштукахъ и Маркополяхъ, родѣ гномовъ литовскихъ, о Рагучѣ, божествѣ яствъ кислыхъ, Земенникѣ, Круминѣ, Литуванисѣ, Хаврарарисѣ -богѣ коней, Сатваросѣ - богѣ рогатаго скота, Сеймидевасѣ, о Ладо, великомъ божествѣ, о его празднествѣ, о кличѣ: Дидисъ Ладо! также и Гульпи-Девосъ, хранителѣ людей, Гуниглисѣ - божествѣ пастуховъ, Свечпунштлипсѣ — богѣ домашнихъ птицъ, и Келюдивосѣ - направителѣ путешественниковъ, о Пасхайтисѣ — богѣ плодородія, о соотвѣтствующихъ для каждаго изъ нихъ жертвахъ, и наконецъ весьма подробно о погребаніи умершихъ. Послѣднее у Стрыйковскаго согласно съ письмомъ Мелетія: De religione veterum Prussorum. «Когда кто, говоритъ Стрыйковскій, почувствуетъ приближеніе смертнаго часа, то посылаетъ просить къ себѣ, на двѣ или на одну, судя по своему состоятію, бочки пива, пріятелей и всѣхъ кто живетъ въ той же деревнѣ, у которыхъ проситъ прощенія и прощается; а они тщательно вымываютъ умершаго в банѣ, одѣваютъ въ длинную по своему обычаю рубаху, и сажаютъ къ столу; а сами начинаютъ пить, обращаясь къ усопшему съ сими печальными слезными словами: я за тебя пью, милый пріятель, и для чего ты померь? Вѣдь ты имѣешь добрую жену, дѣтей, скота и во всемъ достатокъ. Потомъ пьютъ въ другой разъ, желаютъ ему покойной ночи, просятъ его, чтобъ изволилъ на томъ свѣтѣ отдать поклонъ ихъ отцамъ и матерямъ, братьямъ, дѣтямъ и пріятелямъ, и чтобъ также жили сь ними дружно и по-сосѣдски, какъ и они съ нимъ жили на этомъ свѣтѣ. Потомъ одѣваютъ его въ полную одежду, если мужчина, опоясываютъ его саблей, или затыкаютъ топоръ; обвертываютъ полотенце вокругъ шеи, и завязываютъ въ него нѣсколько грошей, смотря по состоянію; наконецъ кладутъ во гробъ ковригу хлѣба, соль и кружку пива. Если же умретъ женщина, то съ нею кладутъ нитокъ и иголокъ, чтобъ могла зашить, что раздерется, во время путешествія на тотъ свѣтъ. Потомъ всѣ идутъ за гробомъ, ударяютъ ножами, и громко кричатъ: гей гей! бегейте посколе!, что значитъ: убѣгайте прочь, вы, чертенята и т. д.» О военныхъ продѣлкахъ изъ временъ Ольгерда пишетъ онъ въ ХII книгѣ. Насчетъ одежды говоритъ, что она состояла изъ звѣриныхъ комъ, даже не всегда выдѣланныхъ; обувь (вижосъ) изъ лыка; головной уборъ изъ звѣриныхъ череповъ; копьица для стрѣлъ изготовляли изъ желѣза земледѣльческихъ орудій, награбленныхъ въ Руси. Жилища состояли изъ шалашей, покрытыхъ дерномъ. Упоминаетъ также о сожженіи плѣнныхъ въ жертву богамъ, чему приводитъ примѣръ изъ Дюсбурга о Самбійскомъ коммандерѣ. Потомъ пишетъ, что во время Жывибунда (забывъ вовсе что прежде говорилъ самъ о Вейдевутѣ) произошло улучшеніе въ земледѣліи, начали строить порядочныя избы, дѣлать изъ шкуръ палатки и лодки, которыя употреблялись на войнѣ вмѣсто понтоновъ, причемъ обыкновенно двое несли такую лодку. Въ книгѣ VII приводитъ Стрыйковскій употребительный въ Литвѣ способъ обороны замковъ, изъ хроники Дюсбурга. «Въ Литвѣ было соблюдаемо, касательно снабженія замковъ гарнизонами слѣдующее: король ихъ выбираеть нѣкоторое число шляхтичей (!) и отправляетъ ихъ въ какой-нибудь замокъ для защиты его, на извѣстное врена мѣсяцъ или болѣе. По истеченіи этого срока стража эта отправляется въ свой домъ, а въ замокъ приходитъ новый отрядъ.» Защита городовъ лежала на мѣщанахъ, обязанныхъ содержать постоянный въ нихъ караулъ; такъ было въ Вильнѣ по старинному обычаю при Ягайллѣ, и продолжалось до Александра.

Весьма скупо надѣлилъ Стрыйковскій свою Хронику данными о духѣ литовской народности; за-то какъ щедро расходовалъ свои догадки на обезображеніе и передѣлку историческихъ фактовъ! Выше мы видѣли, какъ однимъ почеркомъ пера онъ создалъ въ Литвѣ, ранѣе ХIV-го столѣтія, шляхту и гербы. Кромѣ того, сколько разъ онъ представляетъ событія въ ложномъ видѣ! Но что особенно препятствуетъ наукѣ смѣло пользоваться сочиненіемъ Стрыйковскаго, такъ это нестолько хронологическія и генеалогическія (впрочемъ ужаснѣйшія) ошибки, сколько совершенно ложная точка зрѣнія, съ которой авторъ смотрѣлъ на событія, а въ слѣдствіе этого и превратное его объясненіе многихъ важнѣйшихъ фактовъ. Стрыйковскій какъ бы умышленно изменилъ въ исторіи Литвы все, что могло бы служить къ прагматическому ея изложенію, къ истолкованію духа событія. Образъ правлевія, право престолонаслѣдованія, боярское сословіе въ Литвѣ, - всѣ эти предметы въ Хроникѣ изображаются совершенно превратно.

