— Ваше благородие, завтра дежурным по эскадрону.
— Рано ли поход?
Вахмистр, объявлявший мне моё дежурство, отвечал, что в приказе отдано: в четыре часа утра быть на сборном месте.
— Хорошо, ступай…
Сегодня я до смерти устала! Только что пришли на квартиры, я отдала моего Урагана Киндзерскому и пустилась по первой тропинке, какая попалась на глаза, идти куда она поведёт, и целый день проходила то взбираясь на горы, то спускаясь в долины, то бегая от одного прекрасного места к другому; мне везде хотелось быть, где только я видела хорошее местоположение, а их было множество. Не прежде как по закате солнца кончилась моя прогулка. Спеша возвратиться в эскадрон, я не могла однако ж не остановиться ещё на четверть часа, чтоб полюбоваться, как вечерний туман, подобно беловатому дыму, начинал наполнять узкие ущелья гор. Наконец я дома, то есть в эскадроне (извините, любезный батюшка! я всякий раз забываю, что вы не любите, когда я употребляю слово «дом», говоря об эскадроне), и первою встречею был наряд на дежурство. Я позвала своего денщика: «Зануда, разбуди меня завтра на рассвете». — «Не турбуйтесь, ваше благородие; разбудит вас генерал-марш!» — «Ах, да, я и забыл, ну так не надобно».
Что может быть досаднее как генерал-марш на рассвете!.. Заря ещё не совсем занялась, а уже трубачи стали фронтом перед моими окнами и заиграли эту штуку, которая имеет волшебную силу не только прогнать сон, но и заставить в ту же секунду вставать и одеваться ленивейших из нашего вооружённого сословия. Хотя я считаюсь одним из деятельнейших офицеров, однакож никогда ещё мне так не хотелось остаться в постели на полчаса, как теперь. Но вот Рузи распахнул дверь настежь и влетел в полной униформе. «Как, ты ещё лежишь! а дежурство? вставай, вставай! какой ты чудак! разве не слыхал генерал-марша?» — «Как будто можно не слыхать, когда над самым ухом играют в десять труб!» — «Уж и в десять; какое великолепие! всего два трубача ездит по деревне. Однако ж вставай, ведь ротмистр шутить не любит». — «Вот еще вздумал стращать». — «Вставай, я иду выводить эскадрон…» Рузи ушёл, а я в пять минут оделась. Мне что-то показалось, что к полной униформе надобен султан, и я приказала Зануде подать его; но когда он принёс, то я совсем не могла понять, что такое проклятый усач держит в руках; это была какая-то длинная, жёлто-бурая кисть. «Что это такое, Зануда?» — «Султан вашего благородия!» — «Это султан… где ж он был у тебя?» — «В чемодане!» — «И, верно, без футляра?» — «Без футляра!» — «Подай, негодный человек!..» — я с досадою вырвала из рук остолбеневшего Зануды султан свой и, вложив его в каску, пошла к товарищам. Зануда ворчал вслед про себя: «На урода всё не в угоду; перед кем он хочет пялиться со своим султаном!..»
Взглянув на мои нахмуренные брови и на султан ни на что не похожий, офицеры хором захохотали: «Ах, как ты мил сегодня, Александров! Как тебе к лицу этот султан! Сегодня ты и он сотворены друг для друга!.. И к чему так украсился, позволь спросить?» — «Я дежурным». — «Так что ж?» — «Надобно быть в полной форме». — «И с султаном?» — «Да!» — «Как ты смешон… полно, брат, брось эту дрянь, а то он сломит тебе голову при теперешнем ветре». Я не послушалась.
