мелко-буржуазныхъ элементовъ. Ясно, что критерій „лѣвости“ лежитъ въ другой области. „Лѣвѣе“ тотъ, кто ближе къ смерти, чья работа „опаснѣе“ не для общественнаго строя, съ которымъ идетъ борьба, а для самой дѣйствующей личности. Въ общемъ, соціалистъ-революціонеръ ближе къ висѣлицѣ, чѣмъ соціалъ-демократъ, а максималистъ и анархистъ еще ближе, чѣмъ соціалисты-революціонеры. И вотъ это-то обстоятельство и оказываетъ магическое вліяніе на душу наиболѣе чуткихъ представителей русской интеллигентной молодежи. Оно завораживаетъ ихъ умъ и парализуетъ совѣсть: все освящается, что заканчивается смертью, все дозволено тому, кто идетъ на смерть, кто ежедневно рискуетъ своей головой. Всякія возраженія сразу пресѣкаются одной фразой: въ васъ говоритъ буржуазный страхъ за свою шкуру.
Самые крайніе и послѣдовательные, максималисты, бросили въ лицо даже соціалистамъ-революціонерамъ упрекъ въ кадетизмѣ, въ буржуазности, даже въ реакціонности (см., напр., брошюру максималистскаго теоретика Е. Таг—ина „Отвѣтъ Виктору Чернову“). „Соціализмъ въ конечной цѣли — говоритъ Е. Таг—нъ, ни для кого не опасенъ. Буржуазные демократы легко могутъ сдѣлаться ея (т.-е. партіи соціалистовъ-революціонеровъ) идеологами и совратить ее съ истиннаго пути… Мы повторяемъ: крестьянинъ и рабочій, когда ты идешь бороться и умирать въ борьбѣ, иди и борись и умирай, но за свои права, за свои нужды“. Вотъ въ этомъ „иди и умирай“ и лежитъ центръ тяжести.
Принципъ „иди и умирай“, пока онъ руководилъ поступками немногихъ, избранныхъ людей, могъ еще держать ихъ на огромной нравственной высотѣ, но, когда кругъ „обреченныхъ“ расширился, внутренняя логика неизбѣжно должна была привести къ тому, что въ Россіи и случилось: ко всей этой грязи, убійствамъ, грабежамъ, воровству, всяческому распутству и провокаціи. Не могутъ люди жить одной мыслью о смерти и критеріемъ всѣхъ своихъ поступковъ сдѣлать свою постоянную готовность умереть. Кто ежеминутно готовъ умереть, для того, конечно, никакой цѣнности не могутъ имѣть ни бытъ, ни вопросы нравственности, ни вопросы творчества и философіи сами
мелко-буржуазных элементов. Ясно, что критерий «левости» лежит в другой области. «Левее» тот, кто ближе к смерти, чья работа «опаснее» не для общественного строя, с которым идёт борьба, а для самой действующей личности. В общем, социалист-революционер ближе к виселице, чем социал-демократ, а максималист и анархист ещё ближе, чем социалисты-революционеры. И вот это-то обстоятельство и оказывает магическое влияние на душу наиболее чутких представителей русской интеллигентной молодёжи. Оно завораживает их ум и парализует совесть: всё освящается, что заканчивается смертью, всё дозволено тому, кто идёт на смерть, кто ежедневно рискует своей головой. Всякие возражения сразу пресекаются одной фразой: в вас говорит буржуазный страх за свою шкуру.
Самые крайние и последовательные, максималисты, бросили в лицо даже социалистам-революционерам упрёк в кадетизме, в буржуазности, даже в реакционности (см., напр., брошюру максималистского теоретика Е. Таг—ина «Ответ Виктору Чернову»). «Социализм в конечной цели — говорит Е. Таг—н, ни для кого не опасен. Буржуазные демократы легко могут сделаться её (т. е. партии социалистов-революционеров) идеологами и совратить её с истинного пути… Мы повторяем: крестьянин и рабочий, когда ты идёшь бороться и умирать в борьбе, иди и борись и умирай, но за свои права, за свои нужды». Вот в этом «иди и умирай» и лежит центр тяжести.
Принцип «иди и умирай», пока он руководил поступками немногих, избранных людей, мог ещё держать их на огромной нравственной высоте, но, когда круг «обречённых» расширился, внутренняя логика неизбежно должна была привести к тому, что в России и случилось: ко всей этой грязи, убийствам, грабежам, воровству, всяческому распутству и провокации. Не могут люди жить одной мыслью о смерти и критерием всех своих поступков сделать свою постоянную готовность умереть. Кто ежеминутно готов умереть, для того, конечно, никакой ценности не могут иметь ни быт, ни вопросы нравственности, ни вопросы творчества и философии сами