До нашествія Татаръ на Россію въ ХІІ-мъ столѣтіи, Литва была подчинена князьямъ кіевскимъ, черниговскимъ, смоленскимъ, - какъ о томъ проговорился и самъ Стрыйковскій въ книгѣ VI-й, и платила имъ дань, не важную по сущности, и единственно въ знакъ подданства. Освобожденіе Литвы и распространеніе ея границъ совпадаютъ съ эпохою ослабленія Руси Татарами; тогда сопредѣльные съ Литвою Кривичи подчинились князьямъ литовскимъ: цѣлыя русскія области, будучи не въ состояніи сопротивляться, соединялись съ Литвою. Литва одна имѣла выгоды отъ нашествія Татаръ, остановила разливъ ихъ на западъ, и захватила власть ихъ въ опустошенныхъ русскихъ земляхъ^[22]. Но здравая критика ни въ какомъ случаѣ не можетъ допустить въ эпоху отъ Х-го до ХІІІ вѣка существованія въ Литвѣ такого правильного наслѣдованія князей, и республиканской формы правления, какимъ, на польскій образецъ, одарилъ Литву Стрыйковскій. Ученый Онацевичъ полагаетъ даже, что первобытную исторію Литвы, до ХІІІ-го вѣка и освобожденія ея отъ русской власти, не стоитъ и разыскивать. Вотъ настоящій взглядъ на вещи! Однакожъ, начиная съ ХI-го столетія, уже есть отрывочныя извѣстія о Литвѣ у смежныхъ народовъ; изъ этихъ извѣстій и изъ собственныхъ преданій можно составить какъ бы введеніе въ исторію Литвы.

Стрыйковскій иначе смотрѣлъ на вещи и иначе ихъ понималъ. Онъ создалъ въ Литвѣ сеймы и элекція; когда, съ величайшею точностію извѣстно, что тамъ княжества были наслѣдственныя, съ тѣмъ еще особеннымъ правомъ, что послѣ брата восходили на престолъ всѣ братья по старшинству, а потомъ престолъ оставался въ родѣ старшаго брата, съ таковымъ же предпочтеніемъ дядей племянникамъ. Такую форму мы замѣчаемъ на нѣкоторыхъ островахъ Америки и въ Россіи въ первое время по пришествіи Варяговъ (по смерти Синеуса)^[23]. Усамого Стрыйковскаго встрѣчается что-то подобное при восшествіи на престолъ, по смерти Ромунда, брата его Прабуса. Стрыйковскій и лѣтописецъ, изданный г. Даниловичемъ, прямо говорятъ, что Ягайлло наслѣдовалъ отцу въ Вильнѣ, по добровольной уступкѣ дяди Кейстутія, который имѣлъ полное право на велико-княжескій престолъ. Слѣдовательно не было никогда и не могло быть въ Литвѣ никакихъ избраній въ князья, элекцій, — все это чистая выдумка. Также никогда тамъ не было такой формы правленія, какую старался дать ей Стрыйковскій въ своей Хроникѣ. Извѣстно, что въ Литвы даже славянскія вѣчи такъ давно вышли изъ употребленія, что о нихъ въ лѣтописяхъ не осталось ни малѣйшихъ слѣдовъ; исчезли они отъ готскаго вліянія на страну. Мы видимъ, что тамъ великіе и удѣльные князья вполнѣ распоряжаются жизнію и имуществомъ своихъ подданныхъ; владѣльцы имѣній находятся въ томъ же отношеніи къ поселянамъ и своимъ кабальнымъ людям. До временъ Сигизмунда-Августа самодержавіе еще проявляется въ управленіи Литвою, которая въ этомъ отношеніи весьма разнствуетъ отъ Польши. Великокняжеская власть, по Стрыйковскому, начинается отъ Рингольта; но собственно говоря, она рѣшительно учредилась лишь при Миндовѣ, покорителѣ многихъ мелкихъ владѣній. По смерти его, Литва опять раздробилась; но Стрыйковскій безпрестанно выводитъ на сцену великихъ князей. Что ему до этого за дѣло? Онъ даже нѣсколько разъ постарался назвать Литву республикою!

