Въ Парижѣ мнѣ пришлось довольно близко наблюдать одну очень хорошую семью русскихъ революціонеровъ. Мужъ кончалъ курсъ „Медицинской школы“ и, въ отличіе отъ большинства своихъ русскихъ товарищей, работалъ много и добросовѣстно, какъ того требуютъ французскіе профессора. Жена—очень энергичная, интеллигентная женщина, рѣшительная и боевая, изъ разряда тѣхъ русскихъ женщинъ, которыхъ боятся изъ-за ихъ безпощаднаго, не знающаго компромиссовъ языка.
Они были соціалистами-революціонерами, и ихъ убѣжденія не расходились съ ихъ дѣломъ, что они и доказали въ революціонное время: и теперь оба, мужъ и жена, несутъ суровую административную кару. Въ Парижѣ, когда я ихъ зналъ, у нихъ былъ десятилѣтній мальчикъ, живой и умный, котораго они очень любили. Ему отдавали они свое свободное время, остававшееся отъ занятій и общественной дѣятельности въ русской колоніи, гдѣ они по праву занимали одно изъ первыхъ мѣстъ. Отецъ и мать много работали надъ развитіемъ своего сына, котораго воспитывали въ направленіи своихъ взглядовъ: раціоналистическихъ, революціонныхъ и соціалистическихъ. Мальчикъ присутствовалъ при всѣхъ разговорахъ взрослыхъ и въ десять лѣтъ былъ прекрасно освѣдомленъ и о русскомъ царизмѣ, и о жандармахъ, и о революціонерахъ. Нерѣдко онъ вмѣшивался въ разговоры взрослыхъ и поражалъ своими рѣзкими сужденіями, чѣмъ, видимо, радовалъ своихъ родителей. Воспитаніе велось такъ, что мальчикъ былъ съ родителями „на товарищеской ногѣ“. О Богѣ, о религіи, о попахъ мальчикъ слышалъ, конечно, только обычныя среди интеллигенціи рѣчи.
И вотъ однажды отецъ мальчика сдѣлалъ открытіе, которое страшно поразило его и перевернуло вверхъ дномъ всѣ его представленія о своемъ сынѣ. Онъ увидалъ, какъ на улицѣ его сынъ подошелъ къ католическому священнику, поцѣловалъ у него руку и получилъ благословеніе. Отецъ сталъ наблюдать за сыномъ. Скоро онъ подмѣтилъ, какъ тотъ, отпросившись играть со своими французскими пріятелями, забѣжалъ въ католическій храмъ и тамъ горячо молился. Отецъ рѣшилъ переговорить съ сыномъ. Мальчикъ послѣ нѣкотораго запирательства разсказалъ все. На вопросъ, почему же онъ продѣлывалъ все это тайкомъ, мальчикъ чистосердечно признался, что не желалъ огорчать папу и маму. Родители были, дѣйствительно, гуманными и разумными людьми и они не стали насильственно искоренять въ своемъ мальчикѣ католическія симпатіи.
Чѣмъ кончилась эта исторія, не знаю. Въ Россіи мнѣ довелось слѣдить за дѣятельностью этой четы лишь по газетамъ, сообщавшимъ маршрутъ ихъ невольныхъ передвиженій. Что сталось съ ихъ сыномъ, мнѣ неизвѣстно. Думаю, что едва ли наивная католическая вѣра мальчика могла надолго устоять противъ разъѣдающаго анализа родителей-раціоналистовъ, и, если не въ Парижѣ, то, вѣроятно, впослѣдствіи въ Россіи мальчикъ вошелъ въ революціонную вѣру своихъ отцовъ. А быть можетъ, произошло что-либо иное…
Я разсказалъ эту исторію лишь какъ яркое, хотя и парадоксальное, свидѣтельство, устанавливающее одинъ, почти всеобщій для русской интеллигенціи, фактъ: родители не имѣютъ вліянія на своихъ дѣтей. Заботятся ли они о „развитіи“ своихъ дѣтей или нѣтъ, предоставляя ихъ прислугѣ и школѣ, знакомятъ ли они дѣтей со своимъ міровоззрѣніемъ или скрываютъ его, обращаются ли съ дѣтьми начальственно или „по-товарищески“; прибѣгаютъ ли къ авторитету и окрику или изводятъ дѣтишекъ длинными, нудными, научными объясненіями,—результатъ получается одинъ и тотъ же. Настоящей, истинной связи между родителями и дѣтьми не устанавливается и даже очень часто наблюдается болѣе или менѣе скрытная враждебность: душа ребенка развивается „отъ противнаго“, отталкиваясь отъ души своихъ родителей. Русская интеллигенція безсильна создать свою семейную традицію, она не въ состояніи построить свою семью.
Жалобы на отсутствіе „идейной преемственности“ сдѣлались у насъ общимъ мѣстомъ именно въ устахъ радикальныхъ публицистовъ. Шелгуновъ и публицисты „Дѣла“ дулись на „семидесятниковъ“, пренебрегавшихъ завѣтами „шестидесятниковъ“. Н. К. Михайловскій не мало горькихъ словъ насказалъ по адресу восьмидесятниковъ и послѣдующихъ поколѣній, „отказавшихся отъ наслѣдства отцовъ своихъ“. Но и этимъ отказавшимся отъ наслѣдства дѣтямъ въ свою очередь пришлось негодовать на своихъ дѣтей, не желающихъ признавать идейной преемственности.
Въ этихъ горькихъ жалобахъ радикальные публицисты никогда не могли добраться до корня, до семьи, отсутствія семейныхъ традицій, отсутствія у нашей интеллигентной семьи всякой воспитательной силы. Н. К. Михайловскій, слѣдуя обычному шаблону, объяснялъ разрывъ между отцами и дѣтьми, главнымъ образомъ, правительственными репрессіями, дѣлающими недоступной для дѣтей работу предшествующихъ поколѣній. Надо ли говорить, насколько поверхностно такое объясненіе.
Въ опубликованной недавно пр.-доц. М. А. Членовымъ „Половой переписи московскаго студенчества“ имѣется нѣсколько любопытныхъ данныхъ о семейныхъ отношеніяхъ нашего студенчества. Большинство опрошенныхъ студентовъ принадлежатъ, къ интеллигентнымъ семьямъ (у 60% отцы получили образованіе не ниже средняго).
При опросѣ по меньшей мѣрѣ половина студентовъ удостовѣрили отсутствіе всякой духовной связи съ семьей.
Но при ближайшемъ разсмотрѣніи оказывается, что и у тѣхъ студентовъ, которые признали наличность близости съ родителями, она ни въ чемъ серьезномъ не выражается.
Напримѣръ, на вопросъ, имѣла ли семья вліяніе на выработку этическихъ идеаловъ, эстетическихъ вкусовъ, товарищества и т. д., изъ 2150 опрошенныхъ отвѣтъ дали только 1706 студентовъ. Изъ нихъ 56% отвергли вліяніе семьи и только 44% признали его наличность.
Изъ 1794 студентовъ, отвѣтившихъ на вопросъ—имѣла ли семья вліяніе на выработку опредѣленнаго міровоззрѣнія, 58% дали отвѣтъ отрицательный и 42% положительный.
На вопросъ, имѣла ли семья вліяніе на сознательный выборъ факультета, отвѣтили 2061 студентъ. Только 16% отвѣтившихъ указали, что такое вліяніе было, а 84% его отрицали. Двѣ трети студентовъ отвергли вліяніе семьи на выработку уваженія къ женщинѣ.