Мы выступили. На походе Рузи сдал мне дежурство, и как он в четвёртом взводе, то мы и ехали вместе за эскадроном. «Знаешь ли, Александров, где мы ночуем сегодня?» — «Знаю, в поместье барона N.» — «Ну да! но ведь ты не воображаешь, какие удовольствия нас ожидают!» — «Какие же?» — «Мы квартируем в самом замке; барон богат, как Крез, гостеприимен; переход сегоднишний невелик, уепеем прийти задолго до вечера; у барона, верно, есть дочери и фортепиано. О, я предчувствую что-то восхитительное!» — «Ты помешаеся Рузи; кто тебя уверил, что барон расположен будет забавлять нас?» — «Немцы говорят, что он очень добр и любит жить весело». — «Ну, а дочери? Если их нет?» — «Найдутся…» Ветер отчасу более усиливался: «Переедем Рузи на другую сторону; ты, кажется, правду сказал, что султан сломит мне голову; этот досадный ветер порывает его из стороны в сторону…» Мы переехали. В этоть день назначено было рушиться всем надеждам Рузи. Ясное небо покрылось сперва лёгкими облаками, после тучами и наконец обложилось всё чёрною непроницаемою пеленою; дождь с шумом и ветром спустился на нас рекою, и нещадно поливал беззащитных улан. Пока мы успели надеть свои плащи, всё уже было мокро на нас; проводники нас водили бог знает где, и короткий переход растянулся так, что мы пришли на квартиры в глубокую полночь.
Мокрые, дрожащие, обрызганные красною глиной остановились мы наконец перед пышным замком барона N. Ах, с какою радостию спрыгнула я с лошади; мне не верилось, что я уже на земле. Целый день на коне! целый день под дождём! Члены мои совсем одеревенели! Такой переход надолго останется в памяти.
— Что ж ты встал с лошади, Александров? — спросил ротмистр. — Разве ты забыл что ты дежурный? Садись опять и разведи людей по квартирам.
— Я могу это сделать и пешком, ротмистр, — отвечала я и, взяв в повод своего Урагана, пошла было перед эскадроном; ротмистр усовестился:
— Воротись Александров! Людей разместит унтер-офицер…
Мы пошли вверх по чистой, светлой, как стекло, гладкой лестнице; вошли в комнаты великолепные, роскошно меблированные и расположились отдыхать на креслах и диванах. Злой рок постиг всё, к чему только мы прикоснулись, как бы то ни было: ходили ль, стояли, сидели, везде оставляли следы красной глины, которою были обрызганы с головы до ног или, правильнее, с ног до головы.
Приветливый хозяин просил нас садиться за стол; ротмистр и товарищи мои в ту ж минуту уселись, шумно заговорили, забренчали рюмками, стаканами, тарелками, шпорами, саблями; и, полагая себя обезопасенными от дождя и ветра на всю остальную часть ночи, предались беззаботно удовольствию роскошного стола и весёлого разговора.
Пользуясь их ревностным старанием около ужина, я ушла в спальню, или просто в комнату для нас назначенную; двери из неё в столовую были растворены; несколько кроватей стояли рядом у стен. Как это не жаль барону дать такое прекрасное бельё для постелей! Одна пощада, какую могла я сделать бароновой роскоши, состояла в том, что скинула сапоги, облипнувшие глиною, в остальном же во всём легла на пуховик и пуховиком закрылась. Как всё это было хорошо, чисто, бело, мягко, нежно, богато! Всё атлас, батист, кружева, и среди всего этого мокрый улан, забрызганный красною глиной!.. Положение моё казалось мне так забавным, что я смеялась, пока не заснула.