Что касается до избраній великихъ князей (элекцій), то они смѣло изобрѣтены самимъ Стрыйковскимъ. Изъ сохранившихся въ лѣтописяхъ извѣстій о вѣнчаніи князей, о присягѣ имъ народа, - его рука не дрогнула составить сеймы и выборы князей по польскому образцу. Стоитъ прочитать какую онъ смѣшную рѣчь влагаетъ въ уста Лаврентія Ромунда при избраніи въ званіе великаго князя Витена; какъ онъ вѣрно копируетъ древпихт, республиканцевъ, в полудикимъ Литовцамъ, ходившимт. въ невыдѣланныхъ шкурахъ и лаптяхъ, преважно толкусть о шляхетскихъ гербахъ!!... Эту рѣчь, которую Стрыйковскій не могъ найти даже въ лѣтописцахъ ХI-го вѣка, онъ сочиниль самъ, и вѣрно считалъ ее верхомъ совершенства и правдоподобія. Подобныхъ, княжескихъ выборовъ въ Хроникѣ описано весьма много. Можно думать, что къ этой подделка фактовъ Стрыйковскій побуждался желаніемъ доказать, на перекоръ истинѣ, по какому-то смѣшному хвастовству, что Литва ни сколько не обязана Польшѣ сообщеніемъ улучшенной конституціи и большихъ правъ, и что все это Литва имѣла еще будучи въ язычествѣ. Теперь мы ищемъ в исторів одной нагой истины, безстрастной и безпристрастной; но при Стрыйковскомъ было иначе. Тогда желали, чтобъ дѣеписатель льстилъ народной гордости, угождалъ понятіямъ князей и дворянъ; а о томъ, справедливо ли описаны событія никто не заботился. Потому Стрыйковскій очень хорошо постигнулъ, что онъ болѣе выиграетъ, если вмѣсто непріятной истины, наполнитъ свою Хронику передѣлками и выдумками по вкусу своихъ соотечественниковъ и современниковъ. Такимъ образомъ создалъ онъ въ Древней Литвѣ сеймы и элекціи, сообщилъ ей конституцію никог да не существовавшую; а все для того, чтобъ доказать, что Литва ничего не заимствовала отъ Поляковъ и ни въ чемъ ни когда небыла ихъ ниже^[24]. Что тогда было похвально, теперь смѣшно. Стрыйковскій, доказавъ древность дворянскихъ домовъ Гедройцев, Гаштальдовъ, Манивадовъ, Довойновъ и другихъ, оты скавъ для всей шляхты, недавно учрежденной въ княжествѣ, предковъ изъ числа римскихъ патриціевъ, имѣлъ на своей сторонѣ большинство голосовъ, и не боялся критиковъ, которые захотѣли бы открыть его поддѣлки и басни. Къ нимъ-то г. пре- латъ, весьма вѣжливо, сдѣлалъ обращеніе: «Ройся, свинья и т. д.»

Съ приближеніемъ своего повѣствованія къ концу XIV-го столѣтія, Стрыйковскій начинаетъ пользоваться однимъ Длугошемъ, или его компиляторами Мѣховитою и Кромеромъ. Онъ цѣликомъ переводитъ съ латинскаго подлинника отца польской исторіи; мѣшаетъ свѣдѣнія вовсе ненужныя съ дѣйствительно необходимыми, и заваливаетъ свою Хронику синхронизмами изъ исторіи сосѣдственныхъ государствъ. Когда Длугошъ, отъ 1386 года, началъ подробнѣе говорить о событіяхъ въ Литвѣ; то Хроника Стрыйковскаго превратилась почти въ сокращенную копію съ Длугоша. Стрыйковскій опускаетъ факты, худо имъ понятые, измѣняетъ имена и числа, и чѣмъ далѣе тѣмъ менѣе пользуется лѣтописями. По прекращеніи исторіи Длугоша, Стрыйковскій выписываетъ изъ Мѣховиты, Бѣльскаго, и такимъ образомъ доводитъ Хронику до своего времени, не забывъ пояснить, какъ опасно писать современную исторію. - Сначала у него исторія собственно литовскаго народа изчезаетъ въ выпискахъ изъ Византійцевъ о сотвореніи міра, и изъ Бероза о происхожденіи племенъ и народовъ; потомъ дѣянія Литвы затмѣваются выписками о событіяхъ въ русскихъ княжествахъ. Онъ черпаетъ изъ лѣтописей съ нѣкотораго рода неудовольствіемъ; съ презрѣніемъ отзывается о нихъ, какъ о простыхъ, т. е. написанныхъ людьми ограниченными и неучеными; выписки дѣлаетъ кратко и часто позволяетъ себѣ явную поддѣлку. Весьма важно было бы опредѣлить всѣ матеріалы и источники Стрыйковскаго; но для этого нужно новое изданіе его Хроники, - подвигъ, на который едва кто согласился. Также полезно было бы, какъ уже замѣтилъ г. Даниловичъ, оцѣнить различныя басни, вошедшія въ составъ Хроники, и опредѣлить ихъ происхожденіе; ибо у Стрыйковскаго удивительная смѣсь авторовъ. Унего толкаются другъ о друга, кромѣ рукописныхъ лѣтописцевъ, Воллитеранусъ и Геродотъ, Іосифъ Флавій и Мѣховита, Эразмъ Отелла и Плиній, Длугошъ и Берозъ, Птоломей и Эней Сильвій и т. д.; - все это безъ малѣйшей критики, безъ соображенія о времени, когда кто жилъ, кто у кого списывалъ, былъ-ли свидѣтель событія, или жилъ лѣтъ тысячу спустя. Предъ современниками заслуживаютъ у него предпочтеніе жившіе гораздо позже событія, лишь бы они писали по-латыни и учено. Всегда именуетъ онъ варварскими и просто написанными бывшія у него литовско-русскія лѣтописи. Послѣднее крайне намъ жаль. Не умѣя оцѣнить этихъ лѣтописей, онъ презиралъ ихъ извѣстіями, и постоянно предпочиталъ все помѣщенное у современныхъ авторовъ, потому что тѣ были ученые люди, епископы, аббаты и прочіе, хотя жили гораздо позже описываемаго времени.