Три четверти отвѣтившихъ студентовъ указали, что семья совершенно не руководила ихъ чтеніемъ. А изъ той четверти, которая признала наличность такого руководства, 73% отмѣтили, что оно наблюдалось лишь въ дѣтскомъ возрастѣ и только у остальной горсти (у 172 студентовъ изъ 2094) семья руководила чтеніемъ и въ юношескомъ возрастѣ. У русской интеллигенціи семьи нѣтъ. Наши дѣти воспитательнаго вліянія семьи не знаютъ, въ крѣпкихъ семейныхъ традиціяхъ не почерпаютъ той огромной силы, которая выковываетъ, напримѣръ, идейныхъ вождей англійскаго народа. Переберите въ памяти наиболѣе извѣстныхъ нашихъ прогрессивныхъ общественныхъ, литературныхъ и научныхъ дѣятелей, особенно изъ разночинцевъ, и поставьте вопросъ, много ли среди нихъ найдется такихъ, которые бы создали крѣпкія прогрессивными традиціями семьи, гдѣ бы дѣти продолжали дѣло отцовъ своихъ. Мнѣ кажется, что на этотъ вопросъ возможенъ лишь одинъ отвѣтъ: такихъ семей, за рѣдчайшими развѣ исключеніями (которыхъ я припомнить не могу), нѣтъ. Я не принадлежу къ поклонникамъ ни славянофиловъ, ни русскаго дворянства, роль котораго кончена и которое обречено на быструю гибель, но нельзя же скрывать, что крѣпкія идейныя семьи (напримѣръ, Аксаковы, Хомяковы, Самарины) въ Россіи были пока только среди славянофильскаго дворянства. Тамъ, очевидно, были традиціи, было то единственное, что воспитываетъ, существовали положительныя цѣнности, тогда какъ въ прогрессивныхъ семьяхъ этого не было, и дѣти талантливѣйшихъ нашихъ прогрессивныхъ писателей, сатириковъ, публицистовъ начинали съ того, что отвертывались отъ своихъ отцовъ.
Наша семья, и не только консервативная, но и передовая, семья раціоналистовъ поражаетъ не однимъ своимъ безплодіемъ, неумѣньемъ дать націи культурныхъ вождей. Есть за ней грѣхъ куда болѣе крупный. Она неспособна сохранить даже просто физическія силы дѣтей, предохранить ихъ отъ ранняго растлѣнія, при которомъ нечего и думать о какомъ-либо прогрессѣ, радикальномъ переустройствѣ общества и прочихъ высокихъ матеріяхъ.
Огромное большинство нашихъ дѣтей вступаетъ въ университетъ уже растлѣнными. Кто изъ насъ не знаетъ, что въ старшихъ классахъ гимназій уже рѣдко найдешь мальчика, не познакомившагося либо съ публичнымъ домомъ, либо съ горничной. Мы такъ привыкли къ этому факту, что перестаемъ даже сознавать весь ужасъ такого положенія, при которомъ дѣти не знаютъ дѣтства и не только истощаютъ свои силы, но и губятъ въ ранней молодости свою душу, отравляютъ воображеніе, искажаютъ разумъ. Не говорю объ Англіи и Германіи, гдѣ, по общимъ признаніямъ, половая жизнь дѣтей культурныхъ классовъ течетъ нормально и гдѣ развращеніе прислугой дѣтей представляетъ не обычное, какъ у насъ, но исключительное явленіе. Даже во Франціи, съ именемъ которой у насъ соединилось представленіе о всякихъ половыхъ излишествахъ, даже тамъ, въ этой странѣ южнаго солнца и фривольной литературы, въ культурныхъ семьяхъ нѣтъ такого огромнаго количества половыхъ скороспѣлокъ, какъ въ сѣверной, холодной Россіи…
По даннымъ упоминавшейся уже анкеты изъ 967 студентовъ, указавшихъ точное время своихъ первыхъ половыхъ сношеній, 61% юношей начали ихъ не позднѣе 17 лѣтъ, при чемъ 53 мальчика начали ихъ въ возрастѣ до 12 лѣтъ, 152 ребенка въ возрастѣ до 14 лѣтъ. Когда недавно въ одномъ журналѣ появились разсказы, описывавшіе „паденія“ восьми-девятилѣтнихъ мальчиковъ, въ печати нашей пронесся крикъ негодованія. Негодованіе было справедливо, поскольку авторы разсказовъ смаковали передаваемыя ими подробности гибели дѣтей, поскольку они гнались только за сенсаціей, за модной, щекочущей темой. Но въ этомъ негодованіи слышалось и позорное лицемѣріе. Иные критики спрашивали: съ кого сии портреты пишутъ? Съ кого? Къ несчастію, съ дѣтей русскаго общества, и къ сугубому несчастію, съ дѣтей интеллигентскаго прогрессивнаго общества.
Изъ другой книжки о половой жизни того же московскаго студенчества („Страница изъ половой исповѣди московскаго студенчества“, Москва, 1908 г. К-во „Основа“) видно, что среди студентовъ есть субъекты, начавшіе свою половую жизнь съ семилѣтняго возраста…
И желаніе скрыть эту истину, желаніе замазать тотъ фактъ, что въ нашихъ интеллигентныхъ семьяхъ у дѣтей уже съ восьмилѣтняго возраста пробуждается опасное половое любопытство, свидѣтельствуетъ только о вѣрѣ въ страусову политику, разсчитываться за которую придется нашему потомству и всей странѣ?
Присоедините сюда другое опасное для расы зло—онанизмъ. Три четверти отвѣтившихъ на этотъ вопросъ студентовъ (около 1600 человѣкъ) имѣли мужество сознаться въ своемъ порокѣ. Сообщаемыя ими подробности таковы: тридцать человѣкъ начали онанировать до 7 лѣтъ, 440—до 12 лѣтъ!
Второе мѣсто послѣ семьи въ жизни интеллигентнаго ребенка занимаетъ школа. О воспитательномъ вліяніи нашей средней школы много говорить не надо: тутъ двухъ мнѣній не существуетъ. И если читателей интересуютъ цифры московской анкеты, то укажемъ, напр., что изъ 2081 опрошенныхъ студентовъ—1791 (т.-е. 86%) заявили, что ни съ кѣмъ изъ учебнаго персонала средней школы у нихъ на было духовной близости.
Утвержденіе, что средняя школа не имѣетъ вліянія на выработку міросозерцанія, пожалуй, не совсѣмъ вѣрно. Такое вліяніе существуетъ, но чисто отрицательное. Если уже въ родной семьѣ русскій интеллигентный ребенокъ воспитывается „отъ противнаго“, отвращается и отъ поступковъ, и отъ идей своихъ родителей, то въ школѣ такой методъ воспитанія становится преобладающимъ. Въ школѣ ребенокъ себя чувствуетъ какъ во вражескомъ лагерѣ, гдѣ противъ него строятъ ковы, подсиживаютъ его и готовятъ ему гибель. Въ представленіи ребенка школа—это большое зло, но къ несчастью неизбѣжное. Его нужно претерпѣть съ возможно меньшимъ для себя ущербомъ: надо получить наилучшія отмѣтки, но отдать школѣ возможно меньше труда и глубоко спрятать отъ нея свою душу. Обманъ, хитрость, притворное униженіе—все это законныя орудія самообороны. Учитель—нападаетъ, ученикъ обороняется. Въ довершеніе всего въ этой борьбѣ ученикъ пріобрѣтаетъ себѣ дома союзниковъ въ лицѣ родителей, взглядъ которыхъ на школу мало чѣмъ отличается отъ ученическаго. Безспорно, первоначальная вина за дискредитированіе школы ложится на педагогическую администрацію, на министерство народнаго просвѣщенія, которое съ 1871 года безо всякихъ оговорокъ поставило своею цѣлью сдѣлать изъ гимназій политическое орудіе. Но въ настоящее время въ этой области все такъ перепуталось, что разобрать концы и начала очень трудно, и многимъ серьезнымъ наблюдателямъ кажется, что всякая попытка возстановить авторитетъ правительственной средней школы обречена на неудачу…
И все-таки свое воспитаніе интеллигентный русскій юноша получаетъ въ средней школѣ, не у педагоговъ, конечно, а въ своей новой товарищеской средѣ. Это воспитаніе продолжается въ университетѣ.
Было бы странно отрицать его положительныя стороны. Оно даетъ юношѣ извѣстныя традиціи, прочные, опредѣленные взгляды, пріучаетъ его къ общественности, заставляетъ считаться съ мнѣніями и волей другихъ, упражняетъ его собственную волю. Товарищество даетъ юношѣ, выходящему изъ семьи и офиціальной школы нигилистомъ, исключительно отрицателемъ, извѣстные положительные умственные интересы. Начинаясь съ боевого союза для борьбы съ учителями, обманыванія ихъ, для школьническихъ безчинствъ, товарищество продолжается не только въ видѣ союза для попоекъ, посѣщенія публичныхъ домовъ и разсказыванія неприличныхъ анекдотовъ, но и въ видѣ союза для совмѣстнаго чтенія, кружковъ саморазвитія, а впослѣдствіи и кружковъ совмѣстной политической дѣятельности. Въ концѣ концовъ это товарищество единственное культурное вліяніе, которому подвергаются наши дѣти. Не будь его, количество дѣтей, погрязающихъ въ пьянствѣ, въ развратѣ, нравственно и умственно отупѣлыхъ, было бы гораздо больше, чѣмъ теперь.