Я проснулась от громкого и жаркого спора нашего ротмистра с майором Ничвалодовым, Оренбургского уланского полка: «В вашей канцелярии не умели написать», — говорил ротмистр. «Извините, — вежливо отвечал Ничвалодов, — у вас не умели прочитать». Спорили, кричали, наконец начали снова читать приказ и оказалось, что Ничвалодов прав: мы не на своих квартирах. Вот ужасная весть!! Я вмиг выскочила из своего тёплого приюта; ротмистр искал уже меня глазами: «Где дежурный офицер? Александров, ступайте, велите играть тревогу, да как можно громче!» Но, видя, что я не трогаюсь с места, спросил с удивлением: «Что ж вы сидите?» — Ничвалодов отвечал за меня, что я в одних чулках. «Вот прекрасный дежурный! ну, сударь, идите хоть в чулках!» К счастию, деньщик вошёл с моими сапогами; я проворно надела их и бегом убежала, чтоб не слыхать насмешливых восклицаний ротмистра: «Отличный дежурный, вам бы совсем раздеться!..» Ветер дул с воем и порывами; дождь лил, и ночь была темна, как нельзя уже быть темнее. На дворе стояли наши трубачи: «Ступайте по деревне и играйте тревогу сильнее», — сказала я им. Они поехали. Не было другого средства собрать людей наших, размещённых в деревне, растянутой версты на три по ущельям гор. Часа через полтора эскадрон собрался; мы сели на лошадей, проводники с факелами поместились впереди, назади и по бокам эскадрона; мы пошли, дрожа и проклиная поход, бурю, ротмистра и дальность квартир: нам должно было пройти ещё две мили.
Отъехав с полверсты, ротмистр вдруг остановил эскадрон; мозг неугомонного начальника нашего озарила нелепая мысль оставить меня одну дожидаться людей, которые, полагал он, не слыхали тревоги или не могли поспеть на сборное место. «Соберите их всех, Александров, и приведите за нами вслед на квартиры!» Прекрасное распоряжение! но делать нечего, возражать нельзя. Я осталась; эскадрон пошёл, и, когда хлопанье по грязи конских копыт совсем затихло, дикий вой ветра овладел всею окрестностью. Вслушиваясь в ужасный концерт, я мечтала, что окружена злыми духами, завывающими в ущельях гор. Право, ротмистр помешался в уме! Почему он не оставил мне одного из проводников с факелом? Что я теперь буду делать? Как найду дорогу обратно в деревню? Её не видно, огня нигде ни одной искры не светится. Неужели мне стоять тут, как на часах, и стоять до самого рассвета? Бесполезные вопросы мои самой себе были прерваны нетерпеливым прыжком моего коня; я хотела было успокоить его, лаская рукою, но это средство, прежде всегда действительное, теперь не помогло; он прыгал, подымался на дыбы, крутил головой, храпел, бил копытом в землю и ходил траверсом то в ту, то в другую сторону; не было возможности усмирить беснующегося Урагана. Шум окрестных лесов и вой ветра оглушали меня, но, несмотря на это, мне слышался другой шум и другой вой. Желая и страшась увериться в своей ужасной догадке, я невольно и с замиранием сердца прислушиваюсь; к неизъяснимому испугу моему, узнаю, что не обманулась, что это падает ручей в глубокую пропасть, и что по ту сторону оврага воет что-то, но только не ветер. Воображение моё рисовало уже мне стаю голодных волков, терзающих моего Урагана, и я так занялась этим отчаянным предположением, что забыла опасность гораздо ближайшую и вовсе не мечтательную: пропасть, в которую низвергался ручей была в двух шагах от меня, а Ураган всё ещё не стоял смирно; наконец я вспомнила, и первым движением было броситься с лошади, но мысль, что она вырвется и убежит за эскадроном, удержала меня. Ах, добрый отец мой! что было бы с тобою, если б ты мог теперь видеть дочь свою на бешеном коне, близ пропасти, ночью, среди лесов, ущелий и в сильную бурю!.. Гибель прямо смотрела мне в глаза! Но промысел вышнего, отца нашего на небесах, следит все шаги детей своих. Порыв ветра вырвал султан мой и понёс быстро через ров прямо к кустарнику, где слышался мне, как я думала, вой волков, страшных товарищей ночной стражи моей; через минуту вой прекратился, и Ураган перестал прыгать. Теперь я могла бы уже встать с него, но прежнее опасение, что он вырвется, удержало меня ещё раз, и я, подобно конной статуе, стояла неподвижно над обрывом бездны, в которую с шумом падал ручей.