Решительно можно сказать, что Стрыйковскій, обѣщавъ прояснить исторію Литвы, только ее затемнилъ. Много времени придется ожидать, покуда собрано будетъ столько первоначальныхъ матеріаловъ, чтобы можно было приступить къ объясненію самой Хроники Стрыйковскаго. До сихъ поръ только ученый Даниловичъ изданіемъ открытой имъ въ Супраслѣ лѣтописи, и извлеченіемъ изъ русскихъ источниковъ извѣстій о Литвѣ, положилъ начало критической оцѣнкѣ Стрыйковскаго. Конечно никто болѣе почтеннаго профессора не можетъ быть комментаторомъ Стрыйковскаго; г. Нарбуттъ обѣщаетъ издать находящуюся у него въ рукахъ лѣтопись литовскую, называемую имъ лѣтописью Быховца. Судя по выпискамъ, содержащимся в исторіи Нарбутта, эта лѣтопись не есть произведеніе инока Димитрія; но компиляція ХѴІ-го столѣтія, называемая Стрыйковскимъ берестовицкимъ лѣтописцемъ.

Въ заключеніе, возвращаемся къ лицу Стрыйковскаго. Много говорили мы о его ошибкахъ, неспособности, безтолковщинѣ, - теперь скажемъ нѣсколько словъ въ его пользу. Хотя результатъ его Хроники — самый дурной; но желанія его были хорошія. Вѣкъ, въ который жилъ, личное положеніе, въ которомъ находился, - парализовали его добрыя намѣренія и сердечную страсть. Творенія его нельзя судить съ нынѣшней точки зрѣнія на исторію. Какъ всѣ науки, такъ и наука исторіи много подвинулась въ наше время..... Сверхъ того должно сказать, что Стрыйковскій не былъ рожденъ ни историкомъ, ни даже простымъ лѣтописцемъ; онъ не зналъ, не воображалъ, что исторія должна проявляться такъ, какъ мы ее нынѣ понимаемъ; онъ довольствовался одною скорлупою, и былъ твердо убѣжденъ что исторія есть только сборъ происшествій, подпора для генеалогіи, картина славы предковъ. Итакъ о немъ слѣдуетъ судить по его же понятіямъ, и его Хронику оцѣнить въ духѣ того времени.

Отсутствіе критики въ сочиненіи Стрыйковскаго можно извинить тѣмъ, что въ ту пору историческая критика только что зараждалась. Стрыйковскій былъ легковѣрный историкъ синтеза и догматизма, не убѣждающійся фактами, передѣлывающій все по своему первоначальному убѣжденію, порожденному особенными причинами. То, что онъ дѣлалъ съ извѣстіями лѣтописцевъ, казалось ему хорошимъ, полезнымъ; но однакожъ и въ то время были люди, которые иначе мыслили; это можно замѣтить въ нѣкоторыхъ мѣстахъ самой Хроники, по жалобамъ Стрыйковскаго.

Стрыйковский сдѣлалъ все, что могъ; а что мало сдѣлалъ, въ томъ не виноватъ, потому что не могъ писать иначе. Онъ запуталъ исторію Литвы, но изъ желанія доставить славу отечеству и важнѣйшимъ фамиліямъ генеалогію отъ римскихъ патриціевъ; невѣрно описалъ, передѣлалъ многое на польскій образецъ, но единственно изъ желанія показать, что Литва была не хуже Польши. Это доказываетъ, что онъ понималъ исторію не как истину, а какъ славу, — или, по крайней мѣрѣ, считалъ ее такою же правительственною хартією, какими признавались хроники, въ рукахъ съ которыми спорили Поляки съ Литовцами о владѣніи Подолією. И такъ простимъ все Стрыйковскому и — миръ праху его.

ПАВЕЛЪ БРОНЕВСКІЙ.

---

1. Относительно взгляда на исторію Великаго Княжества Литовскаго, польская система весьма долго преобладала въ нашей литературѣ. Исходнымъ пунктомъ ложныхъ понятій была хроника Литвы, составленная въ XVI столѣтіи Полякомъ, членомъ духовенства В. К. Литовскаго, Матвѣемъ Стрыйковскимъ. Какимъ-то враждебнымъ для насъ случаемъ всѣ первоначальныя лѣтописи, послужившія основою труду Стрыйковскаго погибли или до сего времени считаются погибшими; такъ что волею - неволею эта компиляція ХVІ вѣка представляетъ единственный источникъ для исторіи помянутаго Великаго Княжества.