Но и это „единственное“ культурное вліяніе, воспитательно дѣйствующее на нашу молодежь, въ томъ видѣ, какъ оно сложилось въ Россіи, обладаетъ многими опасными и вредными сторонами. Въ гимназическомъ товариществѣ юноша уже уходитъ въ подполье, становится отщепенцемъ, а въ подпольѣ, личность человѣка сильно уродуется. Юноша обособляется отъ всего окружающаго міра и становится ему враждебенъ. Онъ презираетъ гимназическую (а впослѣдствіи и университетскую) науку и создаетъ свою собственную, съ настоящей наукой не имѣющую, конечно, ничего общаго. Юноша, вошедшій въ товарищескій кружокъ самообразованія, сразу проникается чрезмѣрнымъ уваженіемъ къ себѣ и чрезмѣрнымъ высокомѣріемъ по отношенію къ другимъ. „Развитой“ гимназистъ не только относится съ презрѣніемъ къ своимъ учителямъ, родителямъ и прочимъ окружающимъ его простымъ смертнымъ, но подавляетъ своимъ величіемъ и товарищей по классу, незнакомыхъ съ нелегальной литературой. Мои личныя гимназическія воспоминанія относятся къ 80-мъ годамъ, но судя по тому, что мнѣ приходится видѣть и слышать теперь, психологія и нынѣшней молодежи въ основѣ осталась та же. Кое-гдѣ измѣнился только предметъ тайной науки и вмѣсто изданій народовольцевъ вѣнецъ познанія составляютъ „Санинъ“ и книга Вейнингера—едва ли этому можно радоваться! Характерно, что въ мое время, чѣмъ болѣе демократичныя идеи исповѣдывалъ мальчикъ, тѣмъ высокомѣрнѣе и презрительнѣе относился онъ ко всѣмъ остальнымъ и людямъ и гимназистамъ, не поднявшимся на высоту его идей. Это высокомѣріе, рождающееся въ старшихъ классахъ гимназіи, еще болѣе развивается въ душѣ юноши въ университетѣ и превращается безспорно въ одну изъ характерныхъ чертъ нашей интеллигенціи вообще, духовно высокомѣрной и идейно нетерпимой. Обыкновенно почти всѣ бойкіе, развитые юноши съ честными и хорошими стремленіями, но не выдающіеся особыми творческими дарованіями, неизбѣжно проходятъ черезъ юношескіе революціонные кружки и только въ томъ случаѣ и сохраняются отъ нравственной гибели и умственнаго отупѣнія, если окунутся въ эти кружки. Натуры особо даровитыя, поэты, художники, музыканты, изобрѣтатели-техники и т. д. какъ-то не захватываются такими кружками. Сплошь и рядомъ „развитые“ средніе гимназисты съ большимъ высокомѣріемъ относятся къ тѣмъ изъ своихъ товарищей, которымъ въ недалекомъ будущемъ суждено пріобрѣсти широкую извѣстность. И это мое наблюденіе не ограничивается гимназическими и студенческими кружками. До послѣднихъ революціонныхъ лѣтъ творческія даровитыя натуры въ Россіи какъ-то сторонились отъ революціонной интеллигенціи, не вынося ея высокомѣрія и деспотизма.
Духовныя свойства, намѣчающіяся въ старшихъ классахъ гимназіи, вполнѣ развиваются въ университетахъ. Студенчество—квинтъ-эссенція русской интеллигенціи. Для русскаго интеллигента высшая похвала: старый студентъ. У огромнаго большинства русскихъ образованныхъ людей интеллигентная (или точнѣе „революціонная“) работа и ограничивается университетомъ, по выходѣ изъ котораго они, „опускаются“, какъ любитъ говорить про себя въ пьяномъ угарѣ со слезой, во время предразсвѣтныхъ товарищескихъ покаянныхъ бесѣдъ.
О русскомъ студенчествѣ въ прогрессивныхъ кругахъ принято говорить только въ восторженномъ тонѣ, и эта лесть приносила и приноситъ намъ много вреда. Не отрицая того хорошаго, что есть въ студенчествѣ, надо однако рѣшительно указать на его отрицательныя стороны, которыхъ въ конечномъ итогѣ, пожалуй, больше, чѣмъ хорошихъ. Прежде всего надо покончить съ пользующейся правами неоспоримости легендой, будто русское студенчество цѣлой головой выше заграничнаго. Это уже по одному тому не можетъ быть правдой, что русское студенчество занимается, по крайней мѣрѣ, въ два раза меньше, чѣмъ заграничное. И этотъ разсчетъ я дѣлаю не на основаніи субъективной оцѣнки интенсивности работы, хотя несомнѣнно она у русскаго студента значительно слабѣе, но на основаніи объективныхъ цифръ: дней и часовъ работы. У заграничнаго студента праздники и вакаціи поглощаютъ не болѣе третьей части того времени, которое уходитъ на праздники у русскаго. Но и въ учебные дни заграничный студентъ занятъ гораздо больше нашего. Въ Россіи больше всего занимаются на медицинскомъ факультетѣ, но и тамъ количество обязательныхъ лекцій въ день не превышаетъ шести (на юридическомъ—четырехъ-пяти), тогда какъ французскій медикъ занятъ семь-восемь часовъ. У насъ на юридическомъ факультетѣ студенты, записывающіе профессорскую лекцію, насчитываются немногими единицами, на нихъ смотрятъ съ удивленіемъ, товарищи трунятъ надъ ними. Зайдите въ парижскую Ecole de droit и вы увидите, что огромное большинство слушателей записываютъ, что говоритъ профессоръ—да и какъ мастерски записываютъ! Я по сіе время помню свое удивленіе, когда познакомился съ записками одного средняго французскаго студента, который у насъ сошелъ бы за „неразвитого“: ему не надо было перебѣлять своихъ записей, такъ умѣло схватывалъ онъ центральныя мысли профессора и облекалъ ихъ въ умѣ въ литературную форму. А вѣдь безъ записыванія слушаніе лекцій имѣетъ мало значенія. Каждый психологъ знаетъ, что нѣтъ возможности непрерывно поддерживать пассивное вниманіе въ теченіе не то что пяти часовъ, но даже одного часа. Только рѣдкій ораторскій талантъ можетъ захватить вниманіе студента и держать его на одномъ уровнѣ въ продолженіе всей лекціи. Въ большинствѣ случаевъ вниманіе непремѣнно хоть на минуту отвлечется, направится въ другую сторону, слушатель утратитъ связь идей и въ сущности потеряетъ всю лекцію. А какъ слушаютъ наши студенты? Точно гимназисты, они читаютъ на лекціяхъ постороннія книги, газеты, переговариваются, и проч. и проч. Само посѣщеніе лекцій происходитъ черезъ пень-колоду, случайно, больше для регистраціи. Откровенно говоря, русское посѣщеніе лекцій не можетъ быть признано за работу, и въ огромномъ больщинствѣ случаевъ студентъ въ университетѣ, за исключеніемъ практическихъ занятій, вовсе не работаетъ. Онъ „работаетъ“, и притомъ лихорадочно, у себя дома передъ экзаменами или репетиціями, зубря до одуренія краткіе, приспособленные къ программѣ учебники или размножившіеся компендіумы… Для меня символами сравнительной работы нашихъ и французскихъ студентовъ всегда будутъ краткій Гепнеръ, по которому мои товарищи-медики томскаго университета изучали анатомію, съ одной стороны, и многочисленные огромные томы Фарабефа, которые штудировали французскіе медики, приводя въ полное отчаяніе русскихъ студентовъ и студентокъ, поступившихъ въ парижскую Ecole de medicine. На юридическомъ факультетѣ дѣло обстояло не лучше. Французскій студентъ не можетъ окончить курса, не ознакомившись въ подлинникѣ съ классическими работами французскихъ юристовъ и государствовѣдовъ, а у насъ—я смѣло утверждаю это—95% юристовъ кончаютъ курсъ, не заглядывая въ другую книгу, кромѣ казеннаго учебника, а то и компендіума.
