по себѣ. Но вѣдь это есть не что иное, какъ самоубійство, и безспорно, что въ теченіе многихъ лѣтъ русская интеллигенція являла собой своеобразный монашескій орденъ людей, обрекшихъ себя на смерть, и при томъ на возможно быструю смерть. Если цѣль состоитъ въ принесеніи себя въ жертву, то какой смыслъ выжидать зрѣлаго возраста? Не лучше ли подвинуть на жертву молодежь, благо она болѣе возбудима? Если эта „обреченность“ и придавала молодежи особый нравственный обликъ, то ясно все-таки, что построить жизнь на идеалѣ смерти нѣтъ никакой возможности. Понятно, что я говорю пока только о тѣхъ интеллигентахъ, у которыхъ слово не расходилось съ дѣломъ. Нравственное положеніе множества остальныхъ, которые „сочувствовали“ и даже подталкивали, но сами на смерть не шли, было безъ сомнѣнія трагическимъ и ужаснымъ. Не мудрено, что „раскаяніе“, „самообличеніе“ и проч. и проч. составляютъ постоянную принадлежность русскаго интеллигента, особенно въ періоды специфическаго возбужденія. Само собою понятно, что человѣкъ, сознающій, что онъ „не имѣетъ права жить“, чувствующій постоянный разладъ между своими словами, идеями и поступками, не могъ создать достойныхъ формъ человѣческой жизни, не могъ явиться истиннымъ вождемъ своего народа. Но и люди безконечно искренніе, кровью запечатлѣвшіе свою искренность, тоже не могли сыграть такой роли: ибо они учили не жить, а только умирать.
Все, конечно, имѣетъ свои причины. И психическое состояніе русской интеллигенціи имѣетъ свои глубокія историческія причины. Но одно изъ двухъ: либо всей Россіи суждено умереть и погибнуть, и нѣтъ средствъ спасенія, либо въ этой основной и, по моему мнѣнію, глубочайшей чертѣ психическаго склада русской интеллигенціи долженъ произойти, коренной переломъ, всесторонній переворотъ. Вмѣсто любви къ смерти основнымъ мотивомъ дѣятельности должна стать любовь къ жизни, общей съ милліонами своихъ соотчичей. Любовь къ жизни вовсе не равносильна страху смерти. Смерть неизбѣжна и надо учить людей встрѣчать ее спокойно и съ достоинствомъ. Но это совершенно другое, чѣмъ учить людей искать смерти, чѣмъ цѣнить каждое дѣяніе, каждую мысль съ той точки зрѣ-
по себе. Но ведь это есть не что иное, как самоубийство, и бесспорно, что в течение многих лет русская интеллигенция являла собой своеобразный монашеский орден людей, обрекших себя на смерть, и притом на возможно быструю смерть. Если цель состоит в принесении себя в жертву, то какой смысл выжидать зрелого возраста? Не лучше ли подвинуть на жертву молодёжь, благо она более возбудима? Если эта «обречённость» и придавала молодёжи особый нравственный облик, то ясно всё-таки, что построить жизнь на идеале смерти нет никакой возможности. Понятно, что я говорю пока только о тех интеллигентах, у которых слово не расходилось с делом. Нравственное положение множества остальных, которые «сочувствовали» и даже подталкивали, но сами на смерть не шли, было без сомнения трагическим и ужасным. Не мудрено, что «раскаяние», «самообличение» и проч. и проч. составляют постоянную принадлежность русского интеллигента, особенно в периоды специфического возбуждения. Само собою понятно, что человек, сознающий, что он «не имеет права жить», чувствующий постоянный разлад между своими словами, идеями и поступками, не мог создать достойных форм человеческой жизни, не мог явиться истинным вождём своего народа. Но и люди бесконечно искренние, кровью запечатлевшие свою искренность, тоже не могли сыграть такой роли: ибо они учили не жить, а только умирать.
Всё, конечно, имеет свои причины. И психическое состояние русской интеллигенции имеет свои глубокие исторические причины. Но одно из двух: либо всей России суждено умереть и погибнуть, и нет средств спасения, либо в этой основной и, по моему мнению, глубочайшей черте психического склада русской интеллигенции должен произойти, коренной перелом, всесторонний переворот. Вместо любви к смерти основным мотивом деятельности должна стать любовь к жизни, общей с миллионами своих соотчичей. Любовь к жизни вовсе не равносильна страху смерти. Смерть неизбежна и надо учить людей встречать её спокойно и с достоинством. Но это совершенно другое, чем учить людей искать смерти, чем ценить каждое деяние, каждую мысль с той точки зре-