   Н. М. Карамзинъ, съ должнымъ презрѣніемъ отзывался о хроникѣ Стрыйковскаго, считая его не историкомъ, а баснописцемъ. Однакожъ, при совершенномъ отсутствіи другихъ матеріаловъ, нашъ исторіографъ былъ въ необходимости неоднократно включать въ текстъ своей исторіи факты, приводимые Стрыйковскимъ; а какъ притомъ не могъ критически разобрать неискуснаго и недобросовѣстнаго Поляка, то ограничивался единственно оговорками: по свидѣтельству Стрыйковского, -какъ говоритъ Стрыйковскій, - какъ пишетъ Стрыйковскій и т. д. Такимъ образомъ значительная часть натяжекъ, выдумокъ и безсмыслицы польскаго автора неосторожно пересажены были въ Исторію Государства Россійскаго, такъ что изображеніе тамъ судьбы западной Россіи совершенно было обезображено по польской мѣркѣ. Писавшіе исторію нашего отечества послѣ Карамзина еще менѣе его занимались историческою критикою и, оспоривая Карамзина въ разныхъ мелочахъ касательно судьбы и значенія Великаго Княжества Литовскаго, въ основаніяхъ усвоили его взглядъ. Польская система воцарилась. Факты, которые Карамзинъ помѣстилъ съ оговоркою: какъ пишетъ Стрыйковскій, въ сочиненіяхъ позднѣйшихъ явились уже какъ чистѣйшая истина. Неговоря объ исторіяхъ собственно, какая огромная масса журнальныхъ статей, путешествій, романовъ, повѣстей способствовала къ распространенію и укорененію въ русской публикѣ польскихъ идей о Великомъ Княжествѣ Литовскомъ! Стоитъ развернуть Энциклопедическій Лексиконъ, чтобъ убѣдиться, что въ этомъ хранилищѣ фактовъ о западномъ краѣ нашего отечества повторены голословно всѣ выдумки польскихъ ксендзовъ. Н. Г. Устряловъ первый возвысилъ голосъ за истину и, смѣло взявъ за руку, перевелъ русскаго читателя на надлежащую точку зрѣнія, съ которой передъ глазами любопытнаго наблюдателя стройно развертывались жизнь и судьба Литовскаго Княжества. Но слишкомъ тѣсныя рамки его «Русской исторіи» не дали ему возможности подробно, фактъ за фактомъ, изложить всю исторію западной Россіи, отъ образованія въ ней такъ называвшагося Литовскаго Великаго Княжества до соединенія ея съ восточною Россіею въ царствованіе Государыни Императрицы Екатерины II.
   По этимъ причинамъ разборъ, даже поверхностный, хроники Стрыйковскаго не можетъ не имѣть, хотя въ нѣкоторой степени, занимательности. Предлагаемая статья имѣетъ еще то значеніе, что есть произведеніе Поляка, одного изъ извѣстнѣйшихъ литераторовъ нашего времени. Съ удовольствіемъ видимъ мы изъ нея, что основныя начала польской системы опровергаются уже самыми здравомыслящими Поляками. Іезуитскій туманъ разсѣевается, и святая истина начинаетъ и у нихъ входить въ свои права.... Прим. перевод.
2. Заглавіе въ подлинникѣ: Kronika polska, litewska, zmodska, i wszystkiej Rusi Kijowskiej, Siewierskiej, Wolhińskiej, Podolskiej, Podgorskiej, Podlaskiej etc, i rozmaite przypadki wojenne i domowe Pruskich, Mazowieckich, Pomorskich i innych krain Królewstwu Polskiemu i W. X. Litewskiemu przyleglych, według istotnego i gruntownego zniesienia pewnych dowodów z rozmaitych historyków i autorów postronnych i domowych, i Kijowskich, Moskiewskich Slowiańskich, Liflantskich, Pruskich, starych, do tad ciemno - chmurna noeą zakrytych kronik i latopiszców Ruskich, Litewskich i Długosza, ojca dziejow polkich i z inszemi, z wielką pilnoscią i węzłowatą pracą (osobliwie około dziejow Litewskich i Ruskich od zadnego przedtym niekuszonych), -przez Maceija Osostowijusza Stryjkowskiego dostatecznie napisana, złozona i na pierwszie susiatło z wybadaniem prawdziwie dowodniej starorytnosci własnym wynalezieniem (?), przewaznym dochcipem i nakładem nowo wydźwigniona, przez wszystkie starozytne wieki az do dzisiejszego roku 1582; a naperzad wszystkich. ile ich kolwick jest, ludzkich na swiecie narodow, gruntowne wywody.
3. Здѣсь авторъ употребляетъ это слово въ значеніи, которое оно имѣетъ по польской системѣ; собственно слѣдовало бы сказать: «Бѣлую Русь.» Прим. перев.
4. Изъ этого видно, что Стрыйковскій, кромѣ земель, принадлежавшихъ тогда Польшѣ и европейской Турціи, нигдѣ не былъ: это не составляетъ «почти всю Европу и часть Азіи», Прим. перев.
5. Неужели г. Крашевскому неизвѣстно, что всѣ русскія лѣтописи писаны пославянски? Мнѣ кажется, оговорку Стрыйковскаго можно объяснить тѣмъ, что всѣ русскія лѣтописи, бывшія у него въ руках кромѣ одной), были писаны польскими литтерами, подобно русской лѣтописи, отысканной профессоромъ Даниловичемъ въ Супраслѣ: тогда это была мода въ западной Россіи. Дворянство русское въ ХVI столѣтіи было уже частію ополячено. Одна же лѣтопись была у Стрыйковскаго въ подлинномъ своемъ видѣ, т. е. написана кирилловскими буквами; ее - то и оговариваетъ Стрыйковскій. Прим. перев.
6. А именно: лѣтописецъ, изданный г. Данилевичемъ, начинающійся смертію Гедимина, и рукопись, находящаяся въ рукахъ у г. Нарбута, и называемая имъ Лѣтописью Быховца; она обѣщана также быть напечатанною. Прим. перев.
7. Это мѣсто не развито г. Крашевскимь. Почему онъ говоритъ: въ христіанской Руси? Великое Княжество Литовское, до 1387 года, состояло все изъ Руси, а идолопоклоннической, языческой Руси съ ХI вѣка уже не было. Прим. перев.
8. то несправедливо. Иванъ Грозный началъ царствовать съ 1534 года, а дѣдъ его Иванъ, жившій дѣйствительно въ началѣ XVI вѣка, не назывался царемъ. Прим. перев.