Съ постановкой преподаванія въ высшихъ техническихъ школахъ у насъ и за границей я лично незнакомъ и могу судить объ этомъ только съ чужихъ словъ. Несомнѣнно, что въ техническихъ высшихъ школахъ (какъ отчасти и на медицинскомъ факультетѣ) студенты силою вещей, благодаря практическимъ занятіямъ, принуждены заниматься гораздо больше, чѣмъ на юридическомъ, историко-филологическомъ факультетахъ, экономическомъ отдѣленіи политехникума и т. д. Но и тутъ, по общему отзыву, работоспособность россійскихъ студентовъ не можетъ выдержать сравненія съ работоспособностью учащихся за границей.
Русская молодежь мало и плохо учится, и всякій, кто ее искренно любитъ, обязанъ ей постоянно говорить это въ лицо, а не пѣть ей диѳирамбы, не объяснять возвышенными мотивами соціально-политическаго характера того, что сплошь и рядомъ объясняется слабой культурой ума и воли, нравственнымъ разгильдяйствомъ и привычкой къ фразерству.
Превосходство русскаго студенчества надъ студентами англо-американскими льстецы нашей молодежи основываютъ на томъ, что англійскіе студенты на первый планъ выдвигаютъ спортъ и заботу о своихъ мышцахъ, что изъ нихъ вырабатывается мускулистое животное, чуждающееся какихъ-либо духовныхъ интересовъ. Это опять-таки неправда. Конечно, въ бытѣ англійскихъ студентовъ есть много традиціонно-англійскаго, что русскому покажется страннымъ, даже недостойнымъ интеллигентнаго человѣка. Но нельзя все-таки упускать изъ виду, что англійское „мускулистое животное“, о которомъ съ такимъ презрѣніемъ говорятъ наши интеллигенты, во многихъ отношеніяхъ составляетъ недосягаемый идеалъ для русскаго интеллигента. Англійскій студентъ прежде всего здоровъ. Въ англійскихъ университетахъ вы не найдете, какъ среди русской революціонной молодежи, 75% онанистовъ. Англійскій студентъ, въ огромномъ большинствѣ случаевъ не знаетъ публичныхъ домовъ. Про русскихъ передовыхъ студентовъ вы этого не скажете. Англійское „мускулистое животное“ подходитъ къ женщинѣ съ высокими чувствами и даетъ ей физически здоровыхъ дѣтей. Въ Англіи „интеллигенція“ есть, прежде всего, и физическій оплотъ расы: она даетъ крѣпкіе, могучіе человѣческіе экземпляры. Въ Россіи самая крѣпкая физически часть націи, духовенство, пройдя черезъ интеллигенцію, мельчаетъ и вырождается, даетъ хилое, золотушное, близорукое потомство.
Нѣмецкій студентъ, „буршъ“ съ его корпораціями, ихъ глупыми обрядами, шапочками, дурачествами, кнайпами, мензурами-дуэлями и прочими аттрибутами, ничего, конечно, кромѣ чувства презрѣнія въ русскомъ передовомъ студентѣ не возбуждаетъ. И, понятно, во всемъ этомъ нѣтъ ничего привлекательнаго. Но не надо и тутъ преувеличивать. Лично я всего только одинъ разъ видѣлъ пирующихъ нѣмецкихъ корпорантовъ. Зрѣлище не изъ пріятныхъ и отвѣчающее въ общемъ тому, что о немъ пишутъ. Но долженъ сказать, что это глупое веселье молодыхъ бычковъ все же не возбуждало во мнѣ такого тяжелаго чувства, какъ попойки русскихъ, передовыхъ студентовъ, кончающіяся, большею частью, ночной визитаціей публичныхъ домовъ. Самое тягостное въ этихъ попойкахъ и есть эта невозможная смѣсь разврата и пьянства съ красивыми словами о несчастномъ народѣ, о борьбѣ съ произволомъ и т. д. Буршъ пьянствуетъ, глупо остритъ, безобразничаетъ, но онъ не рядитъ своего пьянаго веселья въ яркія одежды міровой скорби. Перевертывая вывѣски и разбивая фонари, онъ и сознаетъ, что буянитъ, а не думаетъ, что протестуетъ противъ современнаго строя. У насъ же и въ кабакахъ и въ мѣстахъ похуже передовые студенты съ особой любовью поютъ и „Дубинушку“ и „Укажи мнѣ такую обитель“…
Казалось бы, у русскихъ студентовъ мало объективныхъ основаній для столь распространеннаго взгляда на европейское студенчество, какъ на расу низшую. И по степени трудоспособности, и по объему выполняемой дѣйствительной научной работы, и по чистотѣ нравовъ заграничные студенты стоятъ во всякомъ случаѣ не ниже нашихъ. Но вотъ чего у нихъ нѣтъ: нашего товарищескаго духа и построенной на этомъ нашей своеобразной студенческой культуры. Доля истины въ этомъ, конечно, есть. Если чѣмъ памятны иной разъ на всю жизнь наши университеты, то именно своимъ молодымъ товарищескимъ духомъ, интенсивной общественной жизнью, которая почти все время держитъ на высокомъ подъемѣ нервы студента и не даетъ ему погрузиться въ омутъ личныхъ своекорыстно-карьерныхъ интересовъ. Въ извѣстной мѣрѣ, повторяю, это—правда. Но въ то же время у насъ стало какъ бы общепризнаннымъ и никого не смущающимъ фактомъ, что горячій юноша-идеалистъ, полный возвышеннѣйшихъ революціонныхъ порывовъ, не успѣетъ получить аттестатъ зрѣлости, какъ мгновенно превращается либо въ чиновника-карьериста, либо въ своекорыстнаго дѣльца. И это обстоятельство заставляетъ подумать, нѣтъ ли чего ложнаго въ нашемъ студенческомъ идеализмѣ, приводящемъ къ такимъ печальнымъ результатамъ, нѣтъ ли тамъ иной разъ вмѣсто высокаго духовнаго подъема просто опьянѣнія гашишемъ, временно возбуждающимъ, но разслабляющимъ на всю жизнь?
Въ сборникѣ статей В. В. Розанова, вышедшемъ лѣтъ десять тому назадъ подъ заглавіемъ „Религія и культура“, есть нѣсколько блестящихъ, глубоко продуманныхъ страницъ, посвященныхъ русскому студенчеству. Талантливый писатель сравниваетъ его съ древнимъ нашимъ запорожскимъ казачествомъ. Студенчество представляется ему въ общемъ укладѣ нашей дѣйствительности какимъ-то островомъ Хортицей, со своимъ особымъ бытомъ, особыми нравами. „Для этого духовнаго казачества,—пишетъ В. В. Розановъ,—для этихъ потребностей возраста у насъ существуетъ цѣлая обширная литература. Никто не замѣчаетъ, что всѣ наши такъ называемые „радикальные“ журналы ничего, въ сущности, радикальнаго въ себѣ не заключаютъ… По колориту, по точкамъ зрѣнія на предметы, пріемамъ нападенія и защиты это просто „журналы для юношества“, „юношескіе сборники“, въ своемъ родѣ „дѣтскіе сады“, но только въ печатной формѣ и для возраста болѣе зрѣлаго, чѣмъ Фребелевскіе. Что это такъ, что это не журналы для купечества, чиновничества, помѣщиковъ—нашего читающаго люда, что всѣмъ этимъ людямъ взрослыхъ интересовъ, обязанностей, заботъ не для чего раскрывать этихъ журналовъ, а эти журналы нисколько въ такомъ раскрытіи не нуждаются,—это такъ интимно извѣстно въ нашей литературѣ, что было бы смѣшно усиливаться доказать это. Не только здѣсь есть своя дѣтская исторія, т.-е. съ дѣтcкихъ точекъ объясняемая, дѣтская критика, совершенно отгоняющая мысль объ эстетикѣ—продуктѣ исключительно зрѣлыхъ умовъ, но есть цѣлый обширный эпосъ, романы в повѣсти исключительно изъ юношеской жизни, гдѣ взрослые вовсе не участвуютъ, исключены, гдѣ нѣтъ героевъ и даже зрителей старше 35 лѣтъ, и всѣ, которые подходятъ къ этому возрасту, а особенно если переступаютъ за него, окрашены такъ дурно, какъ дѣти представляютъ себѣ „чужихъ злыхъ людей“ и какъ въ былую пору казаки рисовали себѣ турокъ. Всѣ знаютъ, сколько свѣжести и чистоты въ этой литературѣ, оригинальнѣйшемъ продуктѣ нашей исторіи и духовной жизни, которому аналогій напрасно искали бы мы въ старѣющей жизни Западной Европы. Соотвѣтственно юному возрасту нашего народа, просто юность шире раскинулась у насъ, она болѣе широкою полосой проходитъ въ жизни каждаго русскаго, большее число лѣтъ себѣ подчиняетъ и вообще ярче, дѣятельнѣе, значительнѣе, чѣмъ гдѣ-либо. Гдѣ же въ самомъ дѣлѣ она развивала изъ себя и для себя, какъ у насъ, почти всѣ формы творчества, почти цѣлую маленькую культуру со своими праведниками и грѣшниками, мучениками и „ренегатами“, съ ей исключительно принадлежащею пѣсней, сужденіемъ и даже съ начатками всѣхъ почти наукъ. Сюда, то-есть къ начаткамъ вотъ этихъ наукъ, а отчасти и вытекающей изъ нихъ практики, принадлежитъ и „своя политика“.