Дождь давно уже перестал, ветер начал утихать, ночь сделалась светлее, и я могла явственно разглядеть предметы, меня окружавшие: за мною, вплоть близ задних ног моего Урагана, была пропасть! Во всю жизнь я не соскакивала так скоро с лошади, как теперь, и тотчас отвела её от этого ужасного соседства. Всматриваясь с беспокойством в чернеющуюся глубь кустарников за оврагом, я не могла ещё ничего разглядеть там, но Ураган покоен, и так, видно, ничего и нет. Хотелось, правда, увидеть мне и султан свой, однако ж нигде ничто не белелось, и если он не во рву, то вихрем занесло его бог знает куда. Продолжая присматриваться ко всему, меня окружающему, я разглядела множество дорог, дорожек и тропинок, ведущих в горы, в ущелья и в леса, но где та, по которой мне надобно ехать? Ни на одной не видно конских следов. Пока я старалась увидеть хоть малейший признак их, туман, предвестник утра, начал расстилаться вокруг меня белым облаком, сгустился и покрыл все предметы непроницаемою мглою; и вот я опять не смею сделать шагу, чтобы не сломить себе головы или не потерять вовсе уже дороги! Утомлённая и опечаленная легла я на траву подле рыхлой колоды; сперва я только облокотилась на неё, но нечувствительно склонилась и голова моя, сомкнулись глаза, и сон овладел мною совершенно.
Рай окружал меня, когда я проснулась! Солнце только что взошло; миллионы разноцветных огней горели на траве и на листах; бездна, ручей, лес, ущелья, всё, что ночью казалось так страшно, теперь было так восхитительно, свежо, светло, зелено, усеяно цветами; в ущельях столько тени и травы! Последнему обстоятельству обязана я тем, что Ураган не убежал; он покойно ходил по росистой траве и с наслаждением ел её. Я пошла к нему, без труда поймала и села на него.
Не один раз уже испытала я, что инстинкт животного в некоторых случаях более приносит пользы человеку, нежели собственные его соображения. Только случайно могла бы я потрафить на дорогу, по которой пошёл эскадрон, но Ураган, которому я отдала на волю выбирать её, в четверть часа вышел на ту, на которой ясно видны были глубокие следы множества кованных лошадей: это наш вчерашний путь! в версте от него, между ущельями, виднелась деревня барона N., а вчера ротмистр оставил меня в нескольких саженях от неё; всё это возня проклятого Урагана отвела меня на такое пространство! Я поворотила его к дерене, чтоб посмотреть, нет ли там наших людей, но он решительно не согласился на то, поднялся на дыбы и весьма картинно повернулся на задних ногах в ту сторону, куда пошёл эскадрон. Кажется, Ураган умнее меня: можно ли полагать, что уланы пробудут на ночлеге до восхода солнца, если б даже и остались от эскадрона?
Дав волю коню своему галопировать, как он хочет и куда хочет, я неслась довольно скоро то с горы на гору, то по закраинам глубоких оврагов. Узкая дорога круто поворачивала направо около одного глубокого обрыва, обросшего кустарником; проскакивая это место, увидела я что-то белое в кустах; я соскочила с лошади и, взяв её в повод, побежала туда, нисколько не сомневаясь, что это мой султан, и не обманулась; это был он и лежал на ветвях кустарника в блистательной белизне; дождь вымыл его, как нельзя лучше, ветер высушил, и предмет вчерашних насмешек был бел, пушист, и красив, как только может быть таким волосяной султан. Вложив его в пожелтевшую каску свою, занялась я трудным манёвром сесть опять на своего адского Урагана. Не знаю, почему я не могу расстаться с этой лошадью; за что люблю её? Она так зла, так нетерпелива и заносчива, что голова моя всегда непрочна на плечах, когда сижу на этом воплощённом демоне. С четверть часа кружилась я с моим конём по кустарнику и, стараясь поставить ногу в стремя, прыгала на другой везде, где ему вздумалось вертеться; наконец гнев овладел мною, и я, рванув со всей силы повода, крикнула на него каким-то странным голосом; конь присмирел, и я поспешила сесть на него.