9. Замѣчательно, что и нашъ Иванъ Васильевичъ Грозный любилъ выводить свою генеалогію отъ императора Августа. Тогда не было благороднаго происхожденія безъ предка изъ римскихъ патриціевъ. Такое направленіе отразилось и на нашихъ родословныхъ книгахъ: сколько изъ нашихъ дворянъ считаютъ родоначальниками своими иностранныхъ выходцевъ? Прим. перев.
10. Это опять выраженіе по польской системѣ: нужно поставить бѣлорусскихъ. Прим. перев.
11. Мнѣ кажется, что Гедиминъ въ Вильнѣ только «срубилъ городъ». Вильна существовала до Гедимина, даже если и считать за баснь построеніе тамъ капища княземъ Свинторогомъ. Прим. перевод.
12. А потому о Стрыйковскомъ можно сказать русскую пословицу: дуракъ бросилъ въ воду камень, а десять умныхъ не вытащатъ. Прим. Перев.
13. Ни къ кому эти двѣ строки не могутъ относится болѣе кстати, какъ къ самому Стрыйковскому. Онъ сочинилъ эпиграмму (въ ieзуитскомъ вкусѣ) на самаго себя: ее можно считать и эпитафіей Стрыйковскаго. Прим. перев.
14. Слѣдуетъ сказать: западно-русскихъ, или бѣлорусскихъ, потому что лѣтописцевъ собственной Литвы не было да и не могло быть. Прим. перев.
15. Опять неправильно употребленное слово. Литовцы въ ХV столѣтіи были дикари, безъ слѣда письменности. Какъ же они могли вести лѣтопись въ XI столѣтіи? Событія о Литвѣ, кромѣ Нѣмцевъ и Русскихъ, нигдѣ не могли быть записаны. Это основное правило.
16. Это мѣсто, къ величайшему огорченію, убѣждаетъ насъ, какъ мало даже нынѣ польскимъ писателямъ извѣстна русская исторія, и даже тѣмъ изъ нихъ, которые берутся писать объ этомъ предметѣ. Своею догадкою объ отцѣ третьей жены Гедимина, г. Крашевскій повторилъ то же самое, въ чемъ онъ такъ дѣльно обвиняетъ Стрыйковскаго, шляхтича XVI столѣтія. Легкомысленно пустилъ онъ догадку, изобличающую слабую степень его познаній въ русской исторіи. Юрій Всеволодовичъ былъ не полоцкимъ княземъ, а в. к. владимірскимъ, и убитъ въ сраженіи съ Батыемъ на рѣкѣ Сити въ 1238 году. Следовательно дочь его, при занятіи мѣста третьей жены Гедимина, имѣла слишкомъ 60 лѣтъ, и рожала на 70 году. Главное: въ нашихъ лѣтописяхъ нѣтъ Еввы, дочери героя ситскаго. Прим. Перев.
17. Что это за наши хроники? Польскія? Но Мартынъ Холева, Кадлубекъ и пр. не занимались судьбою полоцкаго княжества; а Длугошъ описалъ только, что было у тѣхъ. — Литовскія? Но вѣдь ихъ никогда не бывало: Литва была совершенно безграмотна. Слѣдовательно здѣсь г. Крашевскій обращается къ авторитету, имъ же уничтожаемому, Стрыйковскаго. Странное дѣло!.... Стрыйковскій изобрѣлъ цѣлую династію Палемонидовъ полоцкихъ; безсовѣстнымъ образомъ сослался на надписи на камняхъ, лежащихъ въ руслѣ Западной Двины, и эти то нѣмые свидѣтели, пролежавшіе столько вѣковъ, выдержавшіе пороховые взрывы отъ инженернаго вѣдомства, заботящагося объ удобствахъ рѣчнаго пути, а не объ отечественной археологіи, удостовѣряютъ каждаго, пожелающаго взглянуть на эти почтенные остатки нашихъ древностей, что слова; сына Гинвилова, въ надписи на камняхъ, никогда не существовали. Это ксендзъ Стрыйковскій добавилъ отъ себя..... Прим. Перев.
18. Почему же г. Крашевскій полагаетъ, что въ 1171 году еще не было на свѣтѣ дѣда Свингорогова? Изъ таблицы видно то только, что дѣдъ (Куковойтисъ) умеръ въ 1226 году. Въ это время Свинторогъ имѣль 35 лѣтъ отъ роду. Встарину, когда женились рано, могло быть, что разница въ лѣтахъ между дѣдомъ и внукомъ, сокращалась до 35 лѣтъ. Слѣдовательно, Куковойтисъ умер 90 лѣтъ: дѣло возможное! Прим. Перев.
19. От торопливости, г. Крашевскій впалъ въ ошибку. Онъ спрашиваетъ: дядей или братомъ Ягайлы былъ Юрій-Юрга, князь бѣльзскій ? Но отвѣтъ онъ даетъ самъ. Наримундъ, какъ братъ Ольгерда, былъ дядей Ягайлы; слѣдовательно сынъ Наримундовъ Юрій былъ двоюроднымъ братомъ Ягайлы. О чемъ тутъ спрашивать? Надобно бы только внимательнѣе посмотрѣть на родословную, которую самъ списывалъ. Прим. перев.