Въ этой художественной, съ тонкой, добродушной ироніей написанной картинѣ дана яркая и правдивая характеристика нашего студенчества и спеціально для его умственныхъ потребностей возникшей литературы. Но В. В. Розановъ упустилъ изъ виду, что, выходя изъ этой своеобразной младенческой культуры, русскій интеллигентъ ни въ какую другую культуру не попадаетъ и остается какъ бы въ пустомъ пространствѣ. Для народа онъ — все-таки „баринъ“, а жить студенческой жизнью и послѣ университета для огромнаго большинства образованныхъ людей, конечно, невозможно. И въ результатѣ вчерашній радикалъ и горячій поклонникъ общественнаго блага отрекается сегодня отъ всякихъ идей и всякой общественной работы. Пока онъ въ университетѣ, эта особая студенческая культура даетъ ему какъ будто очень много, но чуть только онъ оставилъ университетскую скамью, онъ чувствуетъ, что не получилъ ничего.
„Буржуазную“ науку онъ презиралъ, знакомился съ нею лишь въ той мѣрѣ, насколько это было необходимо для полученія диплома, составлялъ планы обстоятельнаго самообразованія — но въ итогѣ не научился даже толково излагать свои мысли, не знаетъ азбуки физическихъ наукъ, не знаетъ географіи своей родины, основныхъ фактовъ русской исторіи. И сама университетская жизнь съ ея сходками, кассами, обществами — была ли она настоящей общественной жизнью, или хотя бы подготовительной школой къ ней? Или, быть можетъ, вѣрнѣе это было простое кипѣніе, которое поглощало все время, давало только видимость содержанія? Вѣчная суетня не позволяла оставаться долго наединѣ съ самимъ собой, чтобы отдать себѣ отчетъ въ своей жизни, въ томъ, съ какимъ багажомъ готовишься встрѣтить будущее. Кое-кто изъ студентовъ на этихъ сходкахъ вырабатываетъ вкусъ къ ораторству, на нихъ учится говорить и владѣть толпой. Но все же эту школу никакъ нельзя сравнить хотя бы съ тѣми пробными парламентскими дебатами, которые въ большомъ ходу въ англійскихъ школахъ, выработавшихъ знаменитыхъ англійскихъ дебаттеровъ. Наша студенческая толпа стадна и нетерпима; ея сужденія упрощены и болѣе опираются на страсть, чѣмъ на разумъ. Популярные ораторы студенческихъ сходокъ всегда поражаютъ убожествомъ мыслей, и скудостью, безъ-образностью своей рѣчи. Они исходятъ изъ опредѣленнаго канона, говорятъ афоризмами и догматическими положеніями. Для образной рѣчи необходимо общеніе съ массой разнообразнаго люда, умѣнье наблюдать жизнь, понимать чужую мысль, чужое чувство. Наши студенты-радикалы ничѣмъ этимъ не отличаются. Они живутъ въ своемъ тѣсномъ замкнутомъ кружкѣ, вѣчно поглощенные его мелкими интересами, мелкими интригами. Высокомѣріе, наблюдающееся уже у развитыхъ гимназистовъ старшихъ классовъ, у студентовъ достигаетъ огромныхъ размѣровъ. Всѣ товарищи, не раздѣляющіе воззрѣній ихъ кружка, клеймятся ими не только какъ тупицы, но и какъ безчестные люди. Когда на ихъ сторонѣ большинство, они обращаются съ меньшинствомъ, какъ съ рабами, исключаютъ представителей его изо всѣхъ студенческихъ предпріятій, даже изъ тѣхъ, которые преслѣдуютъ исключительно цѣли матеріальной взаимопомощи.
„Живущая въ сознаніи студенчества односторонняя свобода горше всякаго рабства,—жалуется студентъ Вад. Левченко, горячая и искренняя статья котораго о молодежи („Русская Мысль“, 1908 г., № 5) была отмѣчена почти всей нашей печатью.—Весь строй студенческой жизни проникнутъ отрицаніемъ внутренней свободы. Ужасно не думать такъ, какъ думаетъ студенческая толпа! Васъ сдѣлаютъ изгнанникомъ, обвинятъ въ измѣнѣ, будутъ считать врагомъ… Политическія ученія здѣсь берутся на вѣру, и среди исповѣдниковъ ихъ безпощадно карается непринятіе или отреченіе отъ новой ортодоксальной церкви. Не только частныя мнѣнія, но и научныя положенія подвергаются той же строгой цензурѣ. Роль административныхъ высылокъ играетъ въ студенческой средѣ такъ называемый бойкотъ. Того, кто является выразителемъ самостоятельной мысли, окружаетъ и тѣснитъ глухая злоба. Непровѣренныхъ слуховъ, клеветническихъ обвиненій достаточно бываетъ тогда для того, чтобы заклеймить человѣка, повиннаго въ неугожденіи толпѣ. Общеизвѣстна петербургская исторія съ профессоромъ Введенскимъ. Этотъ, послѣ кончины князя С. Н. Трубецкого едва ли не лучшій русскій учитель философіи, подвергся на высшихъ женскихъ курсахъ и въ университетѣ самому жестокому гоненію при отсутствіи обвиненій, сколько-нибудь опредѣленно формулированныхъ… Извѣстно, напримѣръ, выраженіе курсистками порицанія проф. Сергѣевичу за его взгляды, можно указать также на „бунтъ“ едва вступившихъ въ петербургскій политехникумъ студентовъ противъ проф. Иванюкова… Критеріемъ для оцѣнки профессоровъ со стороны студентовъ ни въ коемъ случаѣ не являются ихъ ученыя заслуги; о нихъ очень мало знаютъ и думаютъ. Здѣсь главную, если не единственную роль играютъ политическія симпатіи, болѣе или менѣе вѣрно угадываемыя“…
Послѣ того, какъ была напечатана статья В. Левченки, студенческая хроника обогатилась тѣмъ, что радикальная молодежь освистала ректора московскаго университета А. А. Мануилова, что въ С.-Петербургѣ въ женскомъ медицинскомъ институтѣ студенческія делегатки говорили такимъ тономъ съ совѣтомъ профессоровъ, что послѣдній вынужденъ былъ прервать переговоры съ делегатками и т. д., и т. д.
„Равнодушіе къ вопросамъ національной чести, узко себялюбивое пониманіе принципа свободы и самовластно-жестокая нетерпимость въ чужому мнѣнію, вотъ,—резюмируетъ В. Левченко,—тѣ наиболѣе характерныя черты, которыя восприняты русской учащейся молодежью изъ среды породившей ее интеллигенціи. Эти мертвящія начала нашли въ жизни университета свое послѣднее полное выраженіе; воспринятыя студенчествомъ изъ интеллигентской среды, они снова возвращаются ей, изсушая общественный интеллектъ, обезцвѣчивая общественные идеалы“.
Напряженная, взвинченная студенческая жизнь, создавая видимость какого-то грандіознаго общественнаго дѣла, поглощая въ ущербъ занятіямъ много времени, мѣшаетъ студентамъ заглядывать себѣ въ душу и давать себѣ точный и честный отчетъ въ своихъ поступкахъ и мысляхъ. А безъ этого нѣтъ и не можетъ быть нравственнаго совершенствованія. Но нравственное самосовершенствованіе, вообще, не пользуется кредитомъ въ средѣ передовой молодежи, почему-то убѣжденной, что это—„реакціонная выдумка“. И хотя въ идеалѣ нравственное самосовершенствованіе замѣняется постоянной готовностью положить душу за други своя (объ этомъ рѣчь будетъ дальше), но у огромнаго большинства—увы!—среднихъ людей, оно замѣняется только выкрикиваніемъ громкихъ словъ и принятіемъ на сходкахъ радикальныхъ резолюцій.