Великий боже! на какие странные занятия осудила меня судьба моя! Мне ли кричать диким голосом и еще так, что даже бешенная лошадь усмирилась!.. Что сказали бы прежние подруги мои, если бы услышали меня, так нелепо возопившую? Я сердилась сама на себя за свой вынужденный подвиг: за оскорбление, нанесённое нежности женского органа моим богатырским возгласом!
Красота местоположений и быстрый скок Урагана развеселили меня опять; я перестала досадовать и находила уже смешным и вместе необходимым средство, которым удалось мне смирить непокорного коня, но Ураган хотел, кажется, отплатить мне за минутный страх свой, а, может быть, и чувствуя близость квартир, он начал храпеть, покручивать головой и галопировать с порывами. Я несколько оробела, зная, что когда он разгорячится, то ничего уже не разбирая, скачет, где попало; торопливые и неудачные усилия мои удержать его не служили ни к чему; я начала терять присутствие духа. Удивительно, как лошади могут скоро понять это и тотчас воспользоваться! Ураган полетел как из лука стрела.
Хранил меня бог, видимо хранил! Разъярившееся животное летело со мною вовсе уже без дороги! Сначала я очень испугалась, но невозможность удержать лошадь, ни спрыгнуть с нее, образумила меня; я старалась сохранить равновесие и держаться крепко в стременах.
Видно, в беде, как и в болезни, есть перелом: завидя вдали перед собой чёрную полосу, пересекающую путь мой, я обмерла и хотела сброситься с лошади; минута колебания отняла у меня время исполнить пагубное намерение; конь прискакал к истоку, клубящемуся в обрывистыхь берегах, и прямо бросился в него. Не помню, как я туда слетела с ним и как удержалась на седле, но тут и кончилось бешенство моего Урагана; исток был не шире трёх сажен; укротившийся конь переплыл его вкось, взобрался с неимоверным усилием на крутой берег и пошёл шагом, повинуясь уже малейшему движению поводов. Вышед опять на прямую дорогу, хотя он приметно вздрогнул от нетерпения нестись к своим товарищам, однако ж продолжал идти шагом, и когда я позволила ему подняться в галоп, он галопировал ровно, плавно и послушно до самых квартир.
— Где изволили вояжировать? — насмешливо спросил меня ротмистр. — Кажется, я поручил вам дождаться оставшихся людей, и с ними вместе вы должны были прибыть в эскадрон. Что ж вас задержало? люди давно уже здесь.
— Я долго стоял на одном месте, ротмистр; вы не дали мне проводника с факелом, а ночь была, вы знаете, темна, как погреб, итак, я не смел никуда съехать, чтоб не упасть в ров.
— Так неужели вы стояли, как конное изваяние из меди, всё на том же месте, где я вас оставил?
— Несколько минут стоял, но, разумеется, кончил бы тем, что постарался бы сыскать дорогу обратно к барону в деревню, если б лошадь моя не стала беситься, чего-то испугавшись: тогда уже я занялся только ею и…
— И не могли сладить, — перервал меня ротмистр…
От этой неуместной и неприличной укоризны досада вспыхнула в сердце моём; я взяла каску в руки, чтоб выйти вон, и отвечала сухо и не глядя на ротмистра:
— Ошибаетесь! я не хотел сладить. Ни время, ни место не позволяли этого.
Как ни хотелось мне рассказать моим товарищам происшествие бурной ночи, однако ж я удержалась; и к чему б это послужило?! Для них всё кажется или слишком обыкновенно, или вовсе невероятно. Например, волкам моим они бы не поверили, сказали б, что это были собаки, что, может быть, и правда; а молодецкий скачок в реку — делом столько обыкновенным, что даже нашли бы смешным слышать от меня рассказ этот за диковину. Им ведь не приходит к голову, что всё обыкновенное для них очень необыкновенно для меня.