20. Въ первой новгородской лѣтописи (Полн. Собр. Рус. Лѣт., томъ III) сказано: «Въ тоже (6843/1) лѣто сотворись въ Литвѣ замятня великая; изгони городъ Вильно Ольгердъ съ братомъ Кейстутіемъ, и князь великій Евнутій перевержсся чрезъ стѣну и бѣжа въ Смолеленескъ, а Наримантъ бѣжа въ Орду къ Царю. Прибѣжа князь Евнутій въ Смоленескъ, побывъ ту мало, и поиде къ великому князю Семену въ Москву, и ту его крести князь Симеонъ, во имя Отца и Сына и Святаго Духа, и наречено бысть имя ему Іоаннъ». Яснѣе этого быть ничего не можетъ. Вѣра въ факты, записанные въ нашихъ лѣтописяхъ, у всякаго безпристрастнаго человѣка, должна быть неограниченная: это самая истина. Можно ли равнять съ ними выдумки католическаго духовенства? Въ 1358 г. Явнутъ уже возвратился въ Литву, ибо прошло цѣлыхъ 11 лѣтъ послѣ его свержеженія съ престола. Прим. перев.
21. Здѣсь г. Крашевскій напрасно ставитъ знаки удивленія. Что Свинторогъ имѣлъ, при смерти своего дѣда, 55 лѣтъ отъ роду, это явленіе весьма возможное, если принять въ соображеніе, что племя литовское, по своему образу жизни, представляетъ весьма частые примѣры 90-лѣтней жизни, и что встарину, по большей части, вступали въ бракъ 16 лѣтъ, и слѣдовательно на 17-мъ году имѣли уже сыновей. Нелѣпость, составленной Стрыйковскимъ генеалогіи Свинтороговой вѣтви явствуетъ вовсе изъ другихъ причинъ. Примѣры долговѣчности Литовцевъ: Гедиминъ жилъ 82 года, Ольгерд 81, Ягайло 84, Кейстутій 84 года, Витовтъ 86, Владиміръ Ольгердовичъ 78 лѣтъ, Свитригайло 96, Сигизмундъ Кейстутіевичъ 92 года. Разумѣется, эти годы, заимствованные изъ Нарбутта, только приблизительно опредѣляютъ истинное время жизни упомянутыхъ князей, и чѣмъ древнѣе лицо, тѣмъ числа произвольнѣе, такъ, лѣта Гедимина рѣшительно не заслуживаютъ вѣроятія, а лѣта Ягайлы и его братьевъ могутъ считаться достаточно правдоподобными. Прим. перев.
22. Здѣсь замѣчательны слова: подчинились, соединились; не сказано рѣзко: были завоеваны — Мицкевичъ, въ предисловіи къ своему Валлепроду, пишетъ: Наши историки еще не объяснили достаточнымъ образомъ, какъ народъ (Литовцы) столь слабый и такъ долго подвластный чуждымъ, могъ вдругъ возвыситься и распространить свои завоеванія отъ Балтійскаго моря до Чернаго и до Волги». Вотъ что называется инстинктъ поэта! Дѣйствительно этотъ фактъ является труднѣйшею историческаго проблемою. Однакожъ нашъ исторіографъ ясно видѣлъ «какъ Литовцы, въ стройномъ ополченіи, выступили изъ темныхъ лѣсовъ на театръ мира...". За Карамзинымъ вся Россія уверовала, что западный край нашего отечества былъ точно также завоеванъ Литвою, какъ Франки завоевали древнюю Галлию, Англо-Саксы Британию, Вестъ-готы Испанію. Хотя Русскіе видѣли, по всему пространству отъ Днепра до Буга и за Бугъ, русскій типъ въ народѣ; но благодаря книжному предубѣжденію, они готовы были считать это за оптическій обманъ. Видя собственными глазами, что въ 100 верстахъ отъ Варшавы начинается русское народонаселеніе, мы, состоя подъ вліяніемъ заученныхъ свѣдѣній, ни какъ не хотѣли признать тамъ земляковъ, и скорее соглашались что это Литовцы, Ятвяги, Поляки и пр . Такъ-то польская система, нечаянно усвоенная Карамзинымъ, проникнула массу Русскихъ: мы не вѣрили глазамъ, умамъ, и вмѣсто того, чтобъ съ жалости смотрѣть на единокровный народъ, угнѣтенный католицизмомъ, чуждались нашихъ братій, какъ бы Чукчей или Колошей. Поляки переименовали наши старинные, вѣковѣчные города: Холмъ въ Хелмъ, Берестовъ въ Брестъ-Литовскій, Новогородецъ въ Новогрудокъ, Городню въ Гродно, Бѣлую въ Бялу, Изяславль въ Заславъ, и т. д., и мы повторяемъ за Поляками, потому что думаемъ, будто въ тѣхъ странахъ не могло быть русскихъ городовъ, а всѣ они построены Литовцами или Поляками. Также точно нашъ старинный Юрьевъ- Литовскій доселѣ съ горестію носитъ чуждое наименованіе Дерпта.
    Подробное, на строжайшей исторической критикѣ основанное, изложеніе исторіи Западной Россіи, отъ появленія тамъ в. кн. литовскаго,—представить неопровержимыя доказательства тому, что такъ называемого завоеванія Западной Россіи Литвою никогда не было. Оно должно быть отнесено къ разряду мнимыхъ историческихъ явленій. Злоумышленная поддѣлка Фактовъ польскими писателями съ одной стороны, малое вниманіе, оказанное покойнымъ, исторіографомъ исторіи Западной Россіи съ самого нашествія Татаръ съ другой стороны, - вотъ причины укорененія этого ложнаго мнѣнія.