Подъ красивымъ флагомъ легко провезти какой угодно грузъ. „Великій“ Азефъ, крупнѣйшій герой современности, началъ свою карьеру съ того, что укралъ нѣсколько сотъ рублей, но такъ какъ онъ объяснилъ, что деньги эти нужны были ему для продолженія образованія, и занялъ въ общественной жизни крайне лѣвую позицію, то ему все простили, отнеслись къ нему съ полнѣйшимъ довѣріемъ. Объ этомъ эпизодѣ его жизни вспомнили только тогда, когда была случайно изобличена многолѣтняя провокаторская работа этого господина. То же самое было и съ другимъ извѣстнымъ провокаторомъ Гуровичемъ, вздумавшимъ ловить соціалъ-демократовъ черезъ посредство легально издаваемаго марксистскаго журнала „Начало“. Что Гуровичъ по своей личной нравственности человѣкъ достаточно опороченный, объ этомъ знали всѣ, но пока г. Гуровичъ объявлялъ себя революціонеромъ и громко говорилъ революціонныя рѣчи (онъ старался привить терроризмъ соціалъдемократамъ), ему все прощали и на его „грѣшки“ смотрѣли сквозь пальцы. Ему припомнили все и даже съ избыткомъ, только когда его провокаторство вскрылось.
Когда взрослый студентъ, идейный интеллигентъ, стремится при помощи обмана „проскочить“ на экзаменѣ, обмануть профессора—казалось бы, это должно вызывать опредѣленное отношеніе товарищей. Между тѣмъ въ средѣ студенчества къ такимъ подвигамъ относятся съ удивительнымъ благодушіемъ. Никого не возмущаютъ и факты поддѣлки аттестатовъ зрѣлости. Вад. Левченко, объ искренней статьѣ котораго мы уже говорили, подчеркиваетъ широкое распространеніе лжи въ студенческой средѣ. „Лгутъ,—пишетъ онъ,—въ полемическомъ раздраженіи, лгутъ, чтобы побить рекордъ лѣвизны, лгутъ, чтобы не утратить популярности. Вчерашній революціонеръ, произносившій съ каѳедры на сходкѣ агитаціонную рѣчь, гремѣвшій и проклинавшій, сегодня идетъ на экзаменъ и, чтобы „проскочить“ безъ знаній, прибѣгаетъ къ жалкимъ, обманнымъ пріемамъ; отвѣчая на экзаменѣ, блѣднѣетъ и чуть не дрожитъ; „проскочивъ“—онъ снова самонадѣянъ и гордъ“.
Но и въ чисто-общественной сферѣ эта взвинченность не всегда даетъ хорошіе результаты. Сплошь и рядомъ на сходкахъ „страха ради іудейска“ студенты принимаютъ такія рѣшенія, которымъ въ душѣ каждый изъ нихъ въ отдѣльности не сочувствуетъ и осуществить которыя сознаетъ себя неспособнымъ. Этимъ объясняется то поведеніе студентовъ при конфликтахъ, которое приводитъ въ отчаяніе профессоровъ и возбуждаетъ искреннее негодованіе въ людяхъ, любящихъ молодежь, но не желающихъ ей льстить. Когда студентамъ въ чемъ-либо уступаютъ, они начинаютъ думать, что ихъ боятся, требовательность ихъ растетъ, тонъ пріобрѣтаетъ заносчивый характеръ. Когда же они натыкаются на грубый физическій отпоръ, они сдаются, отступаютъ, если возможно прикрывая свое отступленіе какой-нибудь звонкой фразой, въ родѣ того, что „студенчество готовится къ бою“. Нужны ли факты въ подтвержденіе этого? 1908 годъ съ его несчастной студенческой забастовкой оставилъ ихъ больше, чѣмъ надо.
Эти отрицательныя черты особенно остро даютъ себя чувствовать послѣ 17 октября 1905 г., знаменующаго коренной переломъ въ русской жизни. До этого времени русское общество и русскій народъ могли и должны были все прощать своему студенчеству за ту огромную положительную роль, которую оно играло въ жизни страны. При всѣхъ своихъ крупныхъ, какъ мы видѣли, недостаткахъ, существовавшихъ и тогда, студенчество въ то время было все-таки чуть ли не единственной группой образованныхъ людей, думавшей не только о своихъ личныхъ интересахъ, но и объ интересахъ всей страны. Студенчество будило общественную мысль, оно тревожило правительство, постоянно напоминало самодержавной бюрократіи, что она не смогла и не сможетъ задушить всю страну. Въ этомъ была огромная заслуга, за которую многое простится.
Теперь со студенчества эта непосильная для его молодыхъ плечъ задача снята и общество требуетъ отъ него другого: знаній, работоспособности, нравственной выдержки…
Какихъ бы убѣжденій ни держались различныя группы русской интеллигентной молодежи, въ конечномъ счетѣ, если глубже вдуматься въ ея психологію, онѣ движутся однимъ и тѣмъ же идеаломъ. Идеалъ этотъ, если разумѣть подъ нимъ не умозрительныя и болѣе или менѣе произвольныя построенія, а ту дѣйствительную силу, которая съ непреодолимой мощью толкаетъ волю на извѣстные поступки, заключается не въ той или иной мечтѣ о грядущемъ счастьи человѣчества, „когда изъ меня лопухъ расти будетъ“. Этотъ идеалъ—глубоко личнаго, интимнаго характера и выражается въ стремленіи къ смерти, въ желаніи и себѣ и другимъ доказать, что я не боюсь смерти и готовъ постоянно ее принять. Вотъ въ сущности единственное и логическое, и моральное обоснованіе убѣжденій, признаваемое нашей революціонной молодежью въ лицѣ ея наиболѣе чистыхъ представителей. Твои убѣжденія приводятъ тебя къ крестной жертвѣ—они святы, они прогрессивны, ты правъ…
Обратите вниманіе на установившуюся у насъ въ общемъ мнѣніи градацію „лѣвости“. Что положено въ ея основу? Почему соціалисты-революціонеры считаются „лѣвѣе“ соціалъ-демократовъ, особенно меньшевиковъ, почему большевики „лѣвѣе“ меньшевиковъ, а анархисты и максималисты „лѣвѣе“ эсъ-эровъ? Вѣдь правы же меньшевики, доказывающіе, что въ ученіяхъ и большевиковъ, и эсъ-эровъ, и анархистовъ много мелко-буржуазныхъ элементовъ. Ясно, что критерій „лѣвости“ лежитъ въ другой области. „Лѣвѣе“ тотъ, кто ближе къ смерти, чья работа „опаснѣе“ не для общественнаго строя, съ которымъ идетъ борьба, а для самой дѣйствующей личности. Въ общемъ, соціалистъ-революціонеръ ближе къ висѣлицѣ, чѣмъ соціалъ-демократъ, а максималистъ и анархистъ еще ближе, чѣмъ соціалисты-революціонеры. И вотъ это-то обстоятельство и оказываетъ магическое вліяніе на душу наиболѣе чуткихъ представителей русской интеллигентной молодежи. Оно завораживаетъ ихъ умъ и парализуетъ совѣсть: все освящается, что заканчивается смертью, все дозволено тому, кто идетъ на смерть, кто ежедневно рискуетъ своей головой. Всякія возраженія сразу пресѣкаются одной фразой: въ васъ говоритъ буржуазный страхъ за свою шкуру.
Самые крайніе и послѣдовательные, максималисты, бросили въ лицо даже соціалистамъ-революціонерамъ упрекъ въ кадетизмѣ, въ буржуазности, даже въ реакціонности (см., напр., брошюру максималистскаго теоретика Е. Таг—ина „Отвѣтъ Виктору Чернову“). „Соціализмъ въ конечной цѣли — говоритъ Е. Таг—нъ, ни для кого не опасенъ. Буржуазные демократы легко могутъ сдѣлаться ея (т.-е. партіи соціалистовъ-революціонеровъ) идеологами и совратить ее съ истиннаго пути… Мы повторяемъ: крестьянинъ и рабочій, когда ты идешь бороться и умирать въ борьбѣ, иди и борись и умирай, но за свои права, за свои нужды“. Вотъ въ этомъ „иди и умирай“ и лежитъ центръ тяжести.