Прага. Здесь стояли мы до самой ночи; начальство города находило какое-то затруднение позволить корпусу нашему пройти через город. Наконец позволили, и мы прошли поспешно, не останавливаясь ни на минуту — за этим строго смотрели. Однако ж Ильинский, Рузи и я остались в трактире поужинать на скорую руку и после пустились догонять эскадрон вскачь, гремя по каменной мостовой. Немцы с испуга сторонились, и вслед нам раздавалось бсзпрерывное «швернот». Зима здесь необыкновенно холодна; немцы! приписывают это нашествию русских и, пожимаясь перед камином, говорят, что если б они могли предузнать прибытие незваных гостей, то заготовили бы больше торфу.
Гарбург. Вчера было неудачное покушение потревожить спокойствие Гарбурга. С полночи выступили мы вместе с Конно-егерским полком к стенам этой крепости и расположились ожидать рассвета, для того чтоб громить её пушками. Меня со взводом отрядили прикрывать два осадные орудия; всеми нами командовал один из начальников Ганзеатических войск. Рассвело; начали мы бросать в крепость бомбы и бросали часа два беспрерывно; зажгли там два или три дома, но удостоиться ответа не могли: гарбургский гарнизон как будто вымер; нам не отплатили ни одним выстрелом. И какая цель была нашего восстания, не могу понять. Я думала, что будет приступ, но вся тревога наша кончилась тем, что мы бросили в Гарбург несколько десятков бомб и ушли обратно на свои квартиры. Экспедиция эта сделала вред одной только мне. В ожидании рассвета я легла подле орудия на мокрый песок и, как теперь весна, то думаю, что от сырых испарений земли простудила голову, и была целую неделю так жестоко больна, что меня нельзя было узнать, как будто после трехлетнего беспрерывного страдания.
Гамбург. Ничего нет смешнее наших объездов по пикетам. Пароли, отзывы, лозунги так искажаются нашими солдатами, особливо пехотными рекрутами, что и нарочно нельзя выдумать таких нелепых названий, какие им представляются сами собою; потому что это всё не русское. И что за охота на русских пикетах давать паролем немецкий город! Сверх этого, рекрут спрашивает пароль таким образом: «Кто идёт? говори! убью!» (Но это пустая угроза: он боится прицелиться, чтоб ружьё, сверх ожидания, не выстрелило). После этого, не дождавшись ответа, кричит во весь голос: «Что пароль? пароль город ***», — и скажет какую-нибудь нелепость; спрашивает и отвечает сам же, а подъехавшему офицеру остаётся только удерживаться от смеху; впрочем, во всём есть своя хорошая сторона: если б бестолковый солдат, которого никак нельзя вразумить, что он должен спрашивать, а не сказывать пароль, выговаривал его как должно, то неприятельский пикет, будучи очень близко от нашего, мог бы его слышать и воспользоваться им к невыгоде нашей, но, как он слышит то, чего ни понять, ни выговорить нельзя, то остается всё спокойно по своим местам.
Вчерашней ночью полковник наш едва было не сломил себе головы, и хотя происшествие это само по себе нисколько несмешно, но сделалось однако ж столь забавным случаем, что и сам полковник рассказывал его со смехом. Ему хотелось поверить исправность своих пикетов, и он поехал осмотреть их один. Разъезжая несколько времени и не видя часовых на тех местах, где им должно было быть, полковник сильно досадовал на неисправность пикетного офицера; он думал, что часовых совсем не поставили, и был выведен из заблуждения очень смешным образом, от которого едва было не погиб. Часовые были все на местах, но как ночь была темна, как чёрное сукно, то они, слыша проезжающего человека, вместо оклика таили дыхание; один из них на беду нашего полковника заснул, сидя у пня, и от фырканья лошади проснулся, вскочил опрометью и дико закричал от испуга: «Что пароль? лозунг — Гаврило!» — то есть архангел Гавриил. Лошадь кинулась в сторону и упала в яму вместе со своим всадником. По милости бога, полковник отделался лёгким ушибом.