    Въ 1230 г. тевтоническій орденъ ступилъ на земли нынѣшней Пруссіі. Черезъ сорокъ лѣть его хоругвь была водружена на лѣвомъ берегу Нѣмана; а въ тоже время ливонскіе меченосцы протянули свою военную линію отъ Полангена, по берегъ рѣкъ Виндавы и Аа, къ Динабургу. Дикари литовскіе были атакованы въ своихъ берлогахъ. Война была ожесточенная. Великіе магистры обоихъ орденовъ дѣлали ожегодно двѣ большія экспедиціи: одну въ февралѣ, а другую среди лѣта, и проникали болѣе или менѣе во внутрь края. Съ напряженіемъ всѣхъ силъ Жумайгы и собственно Литовцы отстаивали свою свободу, составляя народонаселеніе, ни въ какомъ случаѣ не могшее превосходить 300 т. душъ обоего пола (ибо нынѣ, черезъ 500 лѣтъ, тамъ находится немного болѣе полу-миліона). Другія поколѣнія литовского народа: Пруссы и Латыши, были уже порабощены вышеупомянутыми двумя орденами. И въ эту-то тяжелую эпоху хотятъ, чтобъ Литовцы были завоевателями странъ до Днепра и Чернаго Моря, странъ населенныхъ храбрыми и можетъ быть въ сорокъ разъ многочисленнѣйшими Бѣлорусцами и Малоросіянами... Спрашивается: возможно ли это по здравому смыслу? Прим. Перев.
23. Не въ первое время по пришествіи Варяговъ, какъ то указываетъ ссылка его на смерть братьевъ Рюрика, а до исхода XIV-го столѣтія, въ Россіи дѣйствовало право престолонаслѣдія съ предпочтеніемъ дядей племянникамъ. Отмѣна этого закона, произведенная в. кн. Московскимъ Димитріемъ Донскимъ по добровольному соглашению съ братьями, были краеугольнымъ камнемъ зданія будущаго величія Россіи. Сынъ Донскаго, Василій II-й, восшедшій 1389 года, былъ первый племянникъ занявшій престолъ при жизни дядей, что уже и осталось на будущее время основнымъ государственнымъ закономъ. Прим. Перев.
24. До избранія в. к. литовскаго Іакова-Ягайлы Ольгердовича въ короли польскіе, это великое княжество было совершеннымъ двойникомъ в. княж. Московскаго. Одно заключало въ себѣ восточную, другое западную Русь. Москва и Вильно были двѣ столицы русскаго народа, какъ двѣ волости одного и того же сердца. Вѣра, языкъ, жизнь государственная, общественная и частная, все было совершенно одинаково въ обоихъ русскихъ княжествахъ. Всѣхъ, кто иначе понимаетъ Западно-русское, или такъ называемое Литовское, великое княжество, не имѣетъ вѣрнаго взгляда. Весьма естественно (не скажу, разсудительно), что польскіе сочинители полагаютъ, что государственная конституція Польши въ ХѴ-го столѣтіи была лучше уложеній обоихъ русскихъ княжествъ. Но къ крайнему ихъ огорченію, опытъ, этотъ лучшій цѣнитель дѣ- яній человѣческихъ, доказываетъ вовсе противное. Чтожъ сдѣ- лалось съ Польшей, при ея изящной конституціи? Послѣ столькихъ постыдныхъ выборовъ, гдѣ всѣ отечественные интересы продавались за мѣшокъ талеровъ, кошелекъ дундоровъ на даже за бочку венгерскаго, - послѣ каррикатурныхъ, грязных и пьяныхъ сеймовъ и сеймиковъ, - послѣ вѣковыхъ угнетеній средняго и низшаго класса нѣсколькими тысячами магнатовъ, постоянно бывшихъ на помочахъ у своихъ женъ и ихъ духовниковъ, — польское королевство, къ счастію славянскаго племяни и польскаго народа, наконецъ обрѣло покой, слившись во едино-политическое тѣло съ родною Русью. Слѣдовательно, кажется, позволительно усумниться въ совершенствѣ польской конституціи!... Посмотримъ, какъ въ тоже самое время проявилась система управленія русскаго народа вы судьбахъ Восточно-русскаго, или московскаго, великаго княжества? Она была причиною, что потомки Калиты, - эта династія великихъ государственныхъ мужей, другаго примѣра которой исторія намъ представляетъ, - успѣли раздѣленную восточную систему русскихъ княжествъ слить въ одно московское государство; - она была причиною, что всѣ внѣшніе враги, отъ хана Золотой Орды до нѣмецкаго магистра, пали подъ стопы Руси: - она была причиной, что Петръ Великій въ одну человѣческую жизнь сдѣлалъ столько преобразованій, какихъ при другихъ обстоятельствахъ нельзя было бы совершить и въ пять сотъ лѣтъ; - она виновница нынѣшняго благоденствія нашего отечества.
    Предшедствовавшее сравненіе, которое давнымъ давно напечатлѣно въ сердцѣ каждаго Русскаго, было вызвано единственно тѣмъ, что г. Крашевскій не оговорилъ, что конституція Польши казалась совершеннѣйшею системы управленія обоихъ русскихъ княжествъ: московскаго и литовскаго, — лишь для ограниченныхъ жильцевъ ХѴІ-го столѣтія, современниковъ Стрыйковскаго. Прим. Перев.