Принципъ „иди и умирай“, пока онъ руководилъ поступками немногихъ, избранныхъ людей, могъ еще держать ихъ на огромной нравственной высотѣ, но, когда кругъ „обреченныхъ“ расширился, внутренняя логика неизбѣжно должна была привести къ тому, что въ Россіи и случилось: ко всей этой грязи, убійствамъ, грабежамъ, воровству, всяческому распутству и провокаціи. Не могутъ люди жить одной мыслью о смерти и критеріемъ всѣхъ своихъ поступковъ сдѣлать свою постоянную готовность умереть. Кто ежеминутно готовъ умереть, для того, конечно, никакой цѣнности не могутъ имѣть ни бытъ, ни вопросы нравственности, ни вопросы творчества и философіи сами по себѣ. Но вѣдь это есть не что иное, какъ самоубійство, и безспорно, что въ теченіе многихъ лѣтъ русская интеллигенція являла собой своеобразный монашескій орденъ людей, обрекшихъ себя на смерть, и при томъ на возможно быструю смерть. Если цѣль состоитъ въ принесеніи себя въ жертву, то какой смыслъ выжидать зрѣлаго возраста? Не лучше ли подвинуть на жертву молодежь, благо она болѣе возбудима? Если эта „обреченность“ и придавала молодежи особый нравственный обликъ, то ясно все-таки, что построить жизнь на идеалѣ смерти нѣтъ никакой возможности. Понятно, что я говорю пока только о тѣхъ интеллигентахъ, у которыхъ слово не расходилось съ дѣломъ. Нравственное положеніе множества остальныхъ, которые „сочувствовали“ и даже подталкивали, но сами на смерть не шли, было безъ сомнѣнія трагическимъ и ужаснымъ. Не мудрено, что „раскаяніе“, „самообличеніе“ и проч. и проч. составляютъ постоянную принадлежность русскаго интеллигента, особенно въ періоды специфическаго возбужденія. Само собою понятно, что человѣкъ, сознающій, что онъ „не имѣетъ права жить“, чувствующій постоянный разладъ между своими словами, идеями и поступками, не могъ создать достойныхъ формъ человѣческой жизни, не могъ явиться истиннымъ вождемъ своего народа. Но и люди безконечно искренніе, кровью запечатлѣвшіе свою искренность, тоже не могли сыграть такой роли: ибо они учили не жить, а только умирать.
Все, конечно, имѣетъ свои причины. И психическое состояніе русской интеллигенціи имѣетъ свои глубокія историческія причины. Но одно изъ двухъ: либо всей Россіи суждено умереть и погибнуть, и нѣтъ средствъ спасенія, либо въ этой основной и, по моему мнѣнію, глубочайшей чертѣ психическаго склада русской интеллигенціи долженъ произойти, коренной переломъ, всесторонній переворотъ. Вмѣсто любви къ смерти основнымъ мотивомъ дѣятельности должна стать любовь къ жизни, общей съ милліонами своихъ соотчичей. Любовь къ жизни вовсе не равносильна страху смерти. Смерть неизбѣжна и надо учить людей встрѣчать ее спокойно и съ достоинствомъ. Но это совершенно другое, чѣмъ учить людей искать смерти, чѣмъ цѣнить каждое дѣяніе, каждую мысль съ той точки зрѣнія, грозитъ ли за нее смерть или нѣтъ. Въ этой повышенной оцѣнкѣ смерти не скрывается ли тоже своеобразный страхъ ея?
Глубокое идейное броженіе охватило теперь русское образованное общество. Оно будетъ плодотворнымъ и творческимъ только въ томъ случаѣ, если родитъ новый идеалъ, способный пробудить въ русскомъ юношествѣ любовь къ жизни.
Въ этомъ—основная задача нашего времени.
Огромное большинство нашей средней интеллигенціи все-таки живетъ и хочетъ жить, но въ душѣ своей исповѣдуетъ, что свято только стремленіе принести себя въ жертву. Въ этомъ—трагедія русской интеллигенціи. Глубокій духовный разладъ въ связи съ ея некультурностью, необразованностью, въ связи со многими отрицательными сторонами, порожденными вѣками рабства и отсутствіемъ серьезнаго воспитанія, и сдѣлали нашу среднюю интеллигенцію столь безсильной и малополезной народу. Интеллигенты, кончающіе курсъ школы и вступающіе въ практическую жизнь, идейно и духовно не переходятъ въ иную, высшую плоскость. Напротивъ, сплошь и рядомъ они отрекаются отъ всякихъ духовныхъ интересовъ.
Для неотрекающихся идеаломъ остается—смерть, та революціонная работа, которая ведетъ къ этому. При свѣтѣ этого идеала всякія заботы объ устройствѣ своей личной жизни, объ исполненіи взятаго на себя частнаго и общественнаго дѣла, о выработкѣ реальныхъ нормъ для своихъ отношеній къ окружающимъ—провозглашаются дѣломъ буржуазнымъ. Человѣкъ живетъ, женится, плодитъ дѣтей—что подѣлать!—это неизбѣжная, но маленькая частность, которая однако не должна отклонять отъ основной задачи. То-же самое и по отношенію къ „службѣ“—она необходима для пропитанія, если интеллигентъ не можетъ сдѣлаться „профессіональнымъ революціонеромъ“, живущимъ на средства организаціи…
Нерѣдко дѣлаются попытки отождествить современныхъ революціонеровъ съ древними христіанскими мучениками. Но душевный типъ тѣхъ и другихъ совершенно различенъ. Различны и культурные плоды, рождаемые ими. „Ибо мы знаемъ,—писалъ апостолъ Павелъ (2-е посл. къ Коринѳянамъ гл. 5-ая),—что когда земный нашъ домъ, эта хижина разрушится, мы имѣемъ оть Бога жилище на небесахъ, домъ нерукотворенный, вѣчный“. Какъ извѣстно, среди христіанскихъ мучениковъ было много людей зрѣлаго и пожилого возраста, тогда какъ среди современныхъ активныхъ русскихъ революціонеровъ, кончающихъ жизнь на эшафотѣ, люди, перешагнувшіе за тридцать пять—сорокъ лѣтъ, встрѣчаются очень рѣдко, какъ исключеніе. Въ христіанствѣ преобладало стремленіе научить человѣка спокойно, съ достоинствомъ встрѣчать смерть и только сравнительно рѣдко пробивали дорогу теченія, побуждавшія человѣка искать смерти во имя Христово. У отцовъ церкви мы встрѣтимъ даже обличенія въ высокомѣріи людей, ищущихъ смерти.
Я позволилъ себѣ это отступленіе потому, что оно уясняетъ мою мысль, почему русская интеллигенція не могла создать серьезной культуры. Христіанство ее создало потому, что условіемъ загробнаго блаженства ставило не только „непостыдную кончину“, но и праведную, хорошую жизнь на землѣ. Современнаго революціонера странно было бы утѣшать „жилищемъ на небесахъ“.
Отношенія половъ, бракъ, заботы о дѣтяхъ, о прочныхъ знаніяхъ, пріобрѣтаемыхъ только многими годами упорной работы, любимое дѣло, плоды котораго видишь самъ, красота существующей жизни—какая обо всемъ этомъ можетъ быть рѣчь, если идеаломъ интеллигентнаго человѣка является профессіональный революціонеръ, года два живущій тревожной боевой жизнью и затѣмъ погибающій на эшафотѣ?
Конечно, эта духовная физіономія русской интеллигенціи явилась слѣдствіемъ многовѣковаго господства надъ нашей жизнью абсолютизма. Безъ этихъ свойствъ могла ли бы интеллигенція выдерживать за послѣдніе полвѣка ту героическую борьбу, которая привлекала къ себѣ вниманіе всего міра? Но 17 октября 1905 г. мы подошли къ поворотному пункту. И теперь, вполнѣ цѣня заслуги русской интеллигенціи въ прошломъ, мы должны начать считаться и съ ея тѣневыми сторонами. Въ разгаръ борьбы на нихъ можно было не обращать вниманія. На порогѣ новой русской исторіи, знаменующейся открытымъ выступленіемъ на ряду съ правительствомъ общественныхъ силъ (каковы бы онѣ ни были и какъ бы ни было искажено ихъ легальное представительство)—нельзя не отдать себѣ отчета и въ томъ, какой вредъ приноситъ Россіи исторически сложившійся характеръ ея интеллигенціи.
Я ни на минуту не думаю отрицать, что помимо исканія подвига, ведущаго къ крестной смерти, русская интеллигенція, революціонная, соціалистическая и просто демократическая, занималась и творческой, организаціонной работой. Были интеллигенты, которые разными способами работали для организаціи рабочаго класса, другіе—соединяли крестьянъ для борьбы за ихъ интересы, какъ потребителей, арендаторовъ земли, продавцовъ рабочей силы. Третьи—работали надъ просвѣщеніемъ народа, земскіе дѣятели трудились надъ начатками мѣстнаго самоуправленія. Все это, несомнѣнно, органическая, творческая работа, составляющая историческое дѣло. Но извѣстно также, что результаты этой работы, требовавшей громадныхъ силъ и полнаго самоотверженія, были сравнительно очень малы: общее развитіе страны двигалось впередъ медленно. Однѣми внѣшними причинами нельзя объяснить этого факта. Если отъ результатовъ мы обратимся къ психологіи дѣятелей, то увидимъ, что они работали безъ полной вѣры въ свое дѣло, безъ цѣльной любви, съ надрывомъ, съ гнетущей мыслью, что есть дѣло болѣе важное, болѣе серьезное, но, къ несчастью, они, по своей ли дряблости, по другимъ ли причинамъ, его творить не могутъ. Извѣстно, какъ встрѣчена была работа первыхъ соціалъ-демократовъ, такъ называемыхъ „экономистовъ“, вѣрнымъ инстинктомъ понявшихъ, что самое важное—это сорганизовать рабочую массу и подготовить вождей ея изъ среды самихъ рабочихъ. Первые эсъ-деки пошли въ тюрьму и въ ссылку, но это не помѣшало наложить на ихъ взгляды печать чего-то жалкаго, трусливаго, приниженнаго. Но еще хуже, что у самихъ „экономистовъ“ не хватило ни пониманія, ни вѣры въ свое дѣло, чтобы открыто и смѣло выступить въ защиту своихъ взглядовъ. Понадобились ужасы нашей реакціи, чтобы П. Б. Аксельродъ и нѣкоторые другіе меньшевики стали снова доказывать ту истину, что безъ рабочихъ рабочая соціалъ-демократическая партія немыслима, да и то доказывать съ таинственнымъ пріоткрываніемъ „завѣсы будущаго“, съ тактическими ужимками, съ громкими фразами. Народнымъ соціалистамъ пришлось выслушать отъ своихъ „друзей слѣва“ всю ту порцію упрековъ въ трусости, оппортунизмѣ, министеріабельности, которыми они такъ щедро угощали конституціонныхъ демократовъ. Земскимъ дѣятелямъ былъ преподнесенъ такой подарокъ: „Не земцы-либералы своей школой, право же немногимъ отличавшейся отъ церковной, подготовляли великую революцію, а кое-что въ этомъ направленіи если въ земствѣ и дѣлалось, то дѣлалось это третьимъ элементомъ. Третій элементъ давалъ Сипягинымъ и Плеве матеріалъ, который они начали цѣлыми транспортами отправлять на поселеніе въ Сибирь. Дорога была тайная работа земства, а не открытая, подотчетная“. („Сознательная Россія“ 1906 г. № 3, стр. 62—63).
Важны не эти упреки сами по себѣ, а то, что выслушивавшіе ихъ считали себя въ глубинѣ души подавленными ими. Они никогда не могли найти такую принципіальную точку, которая дала бы имъ силы открыто стать на защиту своего дѣла, признать его самодовлѣющую цѣнность, сказать, что они сознательно отдаютъ этому дѣлу всѣ свои силы и ничего дурного въ этомъ не видятъ. Нѣтъ, они стремились всегда оправдаться, скинуть съ себя эту тяжесть упрековъ. Соціалъ-демократы „экономисты“ пытались доказывать, что они вовсе не „экономисты“, а тоже крайніе революціонеры. Меньшевики доказывали, что они не заражены ни ревизіонизмомъ, ни трэдъ-юніонизмомъ, а хранятъ огонь самой пламенной ортодоксальной революціонности. Народные соціалисты съ величайшимъ презрѣніемъ отталкивали всякій намекъ на кадетизмъ. Кадеты тоже стремилась временно отдѣлаться отъ анализирующаго разума, чтобы полетать на крыльяхъ фантазіи и т. д. и т. д.
Два послѣдствія огромной важности проистекли изъ этого. Во-первыхъ, средній массовый интеллигентъ въ Россіи большею частью не любитъ своего дѣла и не знаетъ его. Онъ плохой учитель, плохой инженеръ, плохой журналистъ, непрактичный техникъ и проч. и проч. Его профессія представляетъ для него нѣчто случайное, побочное, не заслуживающее уваженія. Если онъ увлечется своей профессіей, всецѣло отдастся ей—его ждутъ самые жестокіе сарказмы со стороны товарищей, какъ настоящихъ революціонеровъ, такъ и фразерствующихъ бездѣльниковъ. Но пріобрѣсти серьезное вліяніе среди населенія, получить въ современной жизни большой удѣльный вѣсъ можно только обладая солидными дѣйствительными спеціальными знаніями. Безъ этихъ знаній, кормясь только популярными брошюрами, долго играть роль въ жизни невозможно. Если вспомнить, какое жалкое образованіе получаютъ наши интеллигенты въ среднихъ и высшихъ школахъ, станетъ понятнымъ и антикультурное вліяніе отсутствія любви къ своей профессіи, и революціоннаго верхоглядства, при помощи котораго рѣшались всѣ вопросы. Исторія доставила намъ даже слишкомъ громкое доказательство справедливости сказаннаго. Надо имѣть, наконецъ, смѣлость сознаться, что въ нашихъ государственныхъ думахъ огромное большинство депутатовъ, за исключеніемъ трехъ-четырехъ десятковъ кадетовъ и октябристовъ, не обнаружили знаній, съ которыми можно было бы приступить къ управленію и переустройству Россіи.
Второе послѣдствіе не менѣе важно. Во времена кризисовъ, народныхъ движеній или даже просто общественнаго возбужденія, крайніе элементы у насъ очень быстро овладѣваютъ всѣмъ, не встрѣчая почти никакого отпора со стороны умѣренныхъ. Интеллигенція съ какой-то лихорадочной быстротой устремляется за тѣми, кто не на словахъ, а на дѣлѣ постоянно рискуетъ своею жизнью. „Больная совѣсть“ даетъ себя чувствовать:—въ мгновенномъ порывѣ человѣкъ зачеркиваетъ всю свою старую, многолѣтнюю работу, которой онъ, очевидно, никогда не любилъ. Въ этой области происходятъ не только комедіи, въ родѣ извѣстнаго превращенія вице-губернатора, лѣтъ тридцать въ разныхъ чинахъ служившаго „самодержавному правительству“, въ соціалъ-демократа, но и серьезныя, идейныя и житейскія трагедіи. Когда на другой день послѣ 17 октября въ Россіи не оказалось достаточно сильныхъ и вліятельныхъ въ насоленіи лицъ, чтобы крѣпкой рукой сдержать революцію и немедленно приступить къ реформамъ, для проницательныхъ людей стало ясно, что дѣло сво[боды вр]еменно[1] проиграно, и пройдетъ много лѣтъ упорной борьбы, пока начала этого манифеста воплотятся въ жизни…
И, быть можетъ, самый тяжелый ударъ русской интеллигенціи нанесло не пораженіе освободительнаго движенія, а побѣда младотурокъ, которые смогли организовать національную революцію и побѣдить почти безъ пролитія крови. Эта побѣда должна насъ заставить серьезно задуматься надъ тѣми сторонами жизни и характера русской интеллигенціи, о которыхъ до сихъ поръ у насъ почти вовсе не думали.[3]
Примѣчанія
править- ↑ Между «сво» и «еменно» не пропечатались 7—8 букв. Предположительно, «свободы временно». — Примечание редактора Викитеки.
- ↑ Между «въ» и «принципіальной» запечатано слово из двух-трёх букв. — Примечание редактора Викитеки.
- ↑ Считаю долгомъ сдѣлать оговорку относительно „платформы“, формулированной въ предисловіи къ настоящей книгѣ: я всецѣло принимаю изложенный тамъ основной тезисъ, но расхожусь съ остальными авторами въ принципіальной мотивировкѣ[2].